Тарталетка из сладкого сдобного теста, испеченная «вслепую» 8 страница

Я чуть попятилась, прочтя между строк: «Когда она на территории нашего садика, мы несем за нее ответственность». Да, «Акта о нетрудоспособных американцах» никто не отменял, но я часто читала на посвященных ОП форумах, что частные школы просят держать травмированных детей дома: якобы в интересах самих же детей, но на самом деле из страха юридических последствий. Получалась эдакая уловка‑22: по закону, вы имели право обвинить их в дискриминации, но стоило это сделать – и отношение к вашему ребенку изменится навсегда. Даже если вы выиграете суд.

– Риск для кого? – уточнила я, чувствуя, как лицо наливается краской. – Я плачу за ваши услуги. Кэти, вы отлично знаете, что не можете просто выгнать ее отсюда.

– Я с радостью верну вам оплату за пропущенные месяцы. И я никогда не выгоню Уиллоу – мы ее любим, мы по ней скучаем. Мы просто хотим убедиться, что она в полной безопасности. Представьте себя на нашем месте. На следующий год, когда Уиллоу переведут из яслей, к ней приставят постоянного помощника. А здесь нам не хватает кадров…

– Тогда я сама буду ее помощницей. Я останусь с ней. Только позвольте ей… – Голос мой сломался, как тонкая веточка. – …быть такой же, как все.

– Думаете, она почувствует себя такой же, как все, если за ней одной будет присматривать мама?

Я не знала, что ей ответить, и, пуская дым из носа, ринулась обратно в коридор, где ты хвасталась перед мисс Сильвией своими красивыми липучками.

– Нам пора, – сказала я, смаргивая слезинки.

– Но я хочу поиграть с рисинками…

– А давай поступим так, – предложила Кэти. – Мисс Сильвия наберет тебе целый мешочек, и ты сможешь забрать его домой. Спасибо, что заглянула к нам, Уиллоу.

Ты в замешательстве поглядела на меня.

– Мам, почему мне нельзя тут остаться?

– Потом об этом поговорим.

Мисс Сильвия вернулась с полным мешком фиолетовых рисовых зерен.

– Бери, солнышко.

– Вы мне одно скажите, – сказала я, переводя взгляд с одной воспитательницы на другую. – Зачем нужна жизнь, если жить ей не разрешают?

Я выкатила тебя на улицу, все еще слишком поглощенная злобой, чтобы заметить твое жуткое молчание. В глазах у тебя стояли слезы.

– Ничего страшного, мама, – сказала ты с такой обреченностью в голосе, которой не должны знать пятилетние девочки. – Я все равно не хотела там оставаться.

Это была неправда. Я же знала, как ты ждала встречи с друзьями.

– Знаешь, когда камень лежит в воде, вода его просто огибает, будто его вовсе нет, – сказала ты. – Вот так и все ребята меня огибали, пока ты говорила с мисс Кэти.

Неужели эти воспитательницы и эти дети не понимают, насколько ты ранима? Я поцеловала тебя в лобик.

– Мы с тобой, – пообещала я, – так сегодня повеселимся, что ты об этом и думать забудешь. – Я присела, чтобы вытащить тебя из кресла, но тут одна липучка отстегнулась. – Черт… – пробормотала я, прижимая тебя к бедру.

В этот момент ты уронила мешочек.

– Мой рис! – вскрикнула ты и инстинктивно дернулась, чтобы подхватить свое сокровище. Тогда я и услышала хруст. Как будто кто‑то укусил осеннее яблоко.

– Уиллоу?!

Но я уже всё знала. Белки твоих глаз сверкнули голубым, точно в них зажглась молния, и ты погрузилась в транс, которым сопровождался каждый тяжелый перелом.

Пока я умостила тебя на заднем сиденье, ты уже практически уснула.

– Детка, скажи мне, умоляю: что у тебя болит?

Но ты не отвечала. Не сводя глаз с запястья, я осторожно ощупывала твою руку, пытаясь найти уязвимое место. Когда я добралась до плеча, ты застонала. Но ты уже ломала косточки в этой руке, эта хотя бы не пронзила кожу и не вывернулась под углом в девяносто пять градусов. Почему же тогда ты в ступоре? Неужели кость воткнулась во внутренний орган?

Я могла бы вернуться в школу и попросить вызвать 911, но обычные врачи «скорой помощи» не умели делать ничего такого, чего бы не умела я сама. Поэтому я взяла старый номер журнала «Пипл», завалявшийся в машине, и, используя его как фиксатор, обмотала тебе руку эластичным бинтом. Я молилась, чтобы не пришлось накладывать гипс: от гипса кости теряют прочность, и на концах его образуются хрупкие участки, идеальные для нового перелома. Обычно ты обходилась ортопедическим ботинком, или ножным браслетом, или шиной – за исключением переломов бедра, позвоночника и тазобедренных суставов. Вот тогда ты замирала, совсем как сейчас. Вот тогда я везла тебя прямиком в больницу, потому что боялась с ними связываться.

Припарковавшись на месте для инвалидов, я понесла тебя в приемный покой.

– У моей дочери остеопсатироз, – сказала я медсестре. – Она сломала руку.

Женщина недовольно поджала губы.

– Может, сначала получите медицинское образование, а потом уже будете ставить диагнозы?

– Труди, что там такое? – Перед нами словно из‑под земли вырос врач, которому, похоже, еще даже бриться было рано. – Остеопсатироз, говорите?

– Да. По‑моему, она сломала плечевую кость.

– Я этим займусь. Меня зовут доктор Дьюитт. Хотите посадить ее в кресло‑каталку?

– Сойдет и так, – сказала я, подсаживая тебя на руках.

Пока мы шли к рентгеновскому кабинету, я вкратце изложила ему историю твоей болезни. Прервал он меня лишь однажды – чтобы уломать лаборантку поскорее освободить для нас кабинет.

– Ну что же, – сказал врач, касаясь твоей руки. – Мне нужно будет немножечко поправить…

– Нет! – вмешалась я. – Вы же можете просто придвинуть аппарат, правда?

– Ну, – сконфузился врач, – обычно мы аппарат не двигаем…

– Но ведь можете?

Еще раз покосившись на меня, он таки переместил оборудование и опустил тебе на грудь тяжелую свинцовую крышку. Я отошла, чтобы он мог сделать снимок.

– Ты просто умница, Уиллоу. А теперь – еще разок, пониже.

– Нет, – сказала я.

На лице у врача отразилось раздражение.

– При всем уважении, миссис О'Киф… Позвольте мне заниматься своим делом, хорошо?

Но и я занималась своим. Когда ты ломала кости, я всегда старалась, чтобы ты получала как можно меньше облучения. Иногда мы вовсе не делали рентген, если это не влияло на лечение.

– Мы ведь уже знаем, что она сломала кость, – увещевала его я. – Как вы думаете, это перелом со смещением?

Глаза у врача вмиг округлились: я говорила с ним на одном языке.

– Нет.

– Тогда ведь не обязательно облучать большую и малую берцовые кости, я правильно понимаю?

– Ну, по‑разному бывает, – согласился врач.

– Вы хоть представляете, какую дозу радиации моя дочь получит за свою жизнь?

Он скрестил руки на груди.

– Ладно, ваша взяла. Лучевую кость можем и не облучать.

Потом мы ждали проявки, и я ласково поглаживала тебя по спине. Ты мало‑помалу возвращалась из того загадочного места, куда попадала всякий раз, когда ломала кость. Ты начала шевелиться, хныкать. И дрожать, отчего боль только усиливалась.

Высунувшись из кабинета, я попросила лаборантку принести одеяло, но тут подошел доктор Дьюитт с твоими снимками.

– Уиллоу замерзла, – сказала я, и он, едва войдя в кабинет, сорвал с себя белый халат и прикрыл тебе плечи.

– Хорошие новости – второй перелом Уиллоу срастается. Какой еще второй перелом?

Я и не поняла, что задала этот вопрос вслух, пока доктор не указал на одну точку возле твоего плеча. Заметить было тяжело: из‑за дефекта коллагена кости у тебя были рыхлыми, – но этот затвердевший хохолок обозначал заживающий перелом.

Меня обуяло чувство вины. Когда это случилось? Почему я не знала?

– Ему, похоже, недели две, – прикинул доктор Дьюитт.

И тут я вспомнила: однажды ночью, по пути в туалет, я чуть тебя не уронила. И ты соврала ради меня, когда сказала, что всё обошлось.

– Я торжественно заявляю, что ты, Уиллоу, можешь собой гордиться: ты умудрилась сломать кость, сломать которую тяжелее всего! И называется она «лопатка». – Он указала на второй подсвеченный снимок, точнее – на трещину посреди лопаточной кости. – Это настолько подвижная кость, что почти никогда не ломается.

– Так что же нам делать?

– Ну, кокситную повязку ей уже наложили… Если не прибегать к полной мумификации, лучше всего, пожалуй, воспользоваться фундой – иными словами, обычной косыночной повязкой. Несколько дней поболит, но второй вариант еще более жесток. – Он подвязал тебе руку, как сломанное крылышко птички. – Не давит?

Ты взглянула ему в глаза.

– Я однажды сломала ключицу. Было больнее. А вы знали, что ключицу назвали так не только потому, что она похожа на маленький ключик, но еще и потому, что в ней соединяются все прочие кости грудной клетки?

Челюсть у доктора Дьюитта отвисла.

– Ты у нас, я смотрю, вундеркинд?

– Она много читает, – улыбнулась я.

– А именно, – продолжала ты, – лопаточную, грудинную и мечевидную. И как они пишутся, я тоже знаю.

Доктор чуть слышно чертыхнулся, но тут же, зардевшись, поправился:

– Боже ты мой! – Наши взгляды пересеклись. – Она моя первая пациентка с ОП. Нелегко вам, наверное…

– Ага. Нелегко.

– Ну что же, Уиллоу. Если захочешь работать у нас врачом‑ортопедом, халат с именной табличкой тебя уже ждет. А вы, – он протянул мне свою визитку, – можете звонить мне в любое время.

Я, смутившись, спрятала визитку в задний карман. Этот поступок, видимо, был не просто актом доброй воли, но и попыткой защитить Уиллоу: ведь врач убедился в моей полной некомпетентности, два перелома – черным по белому. Я притворилась, будто ищу что‑то в сумочке, но на самом деле ждала, пока он уйдет. Не поднимая глаз, я услышала, как он предлагает тебе леденец и прощается.

Как я вообще смела утверждать, что знаю, как тебе будет лучше и чего ты заслуживаешь, когда в любой момент меня могли уличить в неспособности тебя уберечь? Этот иск – он затевался ради тебя или ради того, чтобы искупить все мои прегрешения перед тобой?

Взять хотя бы мое неуемное желание родить ребенка. Каждый месяц, осознав, что у нас с Шоном опять не получилось, я раздевалась и подолгу стояла в душе, подставив лицо струям воды. Стояла и молила Бога: дай мне забеременеть, позволь мне зачать дитя, я готова на всё.

Я взяла тебя на руки – точнее, усадила на левое бедро, потому что у тебя сломалось правое плечо, – и вышла из кабинета. Визитка врача прожигала дыру в моем заднем кармане. Я так глубоко погрузилась в размышления, что едва не сшибла с ног девочку, заходившую в больницу как раз в тот момент, когда мы выходили наружу.

– Ой, прости, солнышко, – пробормотала я, пятясь.

Девочка примерно твоего возраста держала маму за руку. Розовая балетная пачка и резиновые сапожки с мордочками лягушек на носках. Абсолютно лысая головка.

И ты сделала то, что ненавидела больше всего на свете: ты уставилась на нее во все глаза.

Девочка уставилась на тебя.

Ты давно уже знала, что незнакомцы всегда таращатся на девочек в инвалидных креслах. Я научила тебя улыбаться им, здороваться с ними, чтобы они понимали: ты – человек, а не каприз природы. Самой ярой твоей защитницей была Амелия. Стоило ей заметить, что какой‑то ребенок на тебя глазеет, она тут же подбегала к нему и популярно объясняла, что его ждет та же участь, если он не будет убирать у себя в комнате и есть свежие овощи. Пару раз она даже доводила детей до слез, но я почти никогда ее не ругала: ведь ты улыбалась и выпрямляла спину, когда обычно пыталась стать невидимкой.

Но тут была другая ситуация; тут вы обе находились в равных условиях.

Я покрепче обняла тебя за талию.

– Уиллоу! – укоризненно сказала я.

Мама этой девочки посмотрела на меня, и между нами состоялся длительный диалог, хотя мы не произнесли ни слова. Она лишь кивнула, и я кивнула в ответ.

Переступив порог больницы, мы с тобой угодили прямиком в объятия поздней весны, в теплое облако с запахом корицы и нагретого асфальта. Ты прищурилась и попыталась поднять руку, чтобы заслонить глаза от солнца, но тут же вспомнила, что рука скована повязкой.

– Мамуля, а почему эта девочка так выглядела?

– Потому что она болеет и пьет лекарства, от которых люди становятся такими.

Ты на минуту призадумалась.

– Мне так повезло! От моих лекарств волосы не выпадают.

Я обычно старалась не плакать при тебе, но тут не смогла сдержать слез. И это говоришь ты – девочка с тремя поломанными конечностями из четырех. Девочка с переломом, о котором я даже не знала. И это говоришь ты – и точка.

– Да, повезло нам.

Ты коснулась моей щеки ладонью.

– Все в порядке, мамуля, – сказала ты и погладила меня по спине, совсем как я гладила тебя в приемном покое. Погладила меня в том самом месте, где у тебя сломалась очередная кость.

 

Шон

 

– Да стой же, черт тебя подери! – закричал я, несясь по пустой парковке с аэрозолем в руках. Парнишка по‑прежнему меня опережал, не говоря уже о том, что у нею была возрастая фора – лет эдак тридцать, но я твердо намеревался его догнать. Во что бы то ни стало. Даже ценой собственной жизни – а судя по шву у меня на боку, такой вариант не был исключен.

В такие не по сезону теплые весенние дни я часто вспоминал, как в юности сидел у бассейна и слушал шлепки резиновых сланцев на ногах снующих рядом девчонок. Если честно, в обеденный перерыв я сам напяливал плавки и наспех окунался. Мы договорились какое‑то время не плавать в знак солидарности с тобой: тебя‑то к бассейну и подпускать было нельзя, пока не снимут кокситную повязку. А тебе больше всего на свете хотелось плавать, хотя из‑за переломов ты так толком и не научилась двигаться в воде. Даже когда Шарлотта нашла повязки из стекловолокна (водонепроницаемые и чертовски дорогие), ты в силу каких‑то причин все равно пропускала занятия по плаванию. Порой Амелия вела себя особенно гнусно и с важным видом заявляла, что идет на пляж или вечеринку у чьего‑то бассейна. После таких заявлений ты обычно хмурилась весь день, а однажды даже залезла в Интернет и заказала подземный бассейн, для которого у нас не было ни места, ни средств. Мне иногда казалось, что ты одержима водой, водой, которая зимой замерзает, а летом пахнет хлоркой. Ты всегда хотела именно того, чего не могла заполучить.

Как и все мы, наверное.

И вот волосы у меня так и не высохли, я весь пропахнул хлоркой – и понятия не имел, как скрыть это от тебя, когда вернусь домой. Катаясь по парку, где недавно прошла игра Малой бейсбольной лиги, я выглянул в открытое окно – и тут увидел мальчишку, посреди белого дня малюющего граффити прямо на скамейке запасных.

Не знаю даже, что меня больше разозлило: то, что пацан портил общественное имущество, или то, с какой наглостью он это делал, даже не пытаясь спрятаться. Я припарковался невдалеке и подкрался к нему сзади.

– Эй, что это ты тут делаешь?

Он обернулся, застигнутый врасплох. Долговязый, тощий, свалявшиеся желтые волосенки, над верхней губой – жалкое подобие усиков. Он посмотрел мне в глаза – смело, дерзко – и, выронив баллончик, помчался прочь.

Я побежал за ним вслед. Вылетев из парка, парнишка нырнул под эстакаду, когда увяз кроссовкой в грязи. Мне хватило этой мгновенной заминки, чтобы навалиться на него всем своим весом и прижать к бетонной стене, одной рукой вцепившись ему в горло.

– Я задал тебе вопрос! – прорычал я. – Какого хрена ты там творил?

Он, задыхаясь, попытался оттолкнуть мою руку, и я внезапно увидел себя его глазами.

Я был не из тех колов, которые пользуются своим положением, чтобы наводить на людей страх. Почему же я так завелся? Убирая руку, я понял почему. Не потому что мальчишка разрисовывал трибуну. И не потому что он не покаялся в содеянном, завидев меня. Я рассвирепел, потому что он побежал. Потому что он умел бегать.

Я злился, потому что ты, оказавшись в подобной ситуации, убежать не смогла бы.

Мальчишка согнулся от кашля.

– Мать твою… – прохрипел он.

– Прости! Я серьезно… Прости меня!

Он глядел на меня взглядом зверя, загнанного в угол.

– Чего волынку тянуть, арестовывай меня.

Я отвернулся.

– Ладно, вали отсюда, пока я не передумал.

Воцарилось недолгое молчание, а потом раздался топот ног.

Я прислонился к стене и закрыл глаза. В последнее время злоба была словно гейзер внутри меня, обреченный извергаться с заданной периодичностью. Иногда доставалось паренькам вроде этого, иногда – моей собственной дочери: я часто ловил себя на том, что ору на Амелию по пустякам, из‑за какой‑нибудь тарелки, оставленной на телевизоре, когда сам мог допустить такую же оплошность. А иногда мои жалобы выслушивала и Шарлотта: почему она приготовила мясной рулет, если мне хотелось куриных котлет? Почему дети шумят, когда я пытаюсь выспаться после ночной смены? Где мои ключи? Почему я вообще должен на кого‑либо злиться?

С судебными исками я был знаком не понаслышке. Я подавал в суд на компанию «Форд», после того как заработал грыжу, прокатившись в их патрульной машине. Не знаю, были они виноваты или нет, но на откупные я смог купить микроавтобус, чтобы транспортировать твою инвалидную коляску и прочее снаряжение. Думаю, у автомобильного концерна «Форд» не дрогнула рука, когда они выписывали мне чек на двадцать тысяч долларов в качестве компенсации. Но это было другое. Теперь мы должны были судиться не из‑за того, что случилось с тобой, а из‑за того, что ты в принципе родилась. И хотя я с легкостью представлял, как использовать отсуженные деньги тебе во благо, мне все же трудно было смириться с фактом, что я вынужден буду ради этих денег солгать.

Шарлотта, похоже, не переживала по этому поводу. Тогда я и задумался: а о чем еще она лгала? Довольна ли она своей жизнью? Не мечтала ли она начать жизнь заново – без меня, без тебя? Любила ли она меня?

Какой же отец откажется от денег, на которые ты сможешь без забот прожить остаток жизни? Пока что мне приходилось постоянно экономить и брать сверхурочные за охрану баскетбольных матчей и школьных балов, лишь бы наскрести тебе на какой‑нибудь ортопедический матрас, электронную каталку или специальную машину для инвалидов. С другой стороны, какой же отец согласится получить вознаграждение за то, что притворится, будто родной ребенок мешает ему жить?

Я прижался затылком к холодному бетону, по‑прежнему не поднимая век. Если бы ты не родилась с ОП, а, скажем, искалечилась в автокатастрофе, я пошел бы к адвокату, и заставил бы его поднять все дела, в которых фигурировала та машина, и нашел бы в ней в конце концов хоть какую‑нибудь неисправность. И люди, виновные в твоем параличе, дорого заплатили бы за это. А иск об «ошибочном рождении» – это, в общих чертах, разве не то же самое?

Нет, не то же самое. Потому что даже тогда, когда я, бреясь, шептал эти слова перед зеркалом, к горлу подкатывала тошнота.

Зазвонил мобильный, напомнив, что я слишком надолго отлучился от патрульной машины.

– Алло!

– Пап, это я, – сказала Амелия. – Мама почему‑то не забрала меня из школы.

Я покосился на часы.

– Уроки ведь закончились два часа назад…

– Я знаю. Дома ее нет, и на сотовый она не отвечает.

– Я сейчас приеду, – сказал я.

Уже через десять минут недовольная Амелия уселась в мой автомобиль.

– Отлично. Обожаю ездить на полицейских машинах. Сам подумай, какие пойдут слухи…

– Что ж, примадонна, вам повезло, что весь город знает, кем работает ваш отец.

– Ты говорил с мамой?

Я пытался с нею связаться, но она действительно не отвечала на звонки. Причина стала кристально ясна, когда я подъехал к дому и увидел, как она осторожно вытаскивает тебя с заднего сиденья. Помимо привычной кокситной повязки, на тебе красовался новый бинт, в петле которого повисло предплечье.

Заслышав шум, Шарлотта вздрогнула и обернулась.

– Амелия… Господи, прости меня! У меня из головы вылетело…

– Ага, какая неожиданность, – пробормотала Амелия, с важным видом направляясь в дом.

Я взял тебя на руки.

– Что произошло, Уиллс?

– Я сломала себе лопаточную кость, – похвастала ты. – А это очень сложно.

– Да, представляешь, лопатку… – подтвердила Шарлотта. – Раскололась пополам.

– Ты не брала трубку.

– Батарея села.

– Могла бы позвонить из больницы.

Шарлотта вскинула на меня глаза.

– Ты что, действительно сердишься на меня? Шон, если ты не заметил, я была слегка занята…

– А ты считаешь, я не вправе знать, когда моя дочь ломает себе кость?

– Говори тише.

– Это еще почему? – закричал я. – Пусть все слушают. Всё равно узнают, когда ты подашь…

– Я не собираюсь обсуждать это при Уиллоу…

– Учись, дорогая моя, и учись поскорее, потому что она так или иначе узнает всю подноготную.

Лицо Шарлотты залилось краской, она отобрала тебя у меня и понесла в дом. Там она усадила тебя на диван, вручила пульт от телевизора и отправилась в кухню, ожидая, что я последую за ней.

– Какого черта, Шон?

– Ты у меня спрашиваешь? Не я заставил Амелию два часа просидеть возле школы…

– Я не нарочно…

– Давай, кстати, поговорим о «ненарочных» вещах.

– Это был несерьезный перелом.

– Знаешь что, Шарлотта? Как по мне, так довольно серьезный, черт побери!

– А что бы ты сделал, если бы я все‑таки позвонила? Ушел с работы? Тогда бы тебе не заплатили за этот день и неприятностей только прибавилось.

Вот вам и послание между строк, вот вам и невидимые чернила этого чертового иска: Шон О'Киф слишком мало зарабатывает, он не может обеспечить достойное лечение своей дочери, нам не оставалось ничего иного…

– Я тебе вот что скажу… – как можно спокойнее начал я. – Если бы получилось наоборот, если бы я был с Уиллоу, когда она сломала лопатку, ты была бы вне себя. И еще один момент. Моя работа тут ни при чем. И твоя батарейка тоже. Ты не позвонила мне просто потому, что уже сама приняла решение. Ты все равно поступишь так, как считаешь нужным, и тогда, когда посчитаешь нужным, а на мое мнение тебе наплевать!

Я выскочил на улицу, громыхнув дверью, и кинулся прямиком к машине, в которой не успел даже выключить мотор. Упаси господь уйти с поста раньше срока!

Я в ярости хлопнул ладонью по рулю, раздался гудок. Шарлотта выглянула в окно. Лицо ее показалось мне крошечным белым овалом с размытыми расстоянием чертами.

Я сделал ей предложение при помощи пирожных птифур: пошел в кондитерскую и попросил выписать глазурью «Выходи за меня», по букве на каждом. Подали их на одном блюде вперемешку. Это, пояснил я, такая анаграмма. Расставь буквы в правильном порядке.

«Я ад змей новых», – сложила она.

Шарлотта наблюдала за мной, скрестив руки на груди. Не отходила от окна. Я с трудом узнавал в ней девушку, которую когда‑то попросил сложить другую фразу. И вспомнить выражение ее лица, когда вторая попытка увенчалась успехом, я уже не мог.

 

Амелия

 

Когда в тот вечер мама позвала меня к ужину, я повиновалась с безудержным энтузиазмом смертника, идущего на казнь. Ну, в общем‑то, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: 1) в этом доме счастливых людей нет; 2) это как‑то связано с адвокатом, к которому мы недавно ходили. Родители кричали друг на друга в открытую. Все три часа, что папа был на работе, а мама плакала над мясным рулетом, ты хныкала без остановки. А я сделала то, что делала всегда, когда тебе было больно: сунула наушники плеера в уши и выкрутила громкость на полную.

Тебе может показаться, что я хотела заглушить твое хныканье, но это не так. Родители наверняка тоже считали меня бессердечной, и я не собиралась с ними спорить. Но на самом деле мне просто нужна была эта музыка. Мне необходимо было отвлечься от мысли, что ты плачешь, а я ничем не могу тебе помочь, потому что от этих мыслей я начинала ненавидеть себя еще сильней.

Когда я спустилась, все уже сидели за столом, даже ты – в кокситной повязке и с бинтом на руке. Твою порцию мясного рулета мама разрезала на крохотные кусочки, не больше почтовых марок. Я вспомнила, как ты была еще совсем маленькой и сидела в специальном детском креслице. Я пыталась играть с тобой – бросала тебе мяч, катала в коляске, – и мне всякий раз говорили одно и то же: «Осторожней!»

Однажды ты сидела на кровати, а я прыгала рядом, и ты упала. Только что мы были космонавтками, отправленными исследовать планету Зургон, – и вот твоя левая лодыжка уже вывихнута под девяносто градусов, а ты так страшно отключаешься, как всегда отключалась от серьезных переломов. Мама с папой наперебой утверждали, что моей вины тут нет, но кого они хотели обмануть? Это я прыгала на кровати, даже если ты сама это предложила. Если бы не я, ты бы не пострадала.

Я села на свое место. Официальных «своих» мест у нас, в отличие от многих семей, не было, но все всегда садились на одни и те же стулья. Наушники я так и не вынула и громкость не убавила; играл у меня какой‑то эмо‑рок, я слушаю эти песни, чтобы почувствовать, что кому‑то живется еще хреновее.

– Амелия, – сказал отец, – прошу тебя, не за столом.

Иногда мне кажется, что внутри у меня живет какое‑то чудовище – вероятно, в той полости, где должно находиться сердце. И это чудовище, случается, заполняет мое тело целиком, подчиняет меня себе – и я вынуждена поступать гадко. Из пасти этого чудовища валится одно вранье, а пахнет от него только злобой. Разумеется, ему понадобилось высунуть голову именно в этот момент. Покосившись на папу, я сделала звук еще громче и почти что крикнула:

– Передайте картошку.

Конечно, я вела себя по‑детски, но, может, мне того и хотелось. Может, я, как Пиноккио, считала, что смогу стать капризным ребенком, если буду им притворяться. И тогда все будут меня слушать и ухаживать за мной, а не кормить тебя мясным рулетом с ложечки и ловить каждое твое движение, чтобы ты, не дай бог, не соскользнула со стула. По большому счету, мне было бы достаточно, если бы меня просто признали членом этой семьи.

– Уиллс, – сказала мама, – должна же ты хоть что‑то есть!

– Он на вкус как подошва, – ответила ты.

– Амелия, я второй раз просить не буду, – сказал папа.

– Еще пять раз кусни – и всё…

– Амелия!

Друг на друга они не смотрели и, насколько я знала, за весь вечер не обменялись и парой слов. Неужели они не понимали, что могли бы с тем же успехом оказаться сейчас в разных концах света и наше общение от этого ничуть не изменилось бы?

 

Ты, скривившись, увернулась от вилки, которой мама вертела у тебя перед носом.

– Что ты обращаешься со мной, как с маленькой! – возмутилась ты. – Я всего‑навсего сломала плечо, и это еще не значит, что мне опять два года.

В качестве примера ты потянулась свободной рукой за стаканом, но тут же его опрокинула. Несколько капель молока попало на скатерть, но большая часть плеснула прямо в папину тарелку.

– Черт подери! – завопил он и резким движением выдернул наушники у меня из ушей. – Ты член этой семьи, вот и веди себя соответственно!

– Ты тоже, – ответила я.

Лицо у него побагровело.

– Амелия, марш в комнату!

– С удовольствием!

Я задвинула стул, взвизгнувший ножкой о пол, и бегом бросилась наверх. Утирая слезы и сопли, я заперлась в ванной; девочка, которую я увидела в зеркале, была мне не знакома. Губы у нее кривились, глаза были темные, запавшие, пустые.

В последнее время меня раздражало абсолютно всё. Я злилась, проснувшись и увидев, что ты таращишься на меня, как на зверя в зоопарке; злилась, когда пришла в школу и поняла, что мой шкафчик расположен прямо возле кабинета французского, тогда как мадам Риордан поставила перед собой цель вконец испортить мне жизнь; злилась, увидев стайку девочек‑болельщиц с идеальными ножками и идеальными жизнями. Эти девочки переживали, кто следующий пригласит их на танец и не слишком ли шлюховатый у них вид с красным лаком на ногтях. Я же переживала, сможет ли мама забрать меня из школы или опять будет слишком занята в травмопункте. Раздражение отступало только под действием голода – как, например, сейчас. По крайней мере, мне казалось, что я голодна. И то и другое поглощало меня без остатка, я уже разучилась их различать.

Последний раз, когда родители ругались, – а было это, в общем‑то, вчера, – мы с тобой сидели в твоей комнате и все прекрасно слышали. Слова проскальзывали даже в щель под закрытой дверью: «ошибочное рождение», «показания», «приобщение к материалам дела». Однажды я даже расслышала что‑то о телевидении: «Думаешь, телевизионщики не пронюхают? Ты этого добиваешься?» Это сказал папа, и мне на мгновение даже показалось, что это будет здорово – нас покажут в новостях! Но я тут же вспомнила, что свои пятнадцать минут славы предпочла бы провести как‑нибудь по‑другому.

«Они на меня злятся», – сказала ты.

«Нет, они злятся друг на друга».

Потом мы обе услышали, как папа говорит: «Думаешь, Уиллоу не догадается?»

Ты взглянула на меня. «О чем?»

Не найдясь с ответом, я взяла у тебя с колен книжку и сказала, что буду читать вслух.

Обычно тебе это не нравилось: уж что‑что, а читать ты и сама умела замечательно и, как правило, любила демонстрировать свой талант. Но в этот момент ты, наверное, чувствовала то же, что и я: как будто в живот тебе запихнули проволочную мочалку, и она теперь ворочается от каждого твоего движения. У некоторых моих друзей родители развелись. Наверное, начиналось все точно так же.