POETA FIT NON NASCITUR

 

«Ну как мне стать поэтом?

Не зря ль я в рифмы влез?

Всё ты: „Настройся, мол, на лад

Гармонии небес!“

Ну, вот что, дядя, твой совет

Мне нужен позарез!»

 

Старик в ответ смеётся:

Племянник — славный малый:

Он распалился не шутя,

И хоть немного шалый,

Но поработать с ним чуть-чуть,

Так будет толк, пожалуй.

 

«Сперва ведь надо школу…

Но ты-то — не простак;

Берись за дело! Сладим мы

С поэзией и так:

Душевный трепет тренируй —

Простой, но верный шаг.

 

Кромсай любую фразу,

Что сразу в стих нейдёт;

Расставь, как просятся, куски —

В порядке иль вразброд,

А их логическую связь

Не принимай в расчёт.

 

Да литер ставь, племянник,

Побольше прописных.

Абстрактные понятия

Пиши, конечно, с них:

Ведь Красота, Природа, Бог

Любой украсят стих.

 

Коль описать желаешь

Ты контур, звук иль цвет —

Не прямо, но намёками

Преподноси предмет,

Как бы сквозь мысленный прищур

На белый глядя свет».

 

«Пирог опишем, дядя,

И в нём бараньи почки:

„О, как влечёт курчавый скот

В пшеничной оболочке“». —

Старик воскликнул: «Молодец!

И это лишь цветочки!

 

Годится соус „Харвиз“

Для птицы, рыбы, мяса.

Вот так же есть эпитеты —

В любом стихе сгодятся.

„Пустых“, „отцветших“, „диких“ слов

Не стоит опасаться».

 

«Готов примкнуть я, дядя,

К такому уговору.

„Пустой и дикий путь ведёт

К отцветшему забору“... » —

«Постой, племянник, не гони,

Хотя я рад задору.

 

Словечки те — что перец

К читательскому блюду.

Их понемногу рассыпай

И равномерно всюду,

Когда ж насыпаны горой,

То быть, конечно, худу!

 

Затронем напоследок

И разработку темы.

Пускай читатель в ней берёт,

Что сам найдёт, ведь немы-

Слимо разжёвывать ему,

В чём суть твоей поэмы.

 

Читателя терпенье

Проверить можешь сам.

Являй ты небрежение

И к датам и к местам.

И вообще, любой туман

Полезен будет нам.

 

Но положи пределы,

Для мысли заводной,

И разбавляя там и сям

Творение водой,

Сенсационной заверши —

Ударною — строфой».

 

«Сенсационной? Боги!

Не понимаю, сэр!

О чём я должен в ней писать

И на какой манер?

Уж будь любезен, приведи

Хотя б один пример».

 

Лукаво подмигнула

Рассветная роса.

Старик, застигнутый врасплох,

Отвёл свои глаза.

«Театр Адельфы посети —

Увидишь чудеса

 

В спектакле „Коллин Боум“;

Сенсаций место — там.

Как раз по слову Бусико —

Не зря твердит он нам:

История да будет Свист,

А жизнь да будет Гам.

 

Ну что ж, опробуй руку,

Пока фантазий дым…

Но внук докончил: «И затем

Печатать поспешим:

В двенадцатую часть листа

С тисненьем золотым!»

 

Смотрел с улыбкой дядя:

Племянник сам не свой

Налил чернил, схватил перо

Дрожащею рукой —

Но вот печатать… Покачал

Седою головой [58].

 

ДОЛОЙ МОРЕ

 

С подозрением я отношусь к пауку,

Собак не люблю на своре,

Подоходных налогов терпеть не могу,

Но ненавижу — море.

 

Если на пол солёной водицы пролить —

Вздор, но речь не о вздоре:

Если мысленно пол ваш на милю продлить —

Будет почти что море.

 

Если за нос собаку укусит оса,

Псина утихнет вскоре.

А представьте, что воет четыре часа —

Это почти как море.

 

Как-то снились мне тысячи нянь и детей;

Каждый малыш в задоре

Мне махал деревянной лопаткой своей —

Подняли шум, как море.

 

Кто, скажите, лопаточки те изобрёл?

Кто их строгать спроворил?

Лично я полагаю, что либо осёл,

Либо любитель моря.

 

Я согласен, красива порой волна

И «парус в пустом просторе»...

Но, положим, что качка вам очень вредна —

Тут уж вам не до моря.

 

Как известно, жучок под названьем «блоха»

С нами в извечной ссоре.

Где сильней от него пострадают бока?

В номере возле моря.

 

Если в чашечках вас не пугает песок,

Солёная горечь — в споре,

Если в яйцах любезен вам тины душок,

То выбирайте море.

 

Если любы вам камни и любы пески,

И с ветром холодным зори,

Если любы вам вечно сырые носки —

Рекомендую море.

 

Кстати, есть у меня с побережья друзья,

С такой теплотой во взоре!

Одному удивляюсь в их обществе я:

Любит же кто-то море!

 

Позовут на прогулку — устало плетусь,

На кручу взойду не споря;

А когда невзначай я с утёса свалюсь,

Ловко предложат море.

 

Всё бы им потешаться! И поводы есть:

Смеются, не зная горя,

Стоит мне поскользнуться и в лужицу сесть —

Их уж подложит море.

 

 

ОДА ДАМОНУ

(От Хлои, которая всегда его понимает)

 

 

«Вспомни вечер один, вспомни тот магазин,

Где впервые увидел ты Хлою;

Ты сказал, я проста и чертовски пуста, —

Поняла я: любуешься мною.

 

Покупала муку я тогда к пирогу

(Я затеяла ужин обильный);

Попросила чуток подержать мой кулёк

(Чтоб увидеть, насколько ты сильный).

 

Ты рванулся бегом вместе с этим кульком

Прямо в омнибус — помнишь, повеса? —

Про меня, мол, забыл, — но зато сохранил

Ты ни много ни мало три пенса.

 

Ну а помнишь, дружок, как ты кушал пирог,

Хоть сказал, он безвкусен и пресен;

Но мигнул ты — и мне стало ясно вполне,

Что тебе не пирог интересен.

 

Помню я хорошо, как услужливый Джо

Нам на Выставку взял приглашенья;

Ты повёл нас тогда „срезав угол“ туда,

И в неё не попала в тот день я.

 

Джо озлился, смешной, — вышел путь, мол, кружной;

Но пришла я тебе на подмогу.

Говорю: таковы все мужчины, увы! —

Вечно смыслу в делах не помногу!

 

Ты спросил: „Что теперь?“ (Заперта была дверь —

Мы, смеясь, постояли перед нею.)

Я вскричала: „Назад!“ И извозчик был рад:

На тебе заработал гинею .

 

Сам-то ты повернуть и не думал ничуть,

А придумал ты (верно, в ударе):

Раз откроется вновь завтра в десять часов, —

Подождать. И мудрец же ты, парень!

 

Джо спросил наповал: „Если б кто помирал,

Тут и ты бы проткнул его пикой —

Сам-то будешь казнён?“ Ты сказал: „А резон?“ —

И ко мне с той загадкой великой.

 

Я решила её, — вспоминай же своё

Удивленье: „Во имя закона“.

Ты подумал чуть-чуть, ты поскрёб себе грудь

И сказал с уважением: „Вона!“

 

Этот случай открыл, как умишком ты хил

(Хоть на вид и годишься в герои);

Позабавится свет, больше пользы и нет

От тебя — так не бегай от Хлои!

 

Впрочем, плох ли, хорош, а другой не найдёшь,

Кто тебя выгораживать рада.

Ох, боюсь, без меня не протянешь и дня;

Так чего же ещё тебе надо?» [59]

 

 

ЭТИ УЖАСНЫЕ ШАРМАНКИ!

Погребальная песнь, исполняемая жертвой

 

 

«Мне косу плесть велела мать... » —

И снова верченье органа.

Ужасно! Я тоже, всем прочим под стать,

Всё делать, что хочется, стану.

 

«Мой дом — кусты да буерак », —

Достигло оконцев подвала.

Когда ж поспешил я сбежать на чердак,

То понял, что разницы мало.

 

«Один ты можешь мне помочь! » —

Опять он снаружи затренькал.

И тут застонал я в отчаянье: «Прочь!

Усвоил уж это давненько!»

 

«Запомните, сударь, мой скромный орган...» —

Довольно, приятель, довольно.

Не бойся, негодник: тебя, хулиган,

Уж я не забуду невольно! [60]

 

ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ

Написано после того, как автор увидел картину Хольмана Ханта «Иисус, найденный в храме».

 

 

Я был у самых врат

В огромный храм; к нему живой прилив

Толпы величественней был стократ,

Мой разум поразив.

 

Там злато и парча

Внутри горели, мрамор плит сиял;

Лучами, словно струнами звуча,

Пестрел огромный зал.

 

Но некий был порок

В убранстве храма, что манил толпу.

Так осеняет праздничный венок

Лежащую в гробу.

 

Мудрейшие страны

Сошлись туда для спора на три дня,

А прочий люд приткнулся у стены,

Молчание храня.

 

Но старцев вид уныл;

У этих зол, у тех задумчив взгляд:

Их доводы мальчишка разгромил

Минуту лишь назад.

 

Свидетелей толпа

Глаза отводит; в них и стыд, и гнев.

Но вижу вдруг: один не хмурит лба —

Стоит, оцепенев.

 

Видать, в его мозгу

Зажглось сомненье в догмы мудрецов;

Он важную узрел в них мелюзгу,

Поводырей-слепцов;

 

Провидел тени туч

В тот смертный день, притихшие сады,

Когда погас последний светлый луч

Рождественской звезды.

 

Над чёрной глубиной

Поверхность блещет солнечным огнём.

Так вновь картина встала тьмой ночной,

Увиденная днём.

 

И чудится кругом

Жужжанье раздражённых голосов

В пространстве храма, этот вязкий ком

Из неразумных слов.

 

«Всего лишь паренёк!

Где голова, что только ждёт венца?

Где соразмерность членов, стройность ног?»

Ах, мелкие сердца!

 

А этот твёрдый взгляд!

Любовью светел, правдой неба чист;

Он проникает в сердце без преград

Стрелой, пронзившей лист.

 

Кто встретил этот взгляд —

Борьбы дыханьем к жизни пробуждён,

И нетерпеньем дух его объят

Воспрять и сбросить сон.

 

И в нём сомнений нет:

К святым стопам он склонится челом

И умолит: «Господь! Яви мне свет,

Веди Твоим путём!»

 

А вот вбегает мать,

Пробился и родитель... Голосок,

Почти что детский, начал укорять:

«Сыночек, как ты мог...

 

Три дня и твой отец

И я искали; не придумать нам...

Но люди подсказали наконец

И привели нас в храм».

 

Теперь ему черёд

«Зачем же вам искать?» у них спросить.

Но жаворонок мне в окно поёт

И рвётся мыслей нить.

 

И снова тишина

И пустота бесцветная кругом.

Так пропадает замок колдуна,

Возникший волшебством.

 

Рассветный час пришёл,

Но глаз раскрыть не пробую ничуть:

Всё словно ночь хватаю за подол

В желанье сон вернуть.

 

 

16 февраля 1861 г. [61]

 

 

ТРИ ЗАКАТА

 

Очнулся он от дум слегка,

Взглянул на встречную едва —

И в сердце сладкая тоска,

И закружилась голова:

Казалось в сумерках ему —

Сияет женственность сквозь тьму.

 

В его глазах тот вечер свят:

Звучала музыка в ушах

И Жизнь сияла как закат,

А как был лёгок каждый шаг!

Благословлял он мир земной,

Что наделял такой красой.

 

Иной был вечер, вновь зажглись

Огни светил над головой;

Они проститься здесь сошлись,

И шар закатный неживой

Покрыла облака парча,

Как будто в саван облача.

 

И долго память встречи той:

Слиянье уст, объятья рук

И облик, полускрытый мглой, —

Из забытья всплывали вдруг,

Тогда божественный хорал

Во тьме души его звучал.

 

Сюда он странником потом

Вернулся через много лет:

Всё те же улица и дом,

Но тех, кого искал, уж нет;

Излил он слёз и слов поток

Пред теми, кто понять не мог.

 

Лишь дети поднимали взгляд,

Оставив игрища в пыли;

Кто меньше — прянули назад,

А кто постарше — подошли,

Чтоб тронуть робкою рукой

Пришельца из страны другой.

 

Он сел. Сновали люди тут,

Где зрел её печальный взор

В последний раз он. Тех минут

Жила здесь память до сих пор:

Не умер звук её шагов,

Раздаться голос был готов.

 

Неспешно вечер угасал,

Спешили люди по домам,

Им слово жалобы бросал

Он в забытьи по временам

И ворошил уже впотьмах

Отчаянья никчёмный прах.

 

Не лето было; длинных дней

Уже закончился сезон.

Но в ранних сумерках в людей

Упорней вглядывался он.

Прошёл последний пешеход;

Вздохнул несчастный: «Не придёт!»

 

Шло время, горе через час

Как будто стало развлекать.

Страдал он меньше, научась

Из мук блаженство извлекать

И создавая без конца

Видения её лица.

 

Вот, вот! Поближе подошла,

Хоть слышно не было шагов;

На миг лишь облик обрела,

Но плоти он не знал оков,

Как будто горний дух с небес

Слетел — и сразу же исчез.

 

И так в протяжном забытьи

Он оживлял фантазий рой,

Лелеял образы свои

И наслаждался их игрой,

Не выдавая блеском глаз

Ту жизнь, что разумом зажглась.

 

Во тьму бесчувственного сна

Вгоняет нас подобный бред,

Чья роковая пелена

От глаз скрывает белый свет;

Теряет разум человек

В узилище закрытых век.

 

Мы с другом мимо шли вчера,

Вели весёлый разговор;

Мы были радостны с утра,

А он не радостен — позор!

Но, впрочем, кто из нас поймёт,

Кого какая боль гнетёт?

 

Да как же нам предположить

Беду счастливою порой?

С той мыслью терпеливо жить

Сумеет ли какой герой?

Мы ждём спокойных дней и лет,

Которых в книге судеб нет.

 

Кого так ждал страдалец — та

Пришла, не призрак и не сон.

Её лицо — его мечта —

Над ним склонилось. Что же он?

Сидит незряч и недвижим,

Хоть счастье прямо перед ним.

 

В ней скорбь и жалость — узнаёт

Она страдальца бледный лик;

Темнея, алый небосвод

Ещё на лоб бросает блик,

И голову склонённой вдруг

Сияющий объемлет круг.

 

Проснись, проснись, глаза открой!

Неужто явь не стоит сна?

Она всплакнула над тобой,

Но распрямляется она...

Ушла. И что теперь, глупец?

Закат сереет, дню конец.

 

Погас последний огонёк,

Сменились звуки тишиной,

Потом зажёгся вновь восток,

Воспрянул к жизни круг земной,

А он, непробуждённый, тих —

Уже покинул мир живых.

 

Ноябрь 1861 г. [62]

 

ЛИШЬ ПРЯДЬ ВОЛОС

После смерти декана Свифта среди его бумаг был найден маленький пакетик, содержащий всего только локон; пакетик был подписан вышеприведёнными словами.

 

 

Та прядь — в стремнине жизни пузырёк;

Она — ничто: «лишь прядь волос»!

Спеши следить, как ширится поток,

Её же смело брось!

 

Нет! Те слова так скоро не забыть:

В них что-то беспокоит слух —

Как бы стремится снова подавить

Рыданье гордый дух.

 

Касаюсь пряди — образы встают:

Струи волос из дымки сна;

О них поэты неспроста поют

В любые времена.

 

Ребячьи кудри — приникает к ним

Ехидный ветер на лету;

Вот облаком покрыли золотым

Румянца густоту,

 

Вот нависают чёрной бахромой —

Блестит под нею строгий взгляд,

А вот со лба смуглянки озорной

Отброшены назад;

 

Затем старушка в круг венцом седым

Косичку заплела свою…

Затем... Я в Вифании, пилигрим,

Бреду сквозь толчею

 

И вижу пир. Вся горница полна.

Расселась фарисеев знать.

Коленопреклонённая жена

Не смеет глаз поднять.

 

Внезапный всхлип, и не сдержала слёз —

Познал отчаянье порок

И вот стирает пыль струёй волос

С Его священных ног.

 

Не погнушался подвигом простым

Святой их гость, смягчил свой зрак.

Так, не гнушась, почти вниманьем ты

Былых сочувствий знак.

 

Уважь печали сбережённый след;

Ему пристанище нашлось.

Погас в очах, его любивших, свет, —

Осталась прядь волос.

 

 

17 февраля 1862 г. [63]

 

МОЯ МЕЧТА

 

Я деву юной представлял —

Семнадцать лет едва.

Ну что ж, прибавить к ним пришлось

Ещё десятка два.

Я представлял каштан волос,

Лазурь в глазах — а тут

Каштан какой-то рыжий, глаз —

Какой-то изумруд!

 

Вчера моих касалась щёк,

А заодно ушей.

Но ждал я всё же, признаюсь,

Касаний понежней.

Пополнить можно ли ещё

Её достоинств ряд?

Добавить нечего к нему,

Убавить только рад.

 

Медвежья грация во всём,

Подвижность валуна,

Жирафа шея, смех гиен,

Стопа как у слона.

Но — верьте! — я её люблю

(Хоть прячу страсть от всех):

«В ней всё, что я в ней видеть рад»,

Но слишком много сверх! [64]

 

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

 

Был светлый вечер, тишина,

Вдали смутнел туман;

Была та девушка стройна,

Несла свой гибкий стан

С предерзкой грацией она.

 

Хватило взгляда одного,

Улыбки, что лгала, —

Пошёл я следом. Для чего?

Она ли позвала,

Но я подпал под колдовство.

 

Плоды мелькали средь ветвей,

Цветочки напоказ,

Но всё не так с душой моей

В проклятый стало час.

 

Как бы сквозь сон меня достиг

Девицы голосок:

«Что наша юность? Всякий миг

С подарками мешок».

Я возразить не смог.

 

Пригнула ветвь над головой,

Достала дивный плод:

«Вкусите сока, рыцарь мой;

Я после, в свой черёд».

 

Ужели я в тот миг оглох?

Ужель утратил зренье?

Ведь был в словах её подвох,

В её глазах глумленье.

 

Я впился в плод, вкусить стремясь;

Мой мозг как пук соломы,

Как факел вспыхнул. Разлилась

В груди волна истомы.

 

«Нам сладок лишь запретный плод, —

Промолвила девица. —

Кто пищу тайно запасёт,

Тот вдоволь насладится».

 

«Так насладимся!» — вторил я,

Как будто горя мало.

Увы, былая жизнь моя

С закатом умирала.

Вздымалась чёрная струя.

 

Девица руку неспроста

Мне сжала. Будто отлегло:

Поцеловал её в уста,

Потом в лилейное чело —

Я начал с чёрного листа!

 

«Отдам всё лучшее! Гляди! —

Схватил я за руку её. —

Отдам и сердце из груди!»

И вырвал сердце самоё —

И мне она дала своё...

Но вот и вечер позади.

 

Во тьме я лик её узрел,

Но с наступленьем темноты

Он весь обвял и посерел,

И обесцветились цветы.

 

Смятенье овладело мной.

Я как затравленный олень

Сбежал. И мнилось, за спиной —

Безжалостная тень,

Летящий зверь ночной.

 

Но только странно было мне,

Иль это я воображал,

Что сердце смирно, как во сне,

Себя вело, хоть я бежал.

 

Она сказала: сердце ей

Теперь моё принадлежит.

Теперь, увы, в груди моей

Осколок льда лежит.

А небо сделалось светлей.

 

Но для кого на косогор

Упал победный свет,

И древних милых звуков хор

Кому принёс привет?

Меня былого нет.

 

Смеюсь и плачу день за днём;

Помешанным слыву.

А сердце — огрубелый ком,

Уснувший наяву,

Во тьме хранимый сундуком.

 

Во тьме. Во тьме? Ведь нет: сейчас,

Хотя безумен я,

Но вновь на сердце пролилась

Прозрачного ручья

Живая светлая струя.

 

Недавно на исходе дня

Я слышал чудо-пенье.

Исторглись слёзы у меня,

Слепое наважденье

Из глаз и сердца прогоня.

 

«Поющее дитя

И вторящие сада голоса!

О счастье, радость пенья,

Цветы на загляденье,

Вплетённые неловко в волоса —

Простая радость бытия.

 

Усталое дитя,

Глядящее на солнечный заход

И ждущее, что Вечность,

Нелживая беспечность,

Мучительные цепи разорвёт,

Что дать покою не хотят.

 

Небесное дитя;

Лицо мертво, и только взгляд живой,

Как будто с умиленьем

Не тронутые тленьем

Глаза следят за ангельской душой,

Любуясь и грустя.

 

Будь как дитя,

Чтоб радуясь дыханию цвести,

Из жизни быстротечной

С душою неувечной

В одеждах незапятнанных уйти,

К блаженству возлетя».

 

Вернулись краски бытия,

И разгорелось чувство

В моей душе. Безумен я?

Мне сладко то безумство:

Печаль и радость — жизнь моя.

 

Печален — значит, я признал:

Лихим возможностям конец —

И представляю, как бы сжал

Чело сверкающий венец,

Когда б желанью угождал.

 

Я светел — значит, снова смог

Я вспомнить лет обетованье:

Чело получит свой венок,

Хотя бы я, испив страданья,

Ушёл за жизненный порог.

 

 

9 мая 1862 г.

 

 

БЕАТРИС

 

Свет нездешний в её очах,

Не земной она росток:

В звёздных ей витать лучах.

Пять годочков здесь жила,

Пять годочков. Жизни мгла

Её не съела. Не зачах

Небесный уголёк.

 

То не ангел ли так глядит?

Вдруг в единый миг она

В дом небесный улетит?

Беатрис! Не знай забот!

Образ двух девиц встаёт,

Он в облике твоём сквозит;

Пора их пройдена.

 

Вижу бледную Беатрис:

Сжаты губы в немой тоске,

Уголки опущены вниз

И в глазах печаль до слёз:

Было время сил и грёз —

О весеннее счастье, вернись, вернись!

Но оно, увы, вдалеке.

 

Вижу ясную Беатрис:

Из её весёлых очей

Голубая лучится высь.

Этих глаз полдневный свет

Воспоёт не раз поэт,

Хотя бы месяц — его девиз

В тишине безмолвных ночей.

 

Но виденья стали дрожать,

Истончились за слоем слой,

Хоть пытался их удержать.

Снова девочка она —

Ни лучиста, ни бледна,

Только прелестью им подстать

И души своей чистотой.

 

Если, выйдя из недр берлог,

Бросив глушь своих болот,

Свой тропический Восток,

Зверь тайком придёт сюда —

Смерти сын, отец вреда —

Забывшись, он щенком у ног

Малышки припадёт.

 

Шёрстку зверя сжав кулачком

И в кровавый глаз поглядев,

Та серебряным голоском

Спросит, светло удивясь,

Спросит смело, не таясь,

Далеко ли у зверя дом,

И закроется страшный зев.

 

Или если отродье зла,

Что, под маской людской таясь,

Замышляет свои дела,

К ней, от прочих вдалеке,

Подойдёт с ножом в руке,

В миг в душе его злая мгла

Просветлеет от чистых глаз.

 

А, случись, с голубых высот,

Из заоблачных полей

Светлый ангел снизойдёт

И на ту, чей облик свят,

В умиленье бросит взгляд —

Остановит он свой полёт:

Он сестру распознает в ней.

 

 

4 декабря 1862 г.

 

 

КОМПЛЕКЦИЯ И СЛЁЗЫ

 

Я сел на взморье сам не свой,

Уставясь на прилив.

Солёный породил прибой

Пролить слезу порыв.

Но чувствую немой вопрос

Насчёт причины этих слёз.

 

Тут нет секрета: коль опять

Меня отыщет Джон,

То снова станет приставать,

Обидный взявши тон.

Опять дразнить начнёт: «Толстяк!»

(Что злит меня, не знаю как).

 

Ах, вот он, лезет на утёс!

Меня трясёт озноб!

А если он с собой принёс

Несносный телескоп!

Я от него сбежал на пляж,

И он, мучитель мой, сюда ж!

 

Когда к обеду я иду,

И он со мной за стол!

Когда б с девицей на беду

Я речи не завёл,

Меня (он тощий, я толстяк)

Спешит он срезать хоть бы как!

 

Девицы (в этом все они)

Твердят: «Милашка Джон!»

Причиной этой болтовни

Я просто поражён!

«Он строен, — шепчутся, — и прям.

Отдохновение глазам!»

 

Но заволок сигарный дым

Видение девиц.

Удар мне в спину! — был я им

Едва не брошен ниц.

«Ах, Браун, друг мой, ну и ну!

Всё раздаёшься в ширину!»

 

«Мой вид и вес — мои дела!»

«Удачней нету дел!

Тебя фортуна берегла,

Ты явно преуспел.

Секрет удач твоих, видать,

Любой захочет разузнать!

 

Но отойду-ка я, прощай;

Всё лучше налегке.

С тобой увязнем невзначай

По шею мы в песке!»

Я оскорблён, хоть впрямь толстяк;

И пережить такое как?

 

 

ВЕЛИЧИЕ ПРАВОСУДИЯ

Оксфордская идиллия

 

Покинув Колледж вечерком,

Шагали в город напрямик

Дородный Дон с Учеником.

Разговорился Ученик:

«Как говорят, Закон — король;

Ему Величество под стать.

Но из газет мне трудно соль

Величия познать.

 

Наш мрачен Суд, гудит молва;

Есть «Вице-Канцлер», вишь, у нас:

Студент не платит месяц-два —

Так он с него не спустит глаз.

И пишут: дело, мол, одно

Уж принял наш скромнейший Суд.

Где ж правосудье? Суждено!

Его как раньше ждут.

 

Я к правосудью, милый Дон,

Не приплетаю всё подряд.

Тут полагаться не резон

На ритуалы и наряд.

Я мнил: на Оксфорд льёт и льёт

Его Величье ноне свет.

А пишут всё наоборот —

У нас Величья нет!»

 

Тогда, не ведая забот

Профессор отвечал дородный:

«А Величавость не прейдёт,

Ведь существует пункт исходный».

Студент воскликнул: «В том и суть!

Вопрос давно решаю я.

Не знаешь, хоть семь пядей будь,

В чём главная статья!

 

Допустим, скромен Суд у нас;

Величья — нет? Но что такого?

В глазах Законности баркас

Не лучше ялика простого».

«Иль вы, — ответил Дон, — не знали,

Ил позабыли, мой студент, —

Из круга Джоветта изгнали

Подобный аргумент».

 

«Тогда рассмотрим этот рой

(„Бифштексов едоки” — вот слово!)

Пред горностаевым судьёй

Во время шествия любого.

Да стоит мне узнать свою

Прислугу там (в любом обличье) —

Слезу (смеясь) ей-ей пролью

От этого „Величья“!»

 

«А-гм! — сказал дородный Дон. —

Не в том, уж точно, скрыта суть.

Величью не грозит урон,

Пусть даже вовсе их не будь.

К тому ж, плетутся все вразброд,

Наряды розны — Суд пестрит!

Таких ли шествий хоровод

Величье породит!»

 

«Так обратимся к парикам;

Их буклей жёсткие ряды —

Ошеломленье паренькам

И гувернанткам молодым».

Смеётся добрый Дон в ответ:

«Ну, сударь, я скажу не льстя —

Точнее указать предмет,

По-моему, нельзя.

 

Да, будь ты важен, как монарх,

А всё величина не та.

Одно весомо в их глазах —

Парик из конского хвоста.

Да-да! Был глуп, а стал мудрец;

Был неприметен, стал велик!

Нашли Величье, наконец:

Парик, один парик».

 

 

Март 1863 г.

 

ДОЛИНА СМЕРТНОЙ ТЕНИ

 

С последним проблеском ума

Лежащий произнёс:

«Уж сумрак с дальнего холма

Сюда почти дополз.

Я так всегда встречаюсь с ним:

Меня дыханием своим

Обдаст как ветром ледяным

И дальше тянет нос.

 

Мне вспоминается, мой сын,

Тот давний день. Увы!

Его я тщился до седин

Изгнать из головы.

Но память горькую не смыть,

Не разорвать тугую нить,

Она и в ветре будет ныть,

И в жалобе листвы.

 

Велит поведать ныне смерть

Про тот давнишний страх.

Не смог из памяти стереть,

Так изолью в словах.

Отсрочка, сын мой, так мала!

Не расскажу про ковы зла;

Как к пропасти душа пришла,

Не вспомнить второпях.

 

Про чары зла — источник ран,

Наследие греха,

Пока час Воли, всуе зван,

Не дал плода, пока...

Пока, оставив бренность дел,

Гонимой птицей не влетел

Я в лес, что тёмный холм одел,

Манил издалека.

 

Там в дебрях я нашёл овраг,

Самой земли уста;

В нём полдень не развеет мрак,

Не веет в те места

Весенний ветер; звук там глух,

Я медлил, мой страшился дух,

И будто кто-то молвил вслух:

„То Смертные врата.

 

Заботой людям иссыхать,

Томясь, как в смутном сне;

С утра о вечере вздыхать,

А вечером — о дне.

Твой полдень пламенный угас,

Забавы вечер не припас,

Чего же медлишь ты сейчас?

Укройся в глубине.

 

В прохладной тени тех глубин

Усталый дух уснёт.

К спасенью путь всего один —

Войти в подземный вход.

Он как бокала ободок,

Что средство сладкое сберёг

Для тех, кто свой торопит срок,

Кто забытьё зовёт!“

 

Вечерний ветер тут вздохнул,

Листвою задрожал,

Верхушками дерев взмахнул,

И холод сердце сжал —

То ангел мой, спаситель мой

Предупреждал, маша рукой;

Почуяв ужас неземной,

Оттуда я сбежал.

 

И вот я вижу: огород,

Уютный сельский дом,

Детишек двое у ворот —

Игрою как трудом

Они уже утомлены;

Головки мирно склонены,

Читают вслух. Слова слышны —

Ведь тишина кругом.

 

Как бы с уступов два ручья

Смешались меж собой:

Каштановых волос струя

Сплелася с золотой.

Не хладного сапфира блеск

У них в глазах — лазурь небес;

Взглянут сквозь чёлочки навес

Небесною звездой.

 

Мой сын, любой, любой из нас

Порой теряет дух;

Рукою слабой в этот час

Он не разит. И вслух

Кричат: „Спасайся!“ Воин скор

Тогда на бегство. Чуть напор —

И день выносит приговор:

Разбиты в прах и пух.

 

Невзвидел света я. Глаза

Покрыла пелена.

Но зазвучали небеса,

Чтоб я прозрел сполна.

„Ко мне, усталые, ко мне,

Кто тяжко трудится, ко мне,

Кто ношу выносил, — ко мне,

Вам радость суждена“.

 

И Бог, как некогда в Раю,

Призвал туман ночной,

Чтоб землю выкупать свою

И напоить росой.

И как тогда, глядел с высот

Темнеющий небесный свод —

Не в гневе, что откушан плод, —

Но доброй синевой.

 

В тот день услышал в первый раз

Я милой голосок.

Дарил он радость в смутный час,

От суеты берёг.

Не знал ты матери, мой сын!

Не дожила и до крестин.

Я воспитал тебя один,

Любимый наш сынок!

 

Пускай, со мной разлучена,

В сиянье неземном

Голубкой унеслась она

Назад в небесный дом,

Но в души смерть не ворвалась:

Жива любовь, святая связь

Меж разлучённых, не прервясь

В небытии самом.

 

С надеждой дни влача свои,

Я знал: в конце концов

Две разделённые струи

Сольются в море вновь.

В душе скорбя о горьком дне,

Я благодарен был вполне

Судьбе, что подарила мне

Отраду и любовь.

 

И если правду говорят,

Что ангелы порой,

Хоть их не различает взгляд,

Нисходят в мир земной,

То здесь она... Знать, вышел срок...

Я это чувствую, сынок... »

Но тут рассвет зажёг восток

И Смерть привёл с собой.

 

 

Апрель 1868 г. [65]

 

 

МЕЛАНХОЛЕТТА

 

Сестрица пела целый день,

Печалясь и тоскуя;

К ночи вздохнула: «Дребедень!

Слова весёлы всуе.

К тебе ещё печальней песнь

Назавтра обращу я».

 

Кивнул я, слышать песни той

Не чувствуя желанья.

Из дома утренней порой

Ушёл я без прощанья.

Авось, пройдёт сама собой

Тоска без потаканья.

 

Сестра печальная! Узнай:

Несносны эти ноты!

Твой хмурый дом совсем не рай,

Но нет тебе заботы.

Лишь засмеюсь, хоть невзначай,

Ревёшь тогда назло ты!

 

На след’щий день (прошу простить

Моё произношенье )

Мы в Садлерс Веллсе посетить

Решили представленье

(В сестре весёлость пробудить

Должно же впечатленье!).

 

С собой трёх малых звать пришлось —

Каприз весьма понятный, —

Чтоб меланхолию всерьёз

Отправить на попятный:

Спортивный Браун, резвый Джонс,

А Робинсон — приятный.

 

Я сам прислуге дал понять,

Какие выраженья

Способны жалобы унять,

Как масло — вод волненье;

Лишь Джонсу б даме дух поднять

Достало обхожденья.

 

Мы чушь несли про день и вид

(Следя её отдачу),

Провентилировав «on dit»

И цены кож впридачу;

Сестрица ныла: «Всё претит...

Не забывай про сдачу».

 

«Бекаса ешь — остынет он.

Ах, ах! Венец природы!» —

«Мост Ахов, господа, смешон;

В Венеции всё воды...» —

Такой вот Байрон-Теннисон

(Вполне во вкусах моды).

 

Упоминать и нужды нет

Что слёзы в блюда нудно

Лились, что скорбный наш обед

Глотать нам было трудно

И стать одною из котлет

Желал я поминутно.

 

Начать беседу в сотый раз

Хватило нам терпенья.

«У многих, — подал Браун глас, —

Встречаются влеченья

К рыбалке, травле... А у вас

Какие предпочтенья?»

 

Она скривила губы — так

Мы в пальцах кривим ластик:

«Ловить на удочку собак,

Стрелять по щукам в праздник,

По морю прыгать натощак.

Мне кит — что головастик!

 

Дают-то что? “Король... ах, Джон”? —

Заныла, — Скука, позы!»

И, как всегда, тяжёлый стон,

И вновь ручьями слёзы.

Вот взвился занавес вдогон

Помпезным фуриозо.

 

Но смехом дружный наш раскат

Она не поддержала.

Перевела в раздумье взгляд

С оркестра к балкам зала;

Произнесла лишь: «Ряд на ряд! » —

И тишина настала [66].

 

 

ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ

Отчего так, что Поэзия никогда не была подвергнута тому процессу Разбавления, который с такой выгодой показал себя в отношении сестринского искусства, Музыки? Разбавляющий вначале подаёт нам несколько нот какой-то хорошо известной Мелодии, затем дюжину тактов собственного сочинения, затем ещё некоторое количество нот первоначального мотива и так далее попеременно; таким образом он оберегает слушателя если не от малейшего риска признать пьесу сразу, то по крайней мере от чрезмерного волнения, которое способна вызвать её передача в более концентрированном виде...

Воистину, подобно тому как прирождённый эпикуреец любовно медлит над ломтем превосходной Оленины и при этом всеми фибрами души словно шепчет: «Excelsior!», — однако прежде чем приступить к лакомству, проглатывает добрую ложку овсяной каши; и подобно тому как тонкий знаток Кларета позволяет себе лишь чуточку пригубить, а потом уж пойти и выдуть пинту или более пива в буфете, точно также и —

 

 

Не звал я дорогой Газели

В свою конюшню. Мил товар,

Да вот торговцы оборзели —

От этих цен бросает в жар.

 

Меня утешить томным оком

Примчался с улицы сынок.

Подбитый где-то глаз уроком

Послужит, жаль, на краткий срок.

 

Едва обняться мы посмели —

На шею сел мне сорванец.

Да что со мною, в самом деле?

Пора встряхнуться, наконец,

 

И тёмный рок томатным соком

Запить для верности слегка,

И закусить бараньим боком,

И ждать взросления сынка [67].