Неизвестный художник. XIX в

 

Именно этим, царской привязанностью, в первую очередь, по-видимому, объяснялась прочность апраксинского положения. Петр мало кого любил так, как этого своего старинного друга. В письмах к нему подчас читается неподдельная, очень редкая для государя нежность. «Пожалуй, государь Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой печали», – утешает он овдовевшего Апраксина. В другой раз пишет: «Пожалуй, побереги себя, воистину ты надобен». Даже – совсем уже нетипично – ставит здоровье адмирала выше интересов дела: «Не езди, подлинно погубишь себя, – отговаривает царь хворающего дядю от поездки в Москву. – Конечно, дай покой, и когда доктор совершенно безопасно увидит, тогда поезжай».

Федор Матвеевич был силен еще и своим несметным богатством, доставшимся ему при не вполне тривиальных обстоятельствах.

В 1715 году скончалась его сестра царица Марфа, которой от покойного мужа, царя Федора, осталось огромное состояние. Детей у нее не было и не могло быть, поскольку смертельно больной государь, женившийся совсем незадолго до кончины, не успел, как говорилось в прежние времена, «вступить в права супружества», а впоследствии вдова славилась безупречной нравственностью. Известный знаток старины (и собиратель всяческих скандальных историй) князь Петр Долгорукий в своих «Записках» сообщает, что царь вздумал лично проверить, действительно ли его невестка была столь целомудренна. Он якобы лично произвел осмотр мертвого тела и, убедившись, что Марфа умерла девицей, расчувствовался – передал все ее имущество брату. Правдив этот неприятный анекдот или нет, неизвестно (при знаменитой петровской бесцеремонности и любви к анатомии всё возможно), но так или иначе в 1725 году после смерти царственного племянника Федор Апраксин оказался среди самых влиятельных и богатых людей империи, от которых теперь зависела ее дальнейшая судьба.

 

 

Герой «Малой войны»

Борис Шереметев

(1652–1719)

 

Борис Петрович Шереметев принадлежал к одному из шестнадцати «великих» родов, представители которых по местническим привилегиям имели право на боярский чин, и достиг этого высшего старомосковского отличия уже к тридцати годам. При Василии Голицыне он выполнял поручения большой важности – участвовал в переговорах с Польшей о «Вечном мире» и потом был послом в Польше, но со сменой власти надолго ушел в тень и впоследствии поднялся уже на ином, не дипломатическом поприще.

Он не входил в число царских приятелей; будучи человеком тихим и набожным, не участвовал в безобразиях Всешутейшего Собора и даже – редкая привилегия – был освобожден от обязанности осушать Кубок Большого Орла. Этого своего соратника Петр не столько любил, сколько ценил. И было за что. В самый тяжелый период Северной войны, когда русская армия еще только училась боевой науке, Борис Петрович оказался самым способным учеником. Его нельзя назвать выдающимся полководцем, но это был лучший боевой генерал, каким страна располагала в то время.

Вероятно, оно и к лучшему, что посольская карьера Шереметева оказалась недолгой. Это был человек не мира, а войны. В 27 лет он стал товарищем воеводы «большого полка», а затем получил и самостоятельное командование на южном, степном рубеже страны, сражался с турками.

Туда же Борис Петрович вернулся после того, как перестал быть послом. В первой половине 1690-х годов он служил белгородским воеводой, отражая набеги крымских хищников. Как военачальник, хорошо знающий эти края, Шереметев во время первого Азовского похода получил задание возглавить вспомогательный днепровский фронт, задачи которого были сугубо демонстративные: изобразить, будто главные силы идут на Крым. Войско у Бориса Петровича было большое (25 тысяч дворянского ополчения и стрельцов плюс 35 тысяч казаков гетмана Мазепы), но все лучшие части царь забрал с собой. Тем не менее Шереметев со своим пестрым воинством повоевал много лучше, чем Петр с полками нового строя. Те ушли от Азова несолоно хлебавши, а боярин взял четыре турецких крепости.

С этого момента государь и начинает отличать Бориса Петровича, хотя по-прежнему поручает ему командовать только соединениями, воюющими по старинке. Во время нарвской кампании 1700 года Шереметев начальствует над дворянской поместной конницей, которая демонстрирует совершенную неспособность противостоять дисциплинированному, хорошо обученному шведскому войску и в панике бежит после первого же натиска. Зато командир благополучно уводит ее из нарвской западни. Возможно, именно поэтому царь и назначает Бориса Петровича командующим всеми уцелевшими после катастрофы силами.

Упорная, изнурительная «малая война» 1701–1704 годов – звездный час Шереметева. Он не только удерживает шведов, но и начинает наносить по ним все более чувствительные удары, имея в своем распоряжении пока еще малоопытную армию, которая под его руководством дерется все лучше и лучше.

Борис Петрович был очень осторожен, избегал лишнего риска и вступал в сражение, только если обладал серьезным превосходством над противником. Через год после Нарвской конфузии, имея шестикратное численное преимущество, он наконец сошелся с Шлиппенбахом под Дерптом, при Эрестфере, и одержал победу. В стратегическом отношении она была скромной, но Борис Петрович доказал, что русские могут бить «богов войны» шведов и даже брать их в плен. Царь был вне себя от счастья и осыпал триумфатора наградами: дал чин генерал-фельдмаршала и орден Андрея Первозванного.

В 1702 году Шереметев вновь дрался с Шлиппенбахом при Гуммельсгофе, уже всего лишь с трехкратным перевесом, и опять взял верх.

Однако главным достижением фельдмаршала были не победы в поле, а стратегия, которой он придерживался. Борис Петрович чередовал опустошительные рейды на вражескую территорию с постепенным «ползучим» наступлением, в ходе которого занимал все новые и новые опорные пункты. Так он прибрал к рукам всю Ингерманландию, взяв крепости Мариенбург (где в плен к нему попала будущая императрица Екатерина), Ниеншанц, Нотебург. В 1704 году фельдмаршал добрался до Дерпта, но взять большой, сильно укрепленный город не сумел.

Эта неудача сильно повредила Борису Петровичу в глазах государя и стала концом шереметевского взлета. К этому времени Петр уже не очень боялся шведов, ему хотелось повоевать самому. Шереметев с его медлительностью стал царя раздражать. Лично явившись к Дерпту, государь объявил, что осада ведется из рук вон плохо и что фельдмаршал только «туне людей мучил». Штурмом руководил сам Петр, город взял и после этого уже не считал Шереметева единственным и незаменимым.

 

Б.П. Шереметев

И.П. Аргунов

 

На время главным человеком в русской армии становится «настоящий полководец», генерал имперской службы Огильви, что ужасно оскорбляет Бориса Петровича. Таких обид было немало и в дальнейшем.

Еще одним ударом по престижу фельдмаршала стало сражение при Гемауэртгофе в Курляндии (июль 1705 года). Борис Петрович изменил своей обычной осторожности и вступил в бой с небольшим преимуществом, да еще атаковал. Левенгаупт, один из лучших шведских генералов, устоял и заставил русских отойти, нанеся им чувствительные потери.

Главный фаворит Меншиков, оказавшийся хорошим кавалерийским начальником, норовит оттеснить стареющего фельдмаршала на второй план. В конце концов Петр делит командование: первому поручает конницу, второму пехоту. Это было довольно странное решение, не способствовавшее согласованным действиям армии.

Из-за плохой координации в июле 1708 года русские понесли серьезное поражение при Головчине – в значительной степени по вине Шереметева, который не привел главные силы на помощь дивизии Репнина.

«Большая война» удавалась фельдмаршалу хуже, чем «малая». Петр назначает его как самого заслуженного русского полководца главнокомандующим и во время Полтавской битвы, и в Прутском походе, но должность эта номинальна, поскольку все решения царь принимает сам. Когда же Борис Петрович получает важное самостоятельное задание – взять Ригу, то застревает под ней на целых 9 месяцев.

Столь же вяло командует он экспедиционным корпусом, отправленным в Германию в 1715 году. Правда, к этому времени Борис Петрович уже был сильно нездоров, мучился водянкой. В 1717 году царь наконец отпустил старого фельдмаршала со службы болеть и умирать дома.

В литературе и кинематографе Шереметева обычно изображают осколком старомосковских времен, нелюбителем иностранцев и иностранщины, этаким тюфяком, у которого наглый Алексашка отбирает прекрасную полонянку Марту. На самом же деле Борис Петрович, судя по некоторым его неординарным поступкам, был личностью весьма яркой.

В 1697 году, будучи уже очень важной персоной и большим военачальником, Шереметев по собственному желанию отправляется в длинное европейское турне – одновременно с царем, но по собственному маршруту. Борису Петровичу было ясно, что за время длительного отсутствия государя никаких военных предприятий не будет, и этот сильно немолодой по тогдашним представлениям человек решил посмотреть мир. Он побывал в Польше, Германии, Австрии, Италии и даже на Мальте, «где пребывают славные в воинстве кавалеры», встречался с королем Августом, с императором Леопольдом, с римским папой и с мальтийским Великим магистром, который посвятил русского вельможу в командоры. За время поездки Борис Петрович проникся европейским духом и по возвращении явился к царю в немецком платье, при шпаге, с мальтийским крестом на груди. Этому боярину насильно брить бороду не пришлось.

В бою Шереметев отличался большой храбростью. Во время несчастной битвы при Гемауэртгофе он был ранен, под Полтавой ему прострелили рубаху, а на Пруте старый фельдмаршал однажды вернулся под турецкий огонь, чтобы спасти отставшего солдата.

Это был человек глубокой и искренней веры. Его европейское путешествие помимо любознательности было вызвано еще и намерением совершить паломничество по святым местам, а после шестидесяти Борис Петрович стал мечтать о том, чтобы удалиться от ратных дел и стать монахом Киево-Печерской лавры. Но когда в 1712 году фельдмаршал обратился с этой просьбой к царю, тот ответил отказом, да еще и заставил давно вдовевшего Бориса Петровича снова жениться. Судя по тому, что в этом браке Шереметев произвел на свет пять детей, идти в монастырь ему действительно было рано.

Борис Петрович надеялся упокоиться в своей любимой Киево-Печерской лавре хотя бы после смерти, но Петр и с мертвым Шереметевым обошелся так же своевольно, как с живым. Царь пренебрег последней волей покойного и велел его торжественно похоронить там, где подобало лежать российскому генерал-фельдмаршалу: на парадном погосте столичной Александро-Невской лавры.

 

 

«Прямой старик»

Яков Долгоруков

(1639–1720)

 

Самым пожилым из ранних петровских помощников был князь Яков Федорович Долгоруков. Подобно Апраксину, он состоял при мальчике-царе комнатным стольником, но, как человек зрелый и знатный, скоро получил от царевны Софьи почетное и важное задание: был отправлен послом в очень далекие страны – Францию и Испанию, чтобы склонить их к участию в антитурецком союзе. Задача была заведомо безнадежной, поскольку Франция дружила с султаном, а испанское королевство пребывало в плачевном состоянии, да и дипломат из упрямого, негибкого Долгорукова вышел никудышный – он умудрился разозлить своей спесью даже политесный версальский двор. Яков Федорович в Европе ничего не добился и политическую миссию провалил, так что отличиться перед Софьей Алексеевной у князя не вышло, и все же в карьерном смысле поездка получилась очень удачной. Долгоруков привез младшему царю в подарок астролябию и тем навек завоевал его сердце. Во время противостояния 1689 года Яков Федорович одним из первых перешел в лагерь Нарышкиных и тем окончательно обеспечил свое положение при новом режиме.

Как проверенный и надежный слуга престола, он получил важную должность судьи Московского судного приказа, в 1695 и 1696 годах сопровождал царя в Азовских походах, потом в качестве белгородского воеводы приглядывал за Украиной, а в начале 1700 года, когда началась активная подготовка к большой войне, получил весьма ответственное назначение – возглавил новообразованный Приказ военных дел, который занимался набором, организацией, финансированием и снабжением регулярной армии, то есть ведал самым важным на тот момент направлением государственной деятельности. Генерал-комиссар (так называлась должность главы этого приказа) вместе с генерал-фельдмаршалом составляли высшее командование вооруженных сил страны.

С началом боевых действий князь Яков находился при действующей армии, отвечая за интендантство, и вместе со всем русским генералитетом угодил в нарвскую ловушку. Как старший по должности (герцог де Круи к тому времени уже сдался), он вел переговоры с победителями и согласовывал условия, по которым русские оставляли шведам всю артиллерию и военное имущество в обмен на свободу. Однако генерал-комиссар приказал тайно вывезти из лагеря армейскую казну, и за это разозлившийся Карл оставил всех русских генералов в плену.

Яков Федорович был увезен в Швецию. На этом его служба надолго прерывается. Больше десяти лет он провел в неволе.

Петр не забывал своего соратника, слал ему деньги и даже заочно переименовал в генерал-кригскомиссара, но возможность освободить пленных у царя появилась лишь после Полтавы. За Долгорукова царь соглашался отдать прославленного фельдмаршала Реншильда, и в мае 1711 года из Швеции даже отправился корабль, на котором князь Яков и еще четыре десятка пленников должны были проследовать до места размена. Однако переговоры сорвались, и шхуна повернула обратно. Дальнейшие события напоминают приключенческий роман. 72-летний Долгоруков организовал мятеж и завладел кораблем. Вот его собственный рассказ:

 

…Мы могли капитана и солдат, которые нас провожали, пометать в корабли под палубу и ружье их отнять, и, подняв якорь июня 3 дня, пошли в свой путь и ехали тем морем 120 миль и, не доехав до Стокгольма за 10 миль, поворотили на остров Даго. И шкипер наш и штырман знали пути до Стокгольма, а от Стокгольма чрез Балтийское море они ничего не знали и никогда там не бывали и карт морских с собою не имели; и то море переехали мы без всякого ведения, управляемые древним бедственно-плавающих кормщиком, великим отцем Николаем…

 

Яков Долгоруков

Ш. Лебрен

 

Кондратий Рылеев век спустя воспел это приключение в поэме «Яков Долгорукий», для пущего героизма превратив скромную шхуну в фрегат:

 

Вдруг Долгорукий загремел:

«За мной! Расторгнем плен постыдный!

Пусть слава будет нам удел

Иль смертию умрем завидной».

Лилася кровь, сверкал булат,

Пал неприятель изумленный,

И завоеванный фрегат

Помчался в Ревель покоренный.

 

По возвращении в Россию у Якова Федоровича началась новая жизнь, про которую он, вслед за пушкинским Пименом, мог бы сказать: «На старости я сызнова живу». Бодрый ветеран женился, получил место в недавно созданном Сенате и специально учрежденную должность с невообразимым названием «генерал-пленипотенциар-кригс-комиссар» (то есть всё тот же начальник армейского интендантства). Но к этому времени военные заботы для страны постепенно перестали быть главными, и Долгоруков больше прославился как глава Ревизион-коллегии, следившей за правильностью государственных доходов и расходов.

Этим кругом обязанностей Яков Федорович и занимался до конца своих дней, заслужив репутацию контролера сурового и честного. Умер он 81 года от роду от «грудной водянки», причем лечением старика занимался лично император (что, возможно, сократило дни больного).

Большая прижизненная и посмертная слава князя объясняется особым положением, которое он обеспечил себе в отношениях с государем. Яков Федорович, не побоявшийся захватить шведский корабль, так же мало страшился и грозного монарха, переча ему и дерзя. Однажды выведенный из терпения Петр даже схватился за шпагу, но Долгоруков спокойно посоветовал ему не пачкать руки, а лучше воспользоваться услугами палача – и царь остыл. Он ценил прямоту в слугах. Нартов передает слова Петра, как-то сказавшего: «Князь Яков в сенате прямой помощник; он судит дельно и мне не потакает, без краснобайства режет прямо правду, не смотря на лицо». У историка В. Татищева есть рассказ о знаменательной беседе между царем и сенатором, состоявшейся в 1717 году. Государь попросил старика «нелицемерно» сравнить свое царствование с царствованием Алексея Михайловича, и Долгоруков якобы дал спокойный, рассудительный ответ: в чем-то лучше преуспел ты, а в чем-то твой отец. Петр не обиделся, а наоборот, расцеловал князя за честность.

Подобных «анекдотов» о придворном бесстрашии Якова Федоровича сохранилось немало. Петр Щебальский, бывший полицмейстер и цензор, ставший историком, описывает умилительный эпизод, когда Долгоруков своей волей остановил исполнение царского приказа о взыскании с крестьян дополнительной подати зерном. Дальше всё по уже знакомому сценарию. Разгневанный царь кидается на ослушника «с поднятой рукой», князь говорит ему «вот грудь моя», после чего следует хэппи-энд: Яков Федорович предлагает взять хлеб не у бедняков, а у вельмож, включая самого себя, и растроганный государь его, разумеется, обнимает.

Еще более знаменита легенда о разорванном царском указе, которую разные авторы излагают по-разному. Суть в том, что Петр издал какое-то несправедливое постановление (то ли отправить и так разоренных крестьян на рытье канала, то ли обложить их дополнительным налогом – неважно), а Долгоруков «по любви его безпредельной к Государю» нехорошую бумагу разодрал. Царь, разумеется, замахнулся на него шпагой. Долгоруков, естественно, воскликнул «вот грудь моя». Потом объяснил, как решить дело, не мучая народ, и был «разцелован».

Палка в руке князя – это Факел Истины; под ногами – змея Зла и маска Лицемерия

А.С. Пушкин к этому преданию относился скептически. В своем «Table-talk» он сообщает, что после бурного объяснения князь коленопреклоненно просил у царя прощения, а в стихотворении «Моя родословная» поэт, с гордостью поминая своего предка Федора Пушкина (казненного Петром за участие в заговоре Циклера), противопоставляет ему расчетливую задиристость Долгорукова:

 

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

Его пример будь нам наукой:

Не любит споров властелин.

Счастлив князь Яков Долгорукой,

Умен покорный мещанин.

 

Справедливо ли это суждение, сказать трудно, но верно то, что начиная с павловских времен в России вошел в моду стиль верноподданнического поведения «предан без лести», и легенда о «прямом старике» Долгорукове отлично поддерживала эту традицию. Во всяком случае, место, которое князь Яков занимает в исторической литературе, превосходит его истинные, довольно скромные заслуги.

 

 

Надежный исполнитель

Гавриил Головкин

(1660–1734)

 

Потеряв главного помощника Федора Головина, Петр поделил огромный груз обязанностей покойного между несколькими людьми. Внешнеполитическое ведомство досталось другому бывшему комнатному стольнику из Преображенского – Гавриле (или Гавриилу) Головкину.

Ко времени своего взлета, в 1706 году, это был уже весьма немолодой человек, но столь высоких назначений он никогда раньше не получал. Гавриил Иванович был прежде всего царедворцем, очень хорошо знавшим и понимавшим Петра, всегда умевшим ему услужить. Единственное приметное событие его предыдущей карьеры произошло во время переворота 1689 года, когда Головкин был царским постельничьим, то есть среди прочего отвечал за безопасность государя. В страшную ночь 8 августа, когда в Преображенском испугались нападения стрельцов и юный Петр сбежал из дворца в одном исподнем, Головкин сопровождал царя до Троицы. Правда, с ними был еще и какой-то «карла», разделивший с постельничьим сомнительную славу царского «спасения».

Впоследствии Гаврила участвовал в оргиях Всепьянейшего Собора, не занимая и там видных потешных должностей, зато считался царским приятелем и, судя по сохранившейся переписке, общался с государем в том особом шутовско-развязном тоне, который дозволялся только самым близким собутыльникам:

 

В письме ваша милость напомянул о болезни моей, подагре, будто начало свое оная восприяла от излишества венусовой утехи: о чем я подлинно доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства.

 

При этом он мог назвать царя «мой асударь каптейн», а подписаться попросту «Ганька».

Головкин почти все время находился при царе, был работоспособен и исполнителен, добросовестно выполнял все поручения, а главное – отлично умел угадывать царские желания, чем в конце концов и заслужил высокую должность. Правда, поначалу ему не дали звучного канцлерского титула, вакантного после смерти Федора Головина, а всего лишь сделали главой Посольского приказа, но это стало началом очень большой карьеры.

Гавриил Иванович был чрезвычайно ловок в околовластном маневрировании. Он благополучно пролавирует меж рифов четырех царствований, оказавшись главным придворным долгожителем этой бурной и опасной эпохи. Его дворцовая ловкость нашла свое применение и во внешнеполитических делах, хотя в подчинении у Головкина находились дипломаты куда более искусные – Шафиров и Толстой. Они интриговали против своего начальника, надеясь занять его место, но в аппаратных играх им было далеко до Гавриила Ивановича, прекрасно умевшего присваивать себе заслуги подчиненных и сваливать на них свои ошибки. Главный, совершенно безошибочный принцип, которым всегда руководствовался Головкин, – угадать истинные намерения государя и затем строго им следовать. Эта тактика сделала Гавриила Ивановича совершенно непотопляемым и позволила ему со временем одолеть всех врагов. Даже там, где усилия не давали результата (например, при попытках посадить на польский престол российского ставленника) или приводили к катастрофе, всякий раз оказывалось, что Головкин всего лишь исполнял волю монарха.

Под «катастрофой» имеется в виду неудачное вмешательство Головкина в малороссийские дела. В 1708 году он получил от царя задание разобраться в деле о доносе Кочубея и Искры на Мазепу, которого ближайшие соратники обвиняли в измене. Гавриилу Ивановичу было ясно, что Петр гетману доверяет и желает его оправдания, поэтому следствие проводилось очень просто: информантов подвергли пытке и заставили отказаться от показаний. В апреле Головкин, добившись желаемого, пишет государю: «Понеже Кочубей зело стар и дряхл безмерно, того ради мы его более пытать опасались, чтоб прежде времени не издох»; в июле обоих московских сторонников предают казни; Мазепа спокойно продолжает сношения со шведами и три месяца спустя переходит на их сторону. Никакой ответственности за такое «расследование» Гавриил Иванович не понес. Напротив, он возносится всё выше и выше.

 

Г.И. Головкин

И.Н. Никитин

 

В 1707 году он становится имперским графом, в 1709-м – российским, а сразу после Полтавы наконец удостаивается канцлерского звания, в прежние времена неформального, а теперь официально утвержденного.

Все демарши отечественной дипломатии, очень активной в это время, осуществлялись под присмотром Головкина – именно под присмотром, а не под руководством, поскольку внешнюю политику государства направлял лично Петр.

К концу Северной войны Гавриил Иванович достиг такого влияния, что выговорил себе почетную и выгодную миссию просить Петра по случаю Ништадтского мира принять титул Отца Отечества и императора всероссийского. В пышной речи, которую Головкин зачитал от имени Сената и народа, звучали те самые слова, которые царь больше всего желал слышать:

 

Токмо единые вашими неусыпными трудами и руковождением мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на феатр славы всего света и тако рещи из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены.

 

Наградой за усердную и благоразумную службу Гавриилу Ивановичу были не только чины, но громадное богатство. Как и большинство современников, канцлер был нечист на руку. В 1713 году Петр поручил надежному помощнику важнейшее для пустой казны дело – искоренить коррупцию в подрядном деле. Это было задание, с которым Головкин не справился, да и не мог справиться – у него самого рыло было в пуху.

К концу жизни Гавриил Иванович владел 25 тысячами крепостных, а в столице ему принадлежал весь Каменный остров. Притом Головкин слыл чудовищным скрягой. Голштинец Берхгольц пишет:

 

Одет он всегда как нельзя хуже: большею частью на нем бывает старомодный коричневый кафтан. О скупости его можно бы много рассказать; меня уверяли, что если он не превосходит «Скупого» во французской комедии, то по крайней мере и не уступает ему.

 

Побывав во дворце у Гавриила Ивановича, Берхгольц поразился тому, что главным украшением парадной залы там был повешенный на стену парик, который хозяин никогда не надевал, чтоб не истрепать.

Обычно историки оценивают Головкина как государственного деятеля не слишком высоко, считая его всего лишь исполнителем, а К. Валишевский даже называет канцлера «декоративным ничтожеством», однако этот умный человек вел себя тихо и безынициативно только потому, что при властном, во все вмешивавшемся царе это была самая надежная тактика. Когда Петра не станет, Гавриил Иванович покажет себя по-иному.

 

 

Царский спаситель

Петр Шафиров

(1669–1739)

 

Заместитель Головкина подканцлер Петр Павлович Шафиров имел не меньше веса в дипломатических делах, чем его начальник, и уж во всяком случае сыграл более значительную роль в истории.

Это был выскочка, пробившийся на самую вершину государственной лестницы за счет дарований и удачи, – как Меншиков или Ягужинский. По происхождению Шафиров был евреем. Его предки жили в литовском Смоленске и попали в московское подданство, когда этот город был отвоеван войсками царя Алексея, то есть в 1654 году. Отец будущего вельможи в детстве звался Шая, но семья приняла православие, и мальчик получил уже христианское имя – Павел. Впоследствии подканцлер будет говорить, что его фамилия происходит от слова «сапфир», но скорее всего это распространенная ашкеназская фамилия Шапиро.

Чем Петр Павлович занимался в ранней юности, неизвестно. По одной версии, скучной, его отец служил переводчиком в Посольском приказе и пристроил туда же сына. По другой, более интересной, царь Петр, прогуливаясь по московским торговым рядам, случайно разговорился с молодым «сидельцем» (приказчиком), «узнал его разум» и велел идти на службу толмачом, ибо юноша оказался сведущ в нескольких иностранных языках. Так или иначе, с 1691 года в Посольском приказе числится переводчик Петр Шафиров (упоминаний о службе его отца в документах нет). Работал он вначале только с немецким языком, который, вероятнее всего, знал по близости к идишу, но впоследствии выучился латыни, польскому, французскому и итальянскому – это был человек больших способностей.

Первое упоминание о «крещеном еврее», которого держит при себе русский царь, относится к европейскому путешествию Петра. Должно быть, к этому времени государь уже ценил и отличал Шафирова, потому что взял его с собой, когда после известия о стрелецком восстании кинулся в Россию с очень небольшой свитой. Петр Павлович наверняка присутствовал на первой встрече царя с польским королем, когда зарождался будущий антишведский альянс, и потом участвовал в дальнейших переговорах по оформлению этого военного союза. Он становится важным сотрудником (тайным секретарем) при главе внешнеполитического ведомства Федоре Головине, а в 1706 году, когда Посольский приказ достается Гавриле Головкину – его заместителем, а по сути дела, вследствие чрезмерной осторожности начальника, фактическим руководителем российской дипломатии.

Шафиров – участник всех внешнеполитических деяний этого периода, но выполняет и немало особых поручений. Он хорошо освоил специальность «династического свата»: в 1710 году заключил первый брачный договор между русской царевной (Анной Иоанновной) и европейским принцем (Фридрихом-Вильгельмом Курляндским), в результате чего стратегически важное герцогство стало российским протекторатом; шесть лет спустя Петр Павлович сосватает за мекленбургского герцога другую царевну, Екатерину Иоанновну.

Когда после Полтавской виктории государь щедро награждал своих лучших слуг, Шафиров получил чин подканцлера и тайного советника, а в следующем году новый для России титул барона.

В 1711 году подканцлер сопровождал царя в Прутском походе, где и совершил свое главное историческое деяние. Когда Петр по излишней самоуверенности угодил со всей армией в совершенно безвыходную ситуацию, блокированный огромным турецким войском, казалось, что всё пропало.

 

Господа Сенат! Сим извещаю вас, что я со своим войском без вины или погрешностей со стороны нашей… в четырехкраты сильнейшею турецкой силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что я без особливыя Божия помощи ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен, – в отчаянии писал Петр.

 

Его опрометчивость могла стоить России всех ее трудных завоеваний. Отправляя хитроумного подканцлера просить у визиря мира, павший духом царь позволил ему соглашаться на любые условия, вплоть до передачи шведам Прибалтики и даже Пскова, лишь бы избежать «шклавства» (неволи).

Шафиров совершил невозможное. То ли взяткой, то ли одним только дипломатическим искусством он выговорил у Мехмет-паши свободный пропуск и для царя, и для его армии – в обмен всего лишь на Азов. Петр не верил такому счастью и по возвращении отметил свое спасение как великую победу.

 

П.П. Шафиров