Модерн: между национализмом и либерализмом

Почему Фуко?

 

Интерес мусульманина к Фуко может показаться странным, учитывая репутацию последнего. Фуко, маркированный соответствующим сообществом как его представитель, то есть, французский постмодернист и гомосексуалист, всегда был вне сферы моих интересов. Заинтересовал он меня после ознакомления сфундаментальным трудом Ваэля Халляка, который интенсивно ссылался на него в одном ряду с Карлом Шмиттом и рассматривал как одного из теоретиков тотальности модерна, на страже которого стоит сам Халляк.

Начав изучать Фуко самостоятельно как политического философа в контексте генезиса модерна, я убедился в том, что взгляд на него Халляка куда адекватнее взгляда тех, кто рассматривает Фуко как знамя постмодернизма. Почему же вообще получил распространение такой взгляд на Фуко? На мой взгляд, он стал жертвой ангажированности интеллектуально-политических лагерей по данному вопросу. Модернисты-романтики типа Хабермаса рассматривают Фуко как антимодерниста и, следовательно, постмодерниста только на том основании, что он не романтизировал модерн, а показывал его с достаточно неприглядной (для романтика) стороны. Что касается постмодернизма, в пользу принадлежности Фуко к последнему помимо личной вовлеченности в данное сообщество свидетельствует мини-манифест Фуко – его предисловие к книге Делеза и Гваттари «Анти-Эдип: капитализм и шизофрения», в котором он воспевает политическую философию школы французского постмодернизма.

Но не все так просто. Прочитав несколько тысяч страниц произведений Фуко, я склонен считать, что несколько страниц предисловия к чужой книге являются глубоко периферийными по отношению к тем идеям, что он развивал в своих фундаментальных работах: курсах лекций и книгах. На мой взгляд, узловыми для политической философии Фуко (а меня интересует именно Фуко как политический и социальный философ) являются следующие работы: курс лекций «Безопасность, население, территория», 1977 - 1978; курс лекций «Рождение биополитики», 1978 - 1979; курс лекций «Психиатрическая власть», 1973 - 1974[i]; курсы лекций «Герменевтика субъекта», 1981 – 1982; «Управление собой и другими», 1982 - 1983 и его продолжение «Мужество истины», 1983 - 1984, книга «История сексуальности», 1976 - 1984[ii]. И, по правде говоря, из их совокупности постмодернистского оптимизма никак не вытекает. Напротив, вдохновляясь постмодернистскими утопиями Делеза и Гваттари, сам Фуко в своих работах фактически остается в силовом поле модерна и не видит возможности из него выйти кроме как на новый уровень развития самого модерна, что мною будет показано позже.

Несмотря на весь свой богемный лоск, Фуко по сути очень жесткий и циничный мыслитель, что, кстати, хорошо чувствовали его оппоненты – романтики типа Хомского или уже упомянутого выше Хабермаса. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Халляк рассматривает его в одном ряду с Карлом Шмиттом, этим пугалом левых либералов и постмодернистов. Скажу больше – мне как человеку, выросшему на русской литературе, увиделись неожиданные параллели между идеями имеющего репутацию постмодерниста Фуко и идеями ультра-традиционалиста Константина Леонтьева.

 

Модерн и дисциплинарная власть

Константин Леонтьев жил в ту эпоху, когда еще не было принято использовать такие термины как традиционализм и модерн, но по сути, его историософская концепция описывает именно эти явления. Традиционному обществу в ней, очевидно, соответствует стадия «цветущего объединения и сложности», а модерну – «вторичного смесительного упрощения».

Причем, решающей силой, поддерживающей «цветущую сложность» традиционного общества, по Леонтьеву, является «деспотизм формологического процесса», исчезновение которого под натиском либерализма и эгалитаризма знаменует переход к «смесительному упрощению». Вот, что он писал об этом:

«Реакция не потому не права, что она не видит истины, нет! Реакция везде чует эмпирически истину; но отдельные ячейки, волокна, ткани и члены организма стали сильнее в своих эгалитарных порывах, чем власть внутренней организующей деспотической идеи!

Атомы шара не хотят более составлять шар! Ячейки и волокна надрубленного и высыхающего дерева — здесь горят, там сохнут, там гниют, везде смешиваются,восхваляя простоту грядущей, новой организации и не замечая, что это смешениеесть ужасный момент перехода к неорганической простоте свободной воды, безжизненного праха, не кристаллизованной, растаявшей или растолченной соли!

До времен Цезаря, Августа, св. Константина, Франциска I, Людовика XIV, Вильгельма Оранского, Питта, Фридриха II, Перикла, до Кира или Дария Гистаспа и т. п. все прогрессисты правы, все охранители не правы. Прогрессисты тогда ведут нацию и государство к цветению и росту. Охранители тогда ошибочно не верят ни в рост, ни в цветение или не любят этого цветения и роста, не понимают их.

После цветущей и сложной эпохи, как только начинается процесс вторичного упрощения и смешения контуров, т. е. большее однообразие областей, смешение сословий, подвижность и шаткость властей, принижение религии, сходство воспитания и т. п., как только деспотизм формологического процесса слабеет, так, в смысле государственного блага, все прогрессисты становятся не правы в теории, хотя и торжествуют на практике. Они не правы в теории; ибо, думая исправлять, они разрушают; они торжествуют на практике, ибо идут легко по течению, стремятся по наклонной плоскости. Они торжествуют, они имеют громкий успех.

Все охранители и друзья реакции правы, напротив, в теории, когда начнется процесс вторичного упростительного смешения; ибо они хотят лечить и укреплять организм. Не их вина, что они не надолго торжествуют; не их вина, что нация не умеет уже выносить дисциплину отвлеченной государственной идеи, скрытой в недрах ee.

Они все-таки делают свой долг и, сколько могут, замедляют разложение, возвращая нацию, иногда и насильственно, к культу создавшей ее государственности».

Подобно Леонтьеву в качестве производящей общество силы Фуко рассматривают ту же «деспотию формы», называя ее «дисциплинарной властью». Однако в отличие от Леонтьева Фуко детально и методично показывает, что создание современного общества и современного человека характеризуется не распадом «деспотизма формологического процесса», а напротив, нарастанием «дисциплинарных практик», которые хотя и присутствовали в традиционном обществе и родились из него, но не имели в нем того всеобъемлющего характера, который приобрели в модерне.

Но перед тем как переходить к краткому изложению взглядов Фуко на генезис современного общества, надо указать на нечто важное. Для Фуко не только общество это фабрика самопроизводства и ее продукт, но и человек как социальное явление это не нечто, предшествующее обществу или существующее параллельно с ним, а продукт той же самой фабрики. В этом смысле можно сказать, что взгляды «постмодерниста» Фуко на социогенез куда более тоталитарны, чем взгляды традиционалиста Леонтьева. Последний считал, что человек нуждается в формопридающей деспотии и без нее превращается в нечто неприглядное, Фуко же исходил из того, что «человек» как элемент модерной социальной характеристики «населения» и есть порождение этой «деспотии формы» или дисциплинарной власти:

«… вывод, касающийся человека. В гуманитарных науках, где человек предстает в виде живого существа, трудящегося индивида и говорящего субъекта, его трактовка напрямую связана с появлением населения как феномена, взаимодействующего с властью, и как объекта познания. Человек, каким его мыслили, каким его характеризовали в дисциплинах, именуемых с XIX в. гуманитарными, и каким он заявляет о себе в рамках гуманизма XIX столетия, — это не что иное, как представитель населения.

 

…Следовательно, с точкой зрения, что индивидное предшествует множественному, согласиться трудно: скорее наоборот, как раз множество предшествует индивидному, ибо индивиды — не что иное, как продукт дисциплинарной обработки множества.

Дисциплинарное занято дифференциацией множественности, и думать, будто оно представляет собой силу, которая создает множественное,
предварительно создав для него индивидов с их индивидностью, — значит допускать ошибку».

В курсе лекций «Территория, безопасность, население» Фуко подробно показывает, как в результате охвата всеобщим учетом, регулированием и контролем вместо существовавшего в средневековье «народа» появляется современное «население». Вот как он описывает противоположность этих категорий на примере продовольственных кризисов, преодолеваемых абсолютистским государством в рамках политики меркантилизма:

«...только поступая так, а не иначе, индивиды и становятся представителями населения. Но предположим, что в какой-то области страны, в каком-то городе, с одной стороны, вместо того чтобы терпеть, вместо того чтобы сносить нехватку, вместо того чтобы соглашаться с подорожанием хлеба, вместо того чтобы, следовательно, ограничивать себя в его потреблении и голодать, вместо того чтобы [ждать], когда зерна на рынке будет в достаточном количестве и цены на него упадут или во всяком случае станут более низкими, более умеренными, — вместо всего этого значительное число людей набрасывается на продовольственные запасы и захватывает их без всякой оплаты; а с другой стороны, целый ряд торговцев необдуманно, вопреки здравому смыслу, накапливает у себя зерно, не выпуская его в продажу. И, таким образом, все рушится: где-то вспыхивают бунты, где-то торговцы занимаются скупкой продовольствия, а где-то имеем место сразу и то, и другое. Так вот, говорит Абей, в действительности все эти люди население собой не представляют. А кто же они? Они принадлежат народу. Властям, в своих управленческих усилиях ориентированным на население, на его уровень, народ демонстрирует, что в состав этого коллективного субъекта-объекта, каким оно является, он не входит, что он располагается вне него; и, стало быть, народ образуют люди, которые, отказываясь быть населением, разлаживают систему».

 

То есть, индивиды это элементы населения - и то, и другое характеризуется всеобщностью, упорядоченностью и дисциплинированностью. Что в свою очередь является порождением принципиально нового явления – власти всеобще-дисциплинарного типа, идущей на смену традиционной власти-господству. Фуко раскрывает эту проблему следующим образом в курсе «Психиатрическая власть»:

 

«Мне кажется, что можно было бы противопоставить дисциплинарную власть другой власти, которая ей исторически предшествовала и с которой, впрочем, она сама долгое время переплеталась, прежде чем взять над ней верх. Эту власть, которая предшествовала дисциплинарной, я буду называть, в отличие от нее (и не будучи вполне доволен этим термином), властью-господством. И вы сейчас поймете, почему.

 

Что такое власть-господство? Во-первых, это такое властное отношение, которое связывает господина и подданного парой асимметричных уз: с одной стороны, узами обложения и, с другой — узами траты. Господин в рамках отношения господства изымает продукты, сельскохозяйственные сборы, предметы промысла, оружие, рабочую силу, воинское мужество, а также время, службу и не возвращает изъятое, ибо не должен возвращать, но в процессе симметричного обмена тратит; трата господина может принимать форму дара, совершающегося в рамках ритуальных церемоний, — таковы праздничные дары, дары к рождению ребенка, — или форму службы, причем службы совсем другого типа, нежели служба подданного, — таковы служба защиты или религиозная служба, осуществляемая Церковью. Наконец, трата может принимать форму оплаты расходов, когда в праздники или для организации войны сеньор оплачивает жалованьем труд своих приближенных. Вот такая система обложения—траты характеризует, как мне кажется, власть-господство. Разумеется, обложение всегда значительно превосходит трату, и асимметрия их столь велика, что за отношением господства и несоразмерной парой обложение—трата сразу угадываются очертания насилия, грабежа, войны.

 

Во-вторых, отношение господства всегда, по-моему, несет на себе отпечаток некоего основополагающего прошлого. Чтобы это отношение имело место, нужно нечто из разряда божественного права, завоевания, победы, акта подчинения, присяги на верность, договора между господином, дающим привилегии, помощь, защиту и т. д., и подданным, который взамен берет на себя обязательства; или, наконец, нужны обстоятельства рождения, права крови. Короче говоря, отношение господства всегда, если угодно, оглядывается на нечто раз и навсегда заложившее его основу. Причем это не мешает его регулярной или нерегулярной реактуализации, и отношение господства всегда — такова еще одна его особенность — реактуализуется посредством некой церемонии, ритуала или же рассказа; оно актуализуется в жестах, атрибутах, одеяниях, обязательных приветствиях и знаках уважения, знаках отличия, гербах и т. д. Всякое отношение господства поддерживается неким предшествием и реактуализуется в ряде более или менее ритуальных жестов, потому что отношение это в некотором смысле неприкосновенно, дано раз и навсегда, и вместе с тем непрочно, всегда находится под угрозой угасания, прекращения. Таким образом, чтобы это отношение действительно сохранялось помимо обряда возобновления, реактуализации, помимо игры ритуальных знаков, всегда есть необходимость в неком властном дополнении или в угрозе насилия, которая всегда рядом с отношением господства, всегда маячит за ним, одухотворяет его и удерживает на плаву. Изнанкой господства является насилие, война.

 

В-третьих, отношения господства не изотопны. Я имею в виду, что они перекрещиваются, переплетаются друг с другом таким образом, что в них нельзя выявить систему с исчерпывающей и планомерной иерархией. Отношения господства — это множество постоянно возникающих отношений дифференциации, хотя это и не отношения классификации; они не образуют единую иерархическую таблицу, элементы которой были бы строго соподчинены. То, что отношения господства не изотопны, значит прежде всего, что они лишены общей меры, взаимно гетерогенны. Например, есть отношения господства между крепостным и сеньором, есть другие, абсолютно неравнозначные им отношения господства между держателем фьефа и сюзереном, и есть также отношения господства клирика над мирянином; интегрировать все эти отношения в некую действительно единую систему невозможно. И более того, не-изо-топия отношения господства проявляется еще и в том, что элементы, включаемые, задействуемые им, не эквивалентны: отношение господства вполне может распространяться на узы между сувереном или сюзереном — в схематичном анализе я не учитываю их различия — и семьей, коллективом, членами прихода, жителями региона, но может относиться и не к этим человеческим группам, а к земле, дороге, орудию труда, например, к мельнице, к их пользователям: люди, проходящие по мосту или дороге, подпадают тем самым под отношение господства.

 

Таким образом, как вы видите, отношение господства — это отношение, в котором элементом-субъектом не всегда является и даже, можно сказать, почти никогда не является индивид, индивидуальное тело. Отношение господства прилагается не к соматической единичности, а к множественностям, в известном смысле парящим над телесной индивидуальностью, — к семьям, пользователям чего-либо, или, наоборот, к фрагментам, отдельным аспектам индивидуальности, соматической единичности: так, на основании того, что вы сын X, жителя такого-то города и т. п., вы подпадаете под отношение господства как господин или, наоборот, подданный, и в различных своих аспектах можно быть одновременно подданным и господином, так что полная картина всех этих отношений никогда не может быть выражена в единой таблице.

 

Иначе говоря, в рамках отношения господства то, что я буду называть функцией-субъектом, движется, циркулирует над и под соматическими единичностями, так же как и тела циркулируют, перемещаются, обретают привязку то тут, то там, скользят. Таким образом, в отношениях господства идет постоянная игра сдвигов, тяжб, смещающих друг относительно друга функции-субъекты и соматические единичности, или — если сказать одним словом, которое мне не нравится (я вскоре объясню, почему), — индивидов. И привязка функции-субъекта к определенному телу может осуществляться исключительно временным, случайным, мгновенным образом, например в ходе церемоний; в этот конкретный момент тело индивида маркируется знаком отличия, жестом, который он совершает: такова, например, клятва на верность — момент, когда соматическая единичность принимает на себя печать господства от того, кому клянется; подобным же образом господство подтверждает свои права и силой предписывает их тому, кого оно подчиняет, в рамках насилия. Иными словами, даже там, где отношение господства применяется, если угодно, к нижней границе самого этого отношения, вы никогда не найдете равенства между ним и телесными единичностями.

 

Если же вы посмотрите на его вершину, то, наоборот, обнаружите отсутствующую внизу индивидуализацию; она как раз и вырисовывается по мере движения вверх. Имеет место постепенная индивидуализация отношения господства снизу вверх, то есть по направлению к суверену. Отношение господства с необходимостью вовлекает в себя своего рода монархическая спираль. То есть, поскольку отношение господства не изотопно, но подразумевает постоянные тяжбы, сдвиги, поскольку за господством всегда кипят хищения, грабежи, войны и т. д., а индивид как таковой никогда в это отношение не вовлечен, необходимо, чтобы в определенный момент и непременно вверху было нечто, обеспечивающее арбитраж; нужна уникальная, индивидуальная точка, являющаяся вершиной всей этой совокупности гетеротопных друг другу и невыразимых в единственно верной таблице отношений.

 

Индивидуальность суверена предполагается неиндивидуальностью элементов, к которым применяется власть-господство. Следовательно, необходим суверен, который в качестве его собственного тела является точкой, к которой сходятся все эти столь многочисленные, столь многообразные, столь несогласу-емые отношения. Вот почему на вершине такого рода власти мы обязательно встречаем короля в его индивидуальности, с его королевским телом.

 

… А теперь перейдем к дисциплинарной власти, ибо именно о ней прежде всего я намерен говорить.

 

Мне кажется, что ее можно почти во всем противопоставить власти-господству. Во-первых, дисциплинарная власть не пользуется этим механизмом, этой асимметричной смычкой обложения-траты. В дисциплинарном диспозитиве нет дуализма, нет асимметрии, нет этого дробного подхода. Дисциплинарная власть характеризуется, по-моему, прежде всего тем, что она подразумевает не изъятие продукта, части времени или какого-либо вида службы, но полный охват — во всяком случае, она стремится быть таким исчерпывающим охватом — тела, жестов, времени, поведения индивида. Это изъятие тела, а не продукта, изъятие всего времени, а не какой-либо службы.

 

Ярчайшим примером здесь может быть развитие в конце XVII и на всем протяжении XVIII века военной дисциплины. До конца XVII века, приблизительно до Тридцатилетней войны, военной дисциплины не существовало; имел место постоянный переход из бродяжничества в армию, которую всегда составляла группа людей, рекрутировавшихся при необходимости, на ограниченное время, кормившихся в военное время грабежами и живших в чужих домах на оккупированной территории. Иначе говоря, в рамках этой системы, принадлежавшей еще к порядку господства, у людей брали определенную часть жизни и имущества, поскольку они должны были являться со своим оружием, а взамен обещали вознаграждение в виде грабежей.

 

С середины же XVII века в армии появляется дисциплинарная система; возникает расквартированная армия, в которой солдаты заняты делом. Заняты весь день, все время кампании, заняты, за вычетом отдельных демобилизаций, и в мирный период, в конечном счете — всю свою жизнь, так как с 1750 или 1760 года по прекращении службы солдат получал пенсию и становился солдатом в запасе. Военная дисциплина постепенно становится всеобщей конфискацией тела, времени, жизни; это уже не отбор активности индивида, но отбор его тела, жизни и времени. Всякая дисциплинарная система, как мне кажется, стремится отнять у индивида его время, его жизнь и его тело.

 

Во-вторых, дисциплинарная система не нуждается, для того чтобы действовать, в этой точечной, ритуальной, более или менее цикличной игре церемоний и маркировок, о которой я говорил. Дисциплинарная власть не точечна, наоборот, она подразумевает процедуру непрерывного контроля. В дисциплинарной системе вы находитесь не во временном распоряжении кого-то, но под чьим-то постоянным взглядом или, во всяком случае, в ситуации наблюдения за вами.

 

…Важнейшим следствием дисциплинарной власти является то, что можно назвать глубинной переработкой взаимоотношений между соматической единичностью, субъектом и индивидом. В рамках власти-господства, в такой форме исполнения власти, какую я попытался вам представить, процедуры индивидуализации кристаллизуются вблизи вершины, идет постепенная индивидуализация по направлению к суверену, подразумевающая игру множественных тел, в силу которой индивидуальность, едва наметившись, пропадает. В дисциплинарных же системах, как мне кажется, наоборот, индивидуальная функция ослабевает с приближением к вершине, к тем, кто эти системы применяет или пускает в ход.

 

Дисциплинарная система создана, чтобы работать самостоятельно, и распоряжается или руководит ею не столько индивид, сколько функция, которую исполняет этот индивид, но может исполнять и другой, что совершенно невозможно в рамках индивидуализации господства. К тому же и тот, кто распоряжается одной дисциплинарной системой, сам входит в более обширную систему, которая в свою очередь надзирает за ним и в которой он подвергается дисциплинированию. Таким образом, имеет место ослабление индивидуализации по направлению к вершине. Наоборот, дисциплинарная система, и это в ней, по-моему, самое главное, подразумевает стремительное нарастание индивидуализации с приближением к подножию.

 

…Скажем короче: дисциплинарная власть имеет своей фундаментальной особенностью производство покорных тел, облечение тел функцией-субъектом. Она производит, она распространяет покорные тела, она является индивидуализирующей [только потому, что] индивид в ее рамках — не что иное, как покорное тело».

 

О том, откуда вырастают и разрастаются на все население дисциплинарные практики, мы поговорим позже. Пока же следует указать на то, как это происходит. В курсе «Безопасность, территория, население» Фуко выводит эту дисциплинаризацию из двух факторов – внешней конкуренции между государствами-нациями и внутренними вызовами, которым им приходится противостоять, такими как голод и эпидемии. Фуко говорит:

 

«Ранее я рассматривал пример города, затем голода; на сей раз, продолжая эту серию, воспользуюсь примером эпидемии, а именно эпидемии такого эндемо-эпидемического заболевания, каким в XVIII в. была оспа. Проблема оспы стояла тогда, разумеется, очень остро, и прежде всего потому, что данная болезнь являлась, безусловно, наиболее распространенной из заражались две трети новорожденных, а для населения в целом коэффициент [смертности]* от оспы составлял 1 к 7.782, почти к 8. Здесь, следовательно, мы имеем дело с феноменом эндемии, оборачивающейся чрезвычайно высокой смертностью.

 

Во-вторых, для этой болезни были характерны очень сильные и весьма интенсивные эпидемические вспышки. Так, в Лондоне в конце XVII—начале XVIII в. страшные эпидемии оспы повторялись приблизительно через каждые пять-шесть лет. В-третьих, случай оспы, очевидно, особенно показателен, поскольку борьба с ней привела к появлению совершенно новых для медицинской практики того времени техник — начиная с 1720 г. используют то, что носит название инокуляции или вариолизации,3 а с 1800 г. прибегают к вакцинации. Эти техники обладают четырьмя отличительными чертами: прежде всего они абсолютно превентивны; далее, они гарантируют почти полный успех; кроме того, их применение позволяет властям, причем, в сущности, без серьезных материальных, экономических затрат, охватить медицинскими мероприятиями все население».

 

В данном случае мы сталкиваемся с проблемой, которую Фуко поднимает в своих работах не раз – вторжения современного государства в сферу непосредственно телесности подвластных. Причем, это происходит не только с людьми (на примере прививок), но и с животными, в виде жестких санитарно-гигиенических стандартов, которым они как объекты пищевой индустрии должны соответствовать.

 

Подстегнутая вопросами жизни и смерти (эпидемии, голод), дисциплинаризация, однако, не ограничивается затрагивающими их сферами, а разрастается на все аспекты жизни модернизирующегося общества:

 

«… Количество законодательных мер, декретов, распоряжений, циркуляров, посредством которых вводятся механизмы безопасности, — это количество стало уже необъятным, и оно постоянно увеличивается. Вообще-то, в Средние века и в классическую эпоху относящийся к воровству код законности, как правило, был относительно простым. А если теперь обратиться ко всей совокупности законов, которые касаются не только обычных краж, но и краж, совершаемых детьми, уголовного статуса детей, ответственности при определенных психических состояниях, — всей совокупности законов, имеющих отношение к тому, что как раз называют предохранительными мерами, надзором за индивидами со стороны тех или иных институтов? В ее лице мы имеем дело с поистине невиданной активизацией сферы права, поразительным разбуханием кода правовой законности, призванного обеспечить функционирование этой системы безопасности. Но точно так же установлением такого рода механизмов безопасности со всей однозначностью приводится в действие и активно поддерживается и дисциплинарная система.

 

Ибо в конце концов, чтобы действительно гарантировать эту безопасность, нельзя не использовать, к примеру — и это на самом деле только пример, — целый ряд техник надзора, наблюдения за индивидами, определения того, что они собой представляют, классифицирования их психических структур, диагностики свойственных им патологий и т. д., то есть целый арсенал дисциплинарных приемов, которые размножаются в условиях функционирования механизмов безопасности и со своей стороны позволяют им успешно функционировать.

 

... Дисциплина школьная, армейская, а также уголовно-правовая, дисциплина в мастерских и на заводах — все это своего рода средства управления множеством, средства подчинения его элементов тому или иному режиму размещения, отношений координации, горизонтальных и вертикальных связей и перемещений, иерархических зависимостей и т. п.

 

… Так формируются дисциплинарные системы. Прежде всего, разумеется, это армия: во второй половине XVIII века вводится казарменное размещение войск, борьба с дезертирами сопровождается появлением личных дел и техник индивидуального надзора, которые мешают людям уйти из армии так же легко, как они туда поступили, и тогда же, во второй половинеXVIII века, возникает практика физических упражнений, полная занятость и т. д.

 

Вслед за армией адресатом дисциплинарных диспозитивов становится рабочий класс. В XVIIIвеке возникают большие мастерские, в шахтерских городах и крупных металлургических центрах, куда приходится перемещать сельское население, чтобы впервые приучить его к совершенно новой для него технике, — на всех металлургических фабриках бассейна Луары, во всех угольных разрезах Центрального массива и Северной Франции, в первых рабочих городах, как, например, Крезо, — заявляют о себе дисциплинарные формы, предписываемые рабочим. В это же время важнейшим орудием трудовой дисциплины становится обязательная для всех рабочих трудовая книжка. Рабочий не может, не имеет права переезжать без этой книжки, в которой указывается, кто был его предшествующим нанимателем и в какой ситуации, по каким причинам он ушел с прошлого места работы. Когда же он решит устроиться на новое место или переехать в другой город, ему придется предоставить своему новому начальнику, чиновникам муниципалитета, местным властям ту же трудовую книжку — в некотором смысле, клеймо всех этих обременяющих его дисциплинарных систем.

 

Итак, в самом схематичном виде заключим, что сложившиеся в Средние века изолированные, местные, второстепенные дисциплинарные системы в описываемую эпоху постепенно пронизывают все общество своеобразным процессом, который можно назвать внешней и внутренней колонизацией, подразумевающей все без исключения элементы дисциплинарных систем, перечисленные мной ранее. А именно: пространственное прикрепление, оптимальное удержание времени, применение и эксплуатацию телесной силы путем регламентации жестов, поз и внимания, введение постоянного надзора и прямой карательной

 

Иными словами, идет освоение единичного индивида властью, которая очерчивает его и конституирует как индивида, то есть как подчиненное тело. Вот в чем суть очень поверхностно обрисованной мною истории дисциплинарных диспозитивов. Но какому запросу отвечает эта история? Что стоит за этой экспансией, столь явно прослеживающейся на уровне событий и институтов?

 

Мне кажется, что за этим общим распространением дисциплинарных диспозитивов стоит то, что можно назвать накоплением людей. Я имею в виду, что параллельно накоплению капитала и в качестве его непременного сопровождения должно было пройти своеобразное накопление людей или, если угодно, распределение рабочей силы, которая наличествовала в виде множества соматических единиц. В чем же заключались это накопление людей и рациональное распределение соматических единиц вкупе с присущей им силой?

 

Во-первых, они заключались в максимизации возможного использования индивидов: их нужно было сделать пригодными к применению, причем не для того, чтобы всех их без исключения использовать, но именно чтобы использовать не всех, — нужно было насытить рынок труда до предела, чтобы затем, с помощью рычага безработицы, играть на снижение жалованья. Итак — привести всех к трудоспособности.

 

Во-вторых, индивиды должны были стать пригодными к использованию в самой своей многочисленности — так, чтобы сила, образованная множеством этих индивидуальных рабочих сил как минимум равнялась сумме единичных сил, а желательно и превосходила ее. Как распределить индивидов так, чтобы вместе они делали больше, чем просто соседствуя друг с другом?

 

Наконец, в-третьих, шло накопление не только этих сил, но также и времени — времени труда, времени обучения, совершенствования, приобретения знаний и навыков. Таков третий аспект проблемы, поднимаемой накоплением людей».

 

В качестве сопровождающего «дисциплинаризацию» Фуко рассматривает явление «нормализации», то есть приведение «индивида» (что индивид есть производное от множественности мы уже указали раньше) к установленной «норме» с помощью «дисциплинарных практик»:

 

«… Обратимся теперь к дисциплине. То, что она производит нормализацию, — это, на мой взгляд, очевидно, это вряд ли может вызвать какое-либо сомнение. Однако в чем же заключается, в чем же состоит специфика дисциплинарной нормализации? Я прошу у вас прощения, но здесь мне придется, правда, лишь схематично, в самых общих чертах, указать на то, о чем мы с вами говорили уже много раз. Прежде всего дисциплина, разумеется, расчленяет: она разделяет индивидов, осуществляет дробление пространства и времени, делит на части действия, процедуры и операции. И в итоге она приходит к элементам, с одной стороны, достаточно различимым, а с другой —доступным для модификации. Как вы догадались, речь идет о знаменитой дисциплинарной разбивке, которая предполагает выделение простейших объектов наблюдения и преобразования.

 

Во-вторых, полученные элементы дисциплинарность оценивает с точки зрения того, насколько они полезны при достижении той или иной цели. Дисциплине, к примеру, важно определить, какие действия будут наиболее подходящими для заряжающего свое ружье солдата и из какого положения ему лучше всего вести стрельбу по противнику. Ей необходимо также выяснить и то, благодаря каким качествам в состоянии добиться некоторого результата рабочий на фабрике, ребенок в школе и т. п.

 

В-третьих, дисциплинарность устанавливает оптимальные последовательности и координации. Теперь перед ней возникают вопросы несколько иного рода: как связать в одно целое различные операции, как расставить войска для реализации того или иного маневра, каким образом распределить преподаваемый материал по этапам обучения школьников и по стадиям обучения на каждом из них? В-четвертых, дисциплинарность определяет принципы функционирования постоянно совершенствуемой и контролируемой социальной реальности и иcходя из них решает, что в обществе нуждается в изменении. Но это означает только одно: разделение на нормальное и анормальное вводится ей именно на основе такого рода принципов.

 

Поскольку нормальным является не что иное, как согласующееся с нормой, а анормальным — с ней не согласующееся, дисциплинарная нормализация всегда конструирует модель максимально ориентированной на достижение определенного результата структуры и стремится к тому, чтобы характеристики людей и осуществляемых ими действий и операций удовлетворяли требованиям данной модели. В качестве основного и первоначального при дисциплинарной нормализации, следовательно, выступает не оппозиция нормального и анормального, а как раз норма: определить и зафиксировать нормальное и анормальное можно лишь отталкиваясь от предписаний уже установленной нормативности»[iii].

 

Важно понять, что в отличие от либералов-романтиков, которые выводят либерализм как синоним свободы из изначального состояния человека, предшествующего обществу, который по мере борьбы за нее освобождается от оков деспотии (взгляд, вполне совпадающий с леонтьевским, хотя и с диаметрально противоположными оценками), Фуко, суммируя рассматриваемые им факты нарастания в «свободном обществе» процедур учета, контроля, регламентации и нормализации, утверждает: «следствие либерализма и либерального искусства управлять — это, конечно же, невиданное распространение процедур контроля, сдерживания, принуждения, которые составят замену и противовес свобод».

 

Однако в представлении Фуко такое нарастание дисциплинарности (формирующего деспотизма, по Леонтьеву) никак не противоречит либеральному пониманию свободы. Потому что, Фуко формулирует его не как изначальную данность, а как нечто достигаемое (очевидно, в первую очередь принуждением):

 

«Не нужно думать, будто свобода — это универсалия, которая поступательно реализуется во времени или подвергается количественным изменениям, более или менее значительным сокращениям или периодам упадка. Это не универсалия, индивидуализирующаяся в зависимости от времени и географии. Свобода — это не белая доска с появляющимися там и тут и время от времени более или менее многочисленными черными клетками. Свобода никогда не есть что-либо иное — но это уже много, — как актуальное отношение между управляющими и управляемыми, при котором «слишком мало» существующей свободы задается «еще больше» свободы требуемой. Так что, когда я говорю «либеральный», я не имею в виду соответствующую форму руководства, которая оставляла бы больше белых клеток свободе.

Я имею в виду нечто иное.

Я использую слово «либеральный» прежде всего потому, что эта становящаяся правительстве