Тарталетка из сладкого сдобного теста, испеченная «вслепую» 10 страница

– Давайте так: наденьте халат, и мы всё проверим.

Я вышла из кабинета и, пока она переодевалась, перечитала историю болезни.

Я обожала свою работу. Акушеры‑гинекологи зачастую присутствуют при самых счастливых моментах в жизни женщины. Случаются, конечно, и огорчения: мне не раз приходилось сообщать беременной, что плод мертв, и проводить операции, в ходе которых из‑за приросшей плаценты начиналось внутрисосудистое свертывание и пациентка так и не приходила в себя. Но я старалась не думать о таких происшествиях. Я хранила в памяти мгновения, когда младенец, рыбешкой трепыхающийся у меня на руках, делал первые глотки воздуха в этом мире.

Я постучала в дверь.

– Готовы?

Она сидела на диагностическом столе, выпятив живот, словно подношение богам.

– Отлично, – сказала я, вставляя стетоскоп в уши. – Для начала послушаем вам грудную клетку.

Я подышала на металлический диск (я старалась не притрагиваться к пациентам холодными предметами) и осторожно приложила его к спине женщины, легкие были абсолютно чистые: ни шумов, ни хрипов.

– Всё в порядке. Теперь займемся сердцем.

Отодвинув воротник, я увидела огромный шрам от срединной стернотомии – вся грудина ее была рассечена по вертикали.

– Это у вас откуда?

– Ах, это? От пересадки сердца.

Я изумленно вскинула брови.

– Вы же сказали медсестре, что у вас нет проблем со здоровьем!

– Это правда, – с улыбкой ответила пациентка. – Мое новое сердце работает как часы.

 

На прием ко мне Шарлотта стала ходить только тогда, когда решила забеременеть. До того мы были просто двумя мамашами, украдкой хихикающими над тренерами своих дочерей. Мы занимали друг для друга места на родительских собраниях и изредка ужинали в ресторанах вместе с мужьями. Но однажды, когда девочки играли у Эммы в комнате, Шарлотта призналась мне, что они с Шоном уже целый год пытаются зачать ребенка, и безрезультатно.

– Мы всё перепробовали, – сказала она. – Высчитывали овуляции, садились на диеты, чуть ли не вниз головами висели.

– А к врачу обращались?

– Ну… Я бы хотела обратиться к тебе.

Я не принимала пациентов, которых знала лично. Кто бы что ни говорил, невозможно оставаться беспристрастным врачом, когда на операционном столе лежит дорогой тебе человек. Вы можете возразить, что акушеры всегда берут на себя огромный риск (и я всегда выкладывалась на сто процентов в родильном зале), но риск становится еще чуть огромнее, если пациентка вам небезразлична. Если допустишь ошибку, то подведешь не просто пациентку – подведешь подругу.

– Мне кажется, это не лучшая идея, Шарлотта, – сказала я. – Не стоит переступать через эту черту.

– В смысле? После того как твоя рука побывала у меня в матке, ты не сможешь смотреть мне в глаза?

Я засмеялась.

– Нет. Для меня все матки, так сказать, на одно лицо. Просто врач должен соблюдать дистанцию и не позволять эмоциям вмешиваться в ход лечения.

– Но ведь именно поэтому ты идеально мне подходишь! – возразила Шарлотта. – Какой‑нибудь другой врач может помочь нам, но ему будет наплевать. Мне нужен человек, который отнесется ко мне по‑человечески. Человек, который хочет, чтобы у меня был ребенок, не меньше, чем я сама.

Как поспоришь с такими доводами? Я каждое утро звонила Шарлотте, чтобы мы вместе разобрали письма в редакцию местной газеты. Именно к ней я мчалась, чтобы выпустить пар после ссоры с Робом. Я знала, каким она пользуется шампунем, с какой стороны в ее машине находится бак и что она добавляет в кофе. Проще говоря, она была моей лучшей подругой.

– Хорошо, – сказала я.

Она просияла.

– Начнем прямо сейчас?

Я в ответ расхохоталась.

– Нет, Шарлотта, я не собираюсь обследовать твой таз на полу в гостиной, пока девочки играют наверху.

Она пришла ко мне в кабинет на следующий день. Как выяснилось, никаких медицинских противопоказаний у них с Шоном не было. Я объяснила ей, что после тридцати яйцеклетки становятся как бы слабее, а значит, забеременеть труднее – но все‑таки возможно. Я рассказала ей о полезных свойствах фолиевой кислоты и посоветовала измерять базальную температуру тела. Шону я сказала, что нужно чаще заниматься сексом, – и это был наш лучший на данный момент разговор. Я целых полгода делала пометки в своем блокноте, отслеживая менструальный цикл Шарлотты, а на двадцать восьмой день звонила и спрашивала, начались ли месячные. Целых полгода ответ был утвердительный.

– Возможно, пора задуматься о лекарствах для повышения фертильности, – сказала я, и в следующем месяце, буквально за день до встречи со специалистом, Шарлотта забеременела проверенным, старым добрым способом.

Учитывая, сколько понадобилось времени для зачатия, сама беременность событиями не изобиловала. Анализы крови и мочи всегда были в норме, давление ни разу не повысилось. Тошнило ее круглые сутки, и она, бывало, звонила мне часов в двенадцать ночи, едва отойдя от унитаза, и раздраженно спрашивала, почему это называют утренними недомоганиями.

На одиннадцатой неделе мы впервые услышали сердцебиение. На пятнадцатой я проверила ее кровь на неврологические патологии и синдром Дауна. Через два дня, получив результаты, я приехала к ней домой в обеденный перерыв.

– Что случилось? – испуганно спросила она, увидев меня на пороге.

– Твои анализы… Надо поговорить.

Я объяснила ей, что экран с квадратором далек от идеала, что тест специально разработан так, чтобы давать пять процентов позитивного результата, – следовательно, пяти процентам женщин скажут, что у них повышенный риск родить ребенка‑дауна.

– В твоей возрастной группе риск равен одному из двухсот семидесяти, – объяснила я. – Но твои анализы показали риск выше – один из ста пятидесяти.

Шарлотта скрестила руки на груди.

– Есть несколько вариантов, – сказала я. – Через три недели тебе все равно нужно делать УЗИ. Мы можем проверить, нет ли каких тревожных сигналов. Если что‑то увидим, отправим тебя на УЗИ второго уровня. Если нет, опять снизим риск до одного из двухсот пятидесяти, что является нормой, и сочтем тест ошибочным. Но не забывай: ультразвук не дает стопроцентной гарантии. Если хочешь точных данных, придется сделать амниоцентез.

– От этого же бывают выкидыши, – сказала Шарлотта.

– Бывают. Один случай из двухсот семидесяти, а сейчас это меньше, чем вероятность родить ребенка с синдромом Дауна.

Шарлотта задумчиво провела ладонью по щеке.

– А этот амниоцентез… Если он подтвердит, что у ребенка… – Она не стала договаривать. – Что тогда?

Я знала, что Шарлотта – католичка Но я также знала, что в мои обязанности входит сообщать информацию в полном объеме. А уж как распоряжайся этой информацией, пусть каждый решает сам, исходя из своих убеждений.

– Тогда ты должна будешь решить, хочешь ли прервать беременность, – спокойно ответила я.

Она подняла глаза.

– Пайпер, я так ждала этого ребенка. Я не откажусь от него.

– Вам с Шоном стоит поговорить…

– Давай для начала сделаем УЗИ, а гам видно будет.

Поэтому‑то я так хорошо помню момент, когда впервые увидела тебя на экране. Шарлотта лежала на диагностическом столе, Шон держал ее за руку Джанин, моя лаборантка, сняла показания, а уже потом я сама считала результат. Мы искали признаки гидроцефалии, дефекты в эндокардиальных закладках и брюшных стенках, утолщения затылочных складок, отсутствие или недоразвитость носовой кости, гидронефроз, эхогенность кишечника, укороченные плечевые или бедренные кости – любые знаки, применяемые при ультразвуковом диагностировании синдрома Дауна. Я лично проверила, чтобы вся аппаратура была новая и самая современная.

Джанин пришла ко мне в кабинет сразу после сканирования.

– Я не вижу никаких стандартных подтверждений синдрома Дауна, – сказала она. – Единственная аномалия – бедренные кости. Они в шестом процентиле.

Мы постоянно получали такие результаты: доля миллиметра для эмбриона может показаться гораздо короче, чем предусмотрено нормой, а на следующей сонограмме всё оказывалось в порядке.

– Наверно, это генетическое. Шарлотта очень хрупко сложена.

Джанин кивнула.

– Хорошо. Я просто отмечу это, чтобы потом не забыли. – Она замолчала. – Но кое‑что странное я таки заметила.

Я тут же оторвалась от своих бумаг.

– Что?

– Посмотрите на снимки мозга, когда пойдете в кабинет.

Сердце у меня замерло.

– Мозга?

– В анатомическом смысле все нормально, но снимок слишком… чистый. – Она покачала головой. – Никогда не видела ничего подобного.

Ну, значит, новая аппаратура очень хорошо работает. Я понимала, почему это заворожило Джанин, но у меня не было времени разглагольствовать о технических достижениях.

– Пойду сообщу им хорошие новости, – сказала я.

Шарлотта и так всё знала – поняла, как только увидела мое лицо.

– О, слава Богу! – только и сказала она, и Шон, склонившись, поцеловал ее. Потом она коснулась моей руки. – Ты уверена?

– Нет. Ультразвук – это тебе не точные науки. Но я скажу так: шансы родить нормального, здорового ребенка существенно возросли. – Я поглядела на экран, сохранивший твою первую фотографию. Ты сосала большой палец. – Твой ребенок, – сказала я, – само совершенство.

 

У нас в больнице не одобряли «рекреационный ультразвук» – проще говоря, УЗИ без медицинских показаний. Но однажды, когда Шарлотта была на двадцать седьмой неделе, она заехала за мной, чтобы отвезти в кино, а я еще была занята родами. Час спустя я застала ее в своем офисе: положив ноги на стол, она читала свежий выпуск медицинского вестника.

– Потрясающая штука, – сказала она. – «Современные методы работы с гестациозной трофобластической неоплазией». Надо будет взять с собой и читать, когда мучает бессонница.

– Прости, – сказала я. – Я не знала, что это так затянется. Женщина расширилась до семи сантиметров – и замерла как вкопанная.

– Ничего страшного, я все равно не хотела в кино. Ребенок весь день пляшет на моем мочевом пузыре.

– Балерина растет?

– Или футболист, если верить Шону.

Она внимательно посмотрела на меня, пытаясь по моему выражению лица понять пол ребенка.

Шон с Шарлоттой решили не узнавать пол заранее. Когда родители сообщали нам о своем решении, мы фиксировали его в личном деле. Мне пришлось сделать над собой колоссальное усилие, чтобы не подсмотреть во время УЗИ, иначе я могла бы проболтаться.

Было семь часов вечера, дежурная медсестра уже ушла домой, пациенты тоже. Шарлотте позволили дождаться меня просто потому, что все знали о нашей дружбе.

– Ну, мы не обязаны ему говорить…

– Что говорить?

– Пол ребенка. Один фильм мы уже пропустили, не пропускать же еще один…

Глаза у Шарлотты полезли из орбит.

– Ты имеешь в виду УЗИ?

– А почему бы и нет?

– А это безопасно?

– Совершенно. Ну же, Шарлотта! Что ты теряешь?

Пять минут спустя мы уже расположились в ультразвуковой комнате Джанин. Шарлотта задрала блузу, а штаны приспустила, чтобы оголить живот, на который я и выдавила гель. Шарлотта взвизгнула.

– Прости, – сказала я. – Я понимаю, что холодно.

Потом я взяла датчик и задвигала им по коже.

Ты выплыла на экран, как русалка выплывает на поверхность воды. Из черноты проступили знакомые черты. Вот голова, вот позвоночник, вот крохотная ручка.

Я передвинула датчик тебе между ног Но вместо того чтобы кукожиться в утробе, ты сомкнула ступни, практически образуя круг. Первый перелом я заметила на бедре. Оно было угловатым, остро выгнутым, хотя должно было быть прямым. На большой берцовой кости я рассмотрела черную линию – новый перелом.

– Ну так что? – нетерпеливо спросила Шарлотта, вытягивая шею, чтобы взглянуть на монитор. – Когда же я увижу фамильные драгоценности?

Сглотнув ком в горле, я пододвинула датчик к твоей грудной клетке и капелькам твоих ребрышек. Там я насчитала пять заживающих переломов.

Комната закружилась. Не выпуская датчик из рук, я наклонилась вперед и уронила голову на колени.

– Пайпер! – воскликнула Шарлотта, приподнимаясь на локтях.

Мы проходили остеопсатироз в университете, но я никогда не сталкивалась с ним на деле. Я помнила лишь фотографии эмбрионов с внутриутробными переломами вроде твоих. Эти эмбрионы гибли при родах или вскоре после рождения.

– Пайпер? – повторила Шарлотта. – С тобой всё хорошо? Приподняв голову, я набрала полные легкие воздуха и сказала:

– Да, со мной всё хорошо. – Тут голос мой дрогнул. – А вот с твоей дочерью – нет.

 

Шон

 

Впервые слово «остеопсатироз» я услышал, когда Пайпер привезла бьющуюся в истерике Шарлотту домой после того внезапного УЗИ. Сжимая плачущую жену в объятиях, я пытался уловить смысл слов, которыми Пайпер меня обстреливала: «дефицит коллагена», «угловатые и утолщенные костные образования», «рахитические четки». Она уже позвонила коллеге, доктору дель Соль, специалисту по внутриутробным отклонениям. Нам назначили новое УЗИ на половину восьмого утра.

Я как раз только вернулся с работы. Важное обстоятельство: целый день лило как из ведра, я жутко устал. Волосы у меня еще не высохли после душа, рубашка липла к мокрой спине. Амелия смотрела телевизор в нашей спальне, а я ел мороженое прямо из пачки, когда Пайпер с Шарлоттой вошли в дом.

– Черт! – воскликнул я. – Поймали на горячем! – И только тогда понял, что Шарлотта плачет.

Не устаю удивляться, как самый обычный день в мгновение ока превращается в сущий ад. Вот мать протягивает игрушку своему ребенку на заднем сиденье – и вот в их машину уже врезается грузовик. Вот студент безмятежно сидит на крыльце, потягивая пивко, – и вот мы уже подъезжаем, чтобы арестовать его за изнасилование одногруппницы. Жена открывает дверь и видит на пороге полицейского, который сообщает, что ее муж погиб… По долгу службы мне часто доводилось присутствовать при этом переходе, когда знакомый мир вдруг становился вместилищем невероятного ужаса. Но я еще никогда не оказывался на том конце.

В горло мне как будто набили ваты.

– Всё серьезно?

Пайпер отвела взгляд.

– Еще не знаем.

– А этот остеопато…

– Остеопсатироз.

– Как его лечат?

Шарлотта отстранилась от меня. Лицо у нее опухло от слез, глаза покраснели.

– Никак, – сказала она.

 

В ту ночь, когда Пайпер уже ушла, а Шарлотта наконец забылась беспокойным сном, я зашел в Интернет и ввел «остеопсатироз» в «Гугл». Существовало четыре типа оолезни, плюс еще три найденных недавно, но только два проявлялись на внутриутробной стадии. При втором типе ребенок умирал или до рождения, или непосредственно после. При третьем дети выживали, но из‑за трещин в ребрах с трудом могли дышать. Костные аномалии становились все хуже и хуже. Во многих случаях эти дети не умели ходить.

На экране замелькали и другие слова:

 

Шовные кости. Тресковые позвонки. Интрамедуллярные стержни.

Остановка роста – некоторые люди растут только до трех футов.

Сколиоз. Потеря слуха.

Самая распространенная причина смерти – остановка дыхания, на втором месте – несчастный случай.

Будучи генетическим заболеванием, остеопсатироз не лечится.

 

И еще:

 

Когда диагноз удается поставить в утробе, большинство беременностей прерывается.

 

Ниже была помещена фотография мертвого младенца со вторым типом. Я не мог оторвать глаз от его узловатых ножек и искривленного торса. Наш ребенок тоже будет таким? Если да, то не лучше ли ему умереть?

Подумав это, я зажмурился и помолился, чтобы Он не услышал моих мыслей. Я любил бы тебя, даже если бы ты родилась с семью головами и хвостом. Я любил бы тебя, если ты бы не сделала ни единого вдоха и никогда не открыла глаза. Я уже любил тебя, и тот факт, что у тебя были проблемы с костями, не мог этого отменить.

Я быстро очистил историю поиска, чтобы Шарлотта случайно не нашла этот снимок, и тихонько прокрался в спальню. Раздевшись в темноте, я лег в кровать возле твоей мамы. Когда я обнял ее, она пододвинулась чуть ближе. Я положил руку ей на живот – и в этот миг ты шевельнулась, словно говорила мне: не волнуйся и не верь ни единому слову.

 

На следующий день, уже после нового УЗИ и рентгена, доктор Джианна дель Соль пригласила нас к себе в кабинет обсудить результаты.

– Ультразвук показал деминерализированный череп, – пояснила она. – Длинные трубчатые кости у нее на три средних отклонения короче стандартной величины. Они угловаты и утолщены, что означает наличие и срастающихся переломов, и новых трещин. На рентгене мы смогли лучше рассмотреть переломы ребер. Всё это указывает на то, что ваш ребенок болен остеопсатирозом.

Я почувствовал, как Шарлотта сжимает мою ладонь.

– Судя по наличию множественных переломов, это второй либо третий тип.

– А какой из них хуже? – спросила Шарлотта.

Я опустил глаза, потому что уже знал ответ на ее вопрос.

– Со вторым типом, как правило, не выживают. С третьим люди рождаются инвалидами и зачастую рано умирают.

Шарлотта снова расплакалась. Доктор дель Соль протянула ей коробку с бумажными салфетками.

– Очень сложно определить, когда у ребенка второй тип, а когда третий. Второй иногда можно диагностировать с помощью УЗИ на шестнадцатой неделе, третий – на восемнадцатой. Но случаи бывают разные. Ваше УЗИ на ранней стадии не показало никаких переломов. Из‑за этого мы не можем дать точного прогноза, разве что так: в лучшем случае девочка будет недееспособна, в худшем – умрет.

Я перевел глаза на нее.

– Значит, даже если это второй тип и вам кажется, что ребенок не выживет, шансы все же остаются?

– Всякое случалось, – сказала доктор дель Соль. – Я читала, что одни родители, которым сказали, что их ребенок умрет, решили не прерывать беременность и у них родился младенец с третьим типом. И тем не менее, даже третий тип означает инвалидность. За жизнь они ломают кости сотни раз. Нередко прикованы к постели. У них могут быть трудности с дыханием и суставами, костные боли, недоразвитая мускулатура, деформированный череп и позвоночник. – Она засомневалась, стоит ли продолжать. – Если вы подумываете об аборте, я могу порекомендовать хороших специалистов.

Шарлотта была на двадцать седьмой неделе. Какая клиника согласится делать аборт на таком сроке?

– Нет, не подумываем, – сказал я и посмотрел на Шарлотту, ожидая знака согласия.

Но она смотрела лишь на врача.

– А здесь когда‑нибудь рождались дети со вторым или третьим типом ОП? – спросила она.

Доктор дель Соль кивнула.

– Девять лет назад. Я тут еще не работала.

– И сколько костей сломал этот ребенок еще в утробе матери?

– Десять.

Тут Шарлотта впервые за день улыбнулась.

– А мой – только семь, – сказала она. – Это уже лучше, правда?

Доктор дель Соль ответила не сразу.

– Тот ребенок, – сказала она, – не выжил.

 

Однажды утром, когда машина Шарлотты была в ремонте, я повез тебя на физиотерапию. Очень милая девушка с расщелиной между зубами – звали ее не то Молли, не то Мэри, вечно забываю, – заставляла тебя балансировать на огромном красном шаре (это тебе нравилось) и делать приседания (а это нет). Каждый раз, когда ты задевала заживающую лопатку, из уголков твоих глаз текли слезы, а губы плотно сжимались. Ты и сама, наверное, не понимала, что плачешь, но я не выдержал дольше десяти минут. В открытую соврав Молли/Мэри, что нам пора к другому врачу, я усадил тебя в кресло.

Ты это кресло ненавидела, и я тебя прекрасно понимал. Хорошее педиатрическое кресло должно идеально подходить ребенку, тогда ему будет удобно и он сможет свободно перемещаться без всякого риска. Но такие кресла стоят две тысячи восемьсот долларов, а страховка оплачивает только одно кресло в пять лет. Нынешнюю коляску отрегулировали под твое тело, когда тебе было два года. С тех пор ты заметно выросла. Я представить не мог, как ты втиснешься в него в семь лет.

Я нарисовал на спинке розовое сердечко и написал «Не кантовать!». Докатив до машины, я осторожно усадил тебя на сиденье, а кресло погрузил в багажник. Усевшись за руль, я поглядел на тебя в зеркальце заднего вида. Ты держала больную руку, как младенца.

– Папа, – сказала ты, – я не хочу туда возвращаться.

– Я знаю, крошка.

И тут я понял, что нужно делать. Миновав нужный поворот на трассе, я отправился в Довер, где заплатил шестьдесят девять долларов за номер в мотеле, которым пользоваться не собирался. Пристегнув тебя ремешками к подлокотникам кресла, я повез тебя к бассейну.

Во вторник утром там никого не оказалось. Сильно пахло хлоркой, по углам были беспорядочно расставлены шезлонги, причем каждый в определенной степени нуждался в ремонте. Через люк в крыше лился свет, усеивающий поверхность воды мелкими бриллиантами. На скамейке, прямо под знаком «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», высилась стопка бело‑зеленых полосатых полотенец.

– Уиллс, – сказал я, – мы с тобой сейчас поплаваем.

Ты удивленно на меня посмотрела.

– Мама говорит, нельзя, пока плечо…

– Но мамы тут нет, верно?

Ты расцвела в улыбке.

– А как же купальники?

– Это же был пункт нашего секретного плана. Если бы мы заехали домой за купальниками, мама что‑то бы заподозрила, правда? – Я снял футболку, разулся и остался в одних линялых шортах. – Я готов.

Ты, рассмеявшись, попыталась стянуть футболку через голову, но не смогла поднять руку. Я помог тебе, а потом стянул шорты, чтобы ты сидела в кресле в одних трусиках. Спереди на них было написано «Четверг», хотя был вторник. Сзади улыбался желтый смайлик.

После четырех месяцев в кокситной повязке ноги у тебя были совсем тощие и бледные – казалось, что они подломятся, стоит на них опереться. Но я, поддерживая под мышками, довел тебя до воды и усадил на ступеньки. Из корзины у стены я вытащил детский спасательный жилет и застегнул его у тебя на груди. И вынес тебя на руках до середины бассейна.

– Рыбы развивают скорость до шестидесяти восьми миль в час, – сказала ты, цепляясь за мои плечи.

– Вот это да!

– Самое распространенное имя для золотых рыбок – Челюсти. – Ты мертвой хваткой впилась мне в шею. – Банка диетической кока‑колы держится на воде, а банка обычной тонет…

– Уиллоу, – сказал я. – Я понимаю, что ты нервничаешь. Но если ты не закроешь рот, то наглотаешься воды.

И я тебя отпустил.

Как и следовало ожидать, ты запаниковала. Принялась судорожно молотить ручками и ножками, отчего тут же опрокинулась на спину. Уставившись в потолок, ты отчаянно барахталась и кричала:

– Папа, папочка, я тону!

– Нет, не тонешь. – Я перевернул тебя. – Главное – это мускулы у тебя на животе. Те самые, которые ты не хотела сегодня разрабатывать. Старайся двигаться медленно и держаться прямо.

С этими словами я снова тебя отпустил, теперь уже аккуратнее. На мгновение ты захлебнулась, пошли пузыри. Я бросился на помощь, но ты тут же вынырнула.

– У меня получается, – сказала ты то ли мне, то ли себе самой.

Гребла ты обеими руками, компенсируя неподвижную здоровой. Ногами ты будто крутила педали велосипеда. И постепенно приближалась ко мне.

– Папа! – крикнула ты, хотя нас разделяла всего пара футов. – Папочка, посмотри на меня!

Я следил, как ты дюйм за дюймом становишься ближе.

– Вы только посмотрите… – бормотал я, пока ты двигалась под силой собственной уверенноеiи. – Только посмотрите…

 

– Шон, – сказала Шарлотта в ту ночь, когда я уже думал, что она уснула. – Сегодня звонила Марин Гейтс.

Я лежал на своей половине кровати и смотрел в потолок. Я знал, почему эта юрист позвонила Шарлотте: потому что я проигнорировал шесть ее сообщений на автоответчике. Во всех шести она спрашивала, отослал ли я ей письменное согласие на судебный иск. Или оно затерялось на почте.

Я прекрасно знал, где лежат эти документы: в «бардачке» моей машины, куда я их запихнул еще месяц назад, забрав у Шарлотты. «Потом подпишу», – сказал я тогда.

Она легонько коснулась моего плеча.

– Шон…

Я перевернулся на спину.

– Помнишь Эда Гатвика? – спросил я.

– Эда?

– Ага. Того парня, с которым я учился в академии. Он служил в Нашуа. На прошлой неделе принял вызов: подозрительная деятельность. Возможно, соседи позвонили. Сказал своему напарнику, что у него плохое предчувствие, но все‑таки вошел в дом. В этот момент взорвалась амфетаминовая лаборатория в кухне.

– Какой кошмар…

– Я к чему говорю, – перебил ее я. – К тому, что интуиции надо доверять.

– Я доверяю. Доверяла. Ты же слышал, что говорила Марин: большинство таких дел решается полюбовно. Это деньги. Деньги, которые мы сможем потратить на Уиллоу.

– Aгa. A Пайпер станет нашим жертвенным агнцем.

Шарлотта притихла.

– У нее есть профессиональная страховка.

– Мне кажется, эта страховка не покрывает предательства подруг.

Она привстала и подтянула одеяло.

– На моем месте она поступила бы точно так же.

– Вряд ли. Мало кто поступил бы так на твоем месте.

– А мне на всех плевать. Главное – что об этом думает сама Уиллоу.

Тогда меня и осенило: а ведь именно поэтому я не подписал эти чертовы бумажки! Как и Шарлотта, я думал только о тебе. думал о том моменте, когда ты поймешь, что я не принц на белом коне. Я понимал, что это случится рано или поздно: так всегда случается, когда дети вырастают. Но приближать этот момент мне тоже не хотелось. Я хотел, чтобы ты как можно дольше верила в меня и считала своим кумиром.

– Если для тебя важно только мнение Уиллоу, – сказал я, – как ты собираешься объяснить ей свой поступок? Хочешь врать под присягой и говорить, что сделала бы аборт, – пожалуйста, дело твое. Но Уиллоу может подумать, что это правда.

На глаза Шарлотты набежали слезы.

– Она умная девочка. Она поймет, что нужно копнуть глубже. Она поймет, что на самом деле я ее люблю.

Уловка‑22, иначе не скажешь. Если я откажусь подписывать документы, Шарлотта все равно сможет подать иск без моего согласия. Это только испортит наши отношения, и ты первая это почувствуешь. Но вдруг Шарлотта окажется права? Вдруг этих денег действительно хватит, чтобы искупить все грехи, которых они нам будут стоить? Вдруг мы сможем купить тебе на эти отступные всё необходимое и оплатить лечение, которое не покроет страховка?

Если меня заботит лишь твое счастье, могу ли я поставить свою подпись?

Могу ли не поставить ее?…

Мне вдруг страшно захотелось, чтобы Шарлотта поняла, как я терзаюсь. Я хотел, чтобы она тоже чувствовала в желудке холодный ком, открывая «бардачок» и наталкиваясь взглядом на этот конверт. Он был похож на ящик Пандоры: Шарлотта сняла крышку – и на свет Божий выпорхнуло решение проблемы, казавшейся нам неразрешимой. Даже если мы теперь закроем ящик, это нам не поможет: нельзя забыть о случайно увиденных новых горизонтах.

Если быть до конца честным, мне, наверное, хотелось наказать ее за то, что она поставила меня в это положение. Положение, в котором вместо черного и белого существовали лишь многочисленные оттенки серого.

Она удивилась, когда я обнял ее и поцеловал, поначалу даже отстранилась, но потом прильнула и позволила отправить себя в головокружительное, пускай и тысячи раз проделанное путешествие.

– Я люблю тебя, – сказал я. – Ты мне веришь?

Шарлотта кивнула, и тогда я запрокинул ей голову и всем телом прижал к матрасу.

– Шон, не дави так, – прошептала она.

Одной рукой прикрыв ей рот, второй я рывком расстегнул пуговицы на ее пижаме. Я грубо вошел в нее, хотя она и сопротивлялась, и выгибала спину – от изумления и, возможно, от боли. В глазах ее стояли слезы.

– Надо копать глубже, – прошептал я, и собственные слова хлестнули Шарлотту точно кнутом. – В глубине души ты знаешь, что я тебя люблю.

Я затеял это, чтобы она почувствовала себя паршиво, но в итоге паршиво стало мне. Откатившись, я поспешно натянул трусы. Шарлотта, отвернувшись, свернулась калачиком.

– Ублюдок, – сквозь всхлипы произнесла она. – Ублюдок гребаный!

И она была права. Я и есть гребаный ублюдок. Иначе я не смог бы сделать то, что сделал в следующий миг, а именно: встать, выйти из дома, открыть машину и достать документы из «бардачка». Не смог бы просидеть до утра в полумраке кухни, таращась на них в надежде, что слова каким‑то образом сложатся в более приемлемый текст. Не смог бы опрокидывать по рюмке виски за каждую строчку, которую Марин Гейтс пометила для подписи.

Заснул я прямо за столом, но проснулся еще затемно. Когда я на цыпочках прокрался в ванную, Шарлотта спала. Свернувшись улиткой, она во сне сбила простыню и стеганое одеяло в ком у изножья кровати. Я осторожно накрыл ее, как накрывал тебя, когда ты сбрасывала одеяльце во сне.

Бумаги с подписями я оставил на подушке. Сверху я прикрепил записку всего лишь из двух слов: «Прости меня».

Всю дорогу на работу я размышлял, у кого же просил прощения: у Шарлотты, у тебя или у себя самого.

 

Амелия

Конец августа 2007 г

 

Скажем прямо: жили мы у черта на куличках, и хотя родители считали, что я потом буду им за это благодарна – Почему, интересно? Потому что я не понаслышке знала, чем пахнет трава? Потому что мы могли не запирать входную дверь? – мне бы, например, хотелось поучаствовать в выборе места, где нам предстоит жить. Вы представляете, каково это – жить без Интернета, когда модемами обзавелись даже эскимосы? А покупать одежду в «Уолмарте», потому что до ближайшего нормального магазина ехать полтора часа? В прошлом году на уроке обществознания мы проходили самые жестокие и необычные наказания. Я написала целое эссе о жизни в городке, где шансы купить приличные шмотки колеблются между нулевыми и ничтожно малыми, и хотя все одноклассники меня поддержали, мне поставили «четверку»– учительница у нас была хиппушкой, из тех, что всегда ходят в сандалетах и на завтрак едят только мюсли, и Бэнктон, штат Нью‑Гэмпшир казался ей лучшим местом на Земле.