Портрет Александра Меншикова.

М. ван Мюссер. 1698 г.

 

С. Соловьев описывает Меншикова так:

 

Наружность фаворита была очень замечательна; он был высокого роста, хорошо сложен, худощав, с приятными чертами лица, с очень живыми глазами; любил одеваться великолепно и, главное, что особенно поражало иностранцев, был очень опрятен, качество, редкое еще тогда между русскими. Но не одною наружностью мог он держаться в приближении: люди внимательные и беспристрастные признали в нем большую проницательность, удивлялись необыкновенной ясности речи, отражавшей ясность мысли, ловкости, с какою умел обделать всякое дело, искусству выбирать людей.

 

Во время заграничного путешествия голландский художник Михаэль ван Мюссер написал не только «великого посла» Лефорта, но и сделал замечательный портрет 25-летнего царского фаворита «Алексашки». На картине мы видим умного, хитрого, живого, нахального парня, хорошо знающего себе цену.

Никакого образования Меншиков не получил. Некоторые авторы утверждают, что он был вовсе неграмотен и умел лишь подписываться, но при общем невысоком уровне тогдашней российской учености это не являлось большим препятствием в делах. В любом случае он был очень сметлив, всё полезное схватывал на лету и умел худо-бедно изъясняться на нескольких иностранных языках.

Главное его достоинство заключалось в умении предугадывать царские желания и моментально их исполнять, так что вскоре Петр уже не мог обходиться без этого своего денщика. Всюду, куда отправлялся молодой царь, ему сопутствовал Алексашка, помощник и соратник в любых делах – серьезных, несерьезных, мелких, крупных. Закадычнее приятеля у государя за всю его жизнь не было. В письмах царь обычно обращался к нему на иностранный манер, что обозначало особую привязанность: «мейн бесте фринт» и «майн либсте камарат», «майн герц» и «мейн герцекин» (в смысле «дитя сердца моего»), даже «мейн брудер», хотя «братом» тогда монарх называл только другого венценосца. Правда, в отличие от Лефорта, к Алексашке царь относился попросту, безо всякого почтения.

Первое место подле царя Меншиков занял не после смерти женевца, а после падения Анны Монс. Если верить Нартову, эта опала произошла в результате меншиковской интриги: «Он[37] безпокоился еще тем, что видел себе противуборницу свою при его величестве Анну Ивановну Монс, которую тогда государь любил и которая казалась быть владычицею сердца младого монарха», и лишь оттеснив немку, ловкач «сделался потом игралищем всякаго счастия и был первым государским любимцем».

Меншиков вообще отлично понимал важность женского влияния и умел пользоваться этим инструментом. Прочность положения фаворита стала двойной, когда его бывшая любовница Марта Скавронская стала сначала царской метрессой, а затем и царицей. Александр Данилович сохранил с нею прекрасные отношения, с самого начала поведя себя очень умно. Когда Петр бесцеремонно отобрал красавицу у своего слуги, Меншиков не только склонился перед волей монарха, но и подарил «пошедшей на повышение» деве шкатулку с бриллиантами.

Будучи безродным выскочкой, Меншиков был жаден на титулы, чины, должности. Со временем пирожник станет графом и князем Священной Римской империи, российским светлейшим князем, герцогом, адмиралом, генералиссимусом.

Еще сильнее была страсть к деньгам. Меншиков всю жизнь не мог насытиться богатствами: золотом, поместьями, дворцами, драгоценностями, крепостными. Ему мало было официальных наград и милостей, он выискивал поживу во всем, за что брался. Алчность Александра Даниловича не знала пределов. Он воровал подрядные деньги, обкрадывал армию, которую брался снабжать, обворовывал огромные стройки, которыми руководил, забирал себе выморочные имения, присваивал чужих крепостных, хапал взятки, пускался в финансовые авантюры.

К концу жизни Меншиков владел шестью городами, бессчетным количеством деревень и 90000 душ. В банках на его имя лежал 1 миллион 300 тысяч рублей, и примерно на такую же сумму числилось ювелирных изделий, на которые фаворит был особенно падок. Богаче во всей России был только императорский дом.

Свои аферы Меншиков проворачивал так нагло, что неоднократно попадался. Царь его собственноручно колотил, штрафовал на огромные суммы, но всякий раз прощал, говоря: «Он в беззакониях зачат, во грехах родился и в плутовстве скончает живот свой» или: «Вина немалая, да прежния заслуги более».

Последняя причина всё и объясняет. Пороки и злоупотребления Александра Даниловича безусловно омрачают, но отнюдь не затмевают его свершений.

Прежде всего они заметны на военном поприще. Из разбитного слуги со временем получился превосходный полководец. Сначала Петр видел в Алексашке только лихого рубаку, бесстрашно бившегося при штурме Нотебурга или в морском бою на Неве. Но Меншиков оказался способен на большее.

Видя это, Петр перестает держать его неотступно при себе, начинает доверять большие самостоятельные задачи, и обычно Меншиков с ними успешно справляется.

В 1706 году, командуя собственным корпусом, он разгромил шведско-польское войско под Калишем – это была первая большая победа русского оружия в полевом сражении. Потом были и другие виктории, но главной из них стал меншиковский бросок после Полтавы к Переволочненской переправе. Напомню, что хоть шведы и понесли тяжелые потери во время самой Полтавской битвы, все же почти две трети армии смогли оторваться и, если бы Карлу удалось привести в порядок свои разбитые части, еще неизвестно, чем закончилась бы кампания. Но Меншиков догнал отступающего противника, прижал к Днепру и вынудил капитулировать. Не будет преувеличением сказать, что именно Переволочна решила судьбу всей Северной войны.

По тому, где и когда находился Меншиков, легко судить, какой фронт деятельности в тот момент Петр считал самым важным. Когда царь начал давать своему любимцу не военные, а гражданские поручения (с 1714 года), это означало, что боевые задачи перестали быть главными.

В качестве администратора Александр Данилович проявил себя существенно хуже, чем на полях сражений. Он строил Санкт-Петербург и Кронштадт, корабельные верфи, пушечные заводы, рыл каналы, брался за устройство промышленно-торговых компаний и многие другие дела, но всюду мешала его забота о собственном кармане.

Наивысшего могущества светлейший достиг в начале 1720-х годов, когда он был столичным генерал-губернатором и одновременно президентствовал в Военной коллегии. Меншиков оставался в Петербурге и возглавлял правительство во время длительного отсутствия императора, отправившегося в Каспийский поход.

В самый последний год жизни Петра положение временщика пошатнулось. Произошло это по нескольким причинам. Во-первых, в мирное время от Меншикова было больше вреда, чем пользы, и «вины» начинали перевешивать «прежние заслуги». Во-вторых, из-за тяжелой болезни царь вообще сделался очень гневлив и раздражителен, набрасываясь на самых близких людей. Наконец, после скандала с Виллемом Монсом испортились отношения между императором и императрицей, и Меншиков лишился всегдашней заступницы. В 1724 году он теряет свои основные посты – сначала генерал-губернаторство, а затем и президентство в Военной коллегии. Очень вероятно, что опального фаворита ждала бы печальная участь, если бы царь не умер. Только на смертном одре Петр позвал к себе старого друга – попрощаться.

После ухода многолетнего покровителя меншиковская судьба сделает новый зигзаг. Самый блистательный взлет баловня Фортуны произойдет, когда Петра не станет.

 

«Монстра»

Федор Ромодановский

(1640?–1717)

 

Среди сподвижников Петра был один, отличавшийся от всех прочих исключительностью своего положения. Царь не любил его так сильно, как Лефорта, и не был с ним так близок, как с Меншиковым, но безусловно относился к этому человеку с большим уважением и очень его ценил. Невозможно представить, чтобы Петр поднял на него руку, как на «сердечного друга» Франца или на «Алексашку».

Князь Ромодановский занимал особое место и в государстве, где носил небывалый титул «князя-кесаря», и в петровской разгульной «компании», которая должна была даже во время безобразий Всепьяннейшего Собора воздавать Федору Юрьевичу больше почестей, чем царю.

Пример этому подавал сам Петр, всегда относившийся к Ромодановскому с утрированным пиететом. Все, включая государя, должны были вставать, когда Федор Юрьевич входил в помещение. Никто не смел въезжать к Ромодановскому во двор верхом или в повозке – даже Петр перед воротами спешивался.

Нартов в своих записках описывает эпизод, красноречиво демонстрирующий уникальные взаимоотношения «кесаря» с «князь-кесарем».

 

Случилось государю летом идти из Преображенского села с некоторыми знатными особами по Московской дороге, где увидел он вдали пыль, потом скачущаго ездового или разсыльщика, машущего плетью и кричащего прохожим и едущим такия [слова]: «К стороне, к стороне! Шляпу и шапку долой! Князь-цесарь едет!» ‹…› Государь, остановясь и не снимая шляпы, сказал: «Здравствуй, мин гнедигер гер кейзер!» ‹…› На сие не отвечая князь ни слова, при сердитом взгляде, кивнув только головою, сам продолжал путь далее.

‹…› Князь отправил… к нему грозного разсыльщика с объявлением, чтоб Петр Михайлов явился к ответу. Государь, догадавшись тотчас о его гневе, пошел на свидание. При вшествии его величества Ромодановский, не вставая с кресел, спрашивал сурово так: «Что за спесь, что за гордость! Уже Петр Михайлов не снимает ныне цесарю и шляпы! Разве царя Петра Алексеевича указ не силен, которым указано строго почитать начальников?» – «Не сердись, князь-цесарь, – сказал Петр Великий, – дай руку, переговорим у меня и помиримся».

 

Разумеется, в подобных сценах проявлялась петровская склонность к шутовству, но Федор Юрьевич отнюдь не исполнял карикатурную роль «царя» Симеона Бекбулатовича при Иване Грозном. Ромодановский был вторым по могуществу – и первым по грозности – лицом в государстве, с Петром он держался весьма независимо. Князь не только имел право без доклада входить к царю в любое время, не только давал ему советы по всем сферам управления, но и позволял себе спорить с гневливым монархом. Например, известно, что Федор Юрьевич осудил брак Петра на безродной полонянке Екатерине – и не попал за это в опалу.

Чем же объяснялось почтение, с которым грубый, мало кого уважавший монарх относился к Ромодановскому?

Конечно, не знатностью, хоть князь происходил по прямой линии от Всеволода Большое Гнездо, а стало быть, от Рюрика. И не почтенными летами – государь с легкостью унижал вельмож, бывших старше Ромодановского и родом, и возрастом.

Больше всего Петр ценил в людях полезность, и в этом смысле князь-кесарь не имел себе равных. Это был единственный человек, кому молодой царь доверял управление государством во время длительных отлучек.

Имел значение и масштаб личности Ромодановского. Будучи сам натурой крупной, Петр ценил это качество и в других.

Кроме того, Федор Юрьевич не брал подношений и не пользовался своей почти бесконтрольной властью для личного обогащения.

Тот же Нартов рассказывает еще одну занятную историю.

 

Сразу после Нарвского поражения, в самые тяжелые для страны дни, когда Петр был в отчаянии, не зная, откуда при пустой казне взять средства для снаряжения армии, князь-кесарь отвел царя в некую тайную палату и отдал сокровища, оставленные Алексеем Михайловичем на черный день. «При конце жизни своей, призвав меня к себе, [царь] завещал, чтоб я никому сего из наследников не отдавал до тех пор, разве воспоследует в деньгах при войне крайняя нужда. Сие его повеление наблюдая свято и видя ныне твою нужду, вручаю столько, сколько надобно…»

 

Далее автор заключает:

 

Сия-то великая заслуга поселила в сердце Петровом благодарность такую к князю Ромодановскому, что он пред всеми прочими вельможами князя Ромодановскаго, которому отменное почтение монарх оказывал и доверенность, более любил.

 

Возможно, этот анекдот является легендой, но во всяком случае он свидетельствует о той репутации, которой пользовался при дворе Федор Юрьевич.

Думается, что ореол, окружавший Ромодановского, объяснялся и еще одной причиной. Петр очень хорошо понимал золотое правило всякой диктатуры: всегда должен быть некто, более страшный и жестокий, чем сам правитель – точно так же Иван IV нуждался в Малюте Скуратове.

 

Федор Ромодановский

Н. Иванов

 

Что-что, а наводить ужас Ромодановский умел очень хорошо. Он был страшен и видом, и нравом. «Сей князь был характеру партикулярнаго;[38] собою видом, как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни; но его величеству верной так был, что никто другой. И того ради… оному [царь Петр] во всех деликатных делех поверил и вручил все свое государство», – пишет Борис Куракин.

Даже когда князь-кесарь бывал весел и развлекался у себя дома, ходить к нему считалось делом небезопасным. У Ромодановского было своеобразное представление о юморе: дрессированный медведь заставлял вошедших осушить огромную чарку, а если кто-то не мог, зверь начинал его драть. Однажды Яков Брюс, один из близких Петру людей, пожаловался, что Ромодановский спьяну опалил его огнем.

 

Зверь! – сердито написал князь-кесарю Петр. – Долго ль тебе людей жечь? И сюда раненые от вас приехали. Перестань знаться с Ивашкою.[39] Быть от него роже драной.

 

Федор Юрьевич бестрепетно ответил:

 

Неколи мне с Ивашкою знаться – всегда в кровях омываемся. Ваше то дело на досуге стало знакомство держать с Ивашкою, а нам недосуг!

 

В этом и состояла главная функция князь-кесаря: он омывался в кровях, то есть исполнял самую жестокую государственную работу – берег безопасность державы. На этом поприще и выдвинулся.

Ближний стольник юного Петра Алексеевича, он считался у Нарышкиных человеком надежным, поэтому после переворота 1689 года получил ответственное задание – надзирать за арестованной царевной Софьей, главным врагом государства. Кроме того Федор Юрьевич возглавлял скромный приказ, который вел дела Преображенского загородного дворца, и в этом качестве управлял потешными полками. Но когда подмосковное село стало фактической резиденцией главы государства (то есть с 1694 года), функции приказа сущностно изменились. С этого времени название «Преображенский приказ» начинает звучать грозно. В 1696 году ведомство князя Ромодановского берет на себя охрану порядка и следствие по важным делам, а несколько лет спустя и вообще по всем политическим преступлениям, вплоть до мелких доносов.

Так в России возникает, а вернее, возрождается очень важный институт абсолютизма – тайная полиция. «Третье» российское государство, просуществовавшее почти весь XVII век, как мы видели, несколько отошло от жестких принципов «ордынскости» и не имело настоящей «спецслужбы», какою был опричный корпус Ивана Грозного или доносное ведомство Семена Годунова. Петр I, воскресив и многократно укрепив тотальную централизацию власти, исправил этот дефект. Отныне чингисханов «кэшик», «черный тумен», будет обязательной и очень важной компонентой империи, лишь меняя свои названия.

Таким образом, настоящей основой огромного влияния князь-кесаря было то, что на протяжении долгого времени он был царским оком и карающей десницей.

В качестве главы вездесущего Преображенского приказа Ромодановский славился крайней жестокостью. В его застенках подозреваемых истязали чудовищными пытками, а выбив признание, подвергали мучительным казням. Петр, и сам не отличавшийся мягкостью, недаром называл князя-кесаря «зверем». Во время следствия 1698 года Федор Юрьевич руководил следствием, почти не вылезая из застенка, а в день самой массовой казни лично отрубил головы четырем стрельцам.

На попечение этой «монстры» царь оставил страну не только когда ходил в Азовские походы, но и на более длительный срок, на целых полтора года, когда ездил с Великим посольством в Европу. Точно так же его отец полувеком ранее доверял государственное управление патриарху Никону.

В 1701 году, когда вся Москва выгорела от ужасного пожара, а царь в основном занимался военными заботами, восстанавливать столицу тоже было поручено князю-кесарю.

Умер он в 1717 году, по понятиям того времени в глубокой старости, но до последних дней продолжал заниматься делами. В память о покойном Петр передал громкий титул и должность главы Преображенского приказа сыну Федора Юрьевича князю Ивану, хотя тот не отличался отцовскими дарованиями и никак себя на этом важном посту не проявил.

После смерти Федора Ромодановского «спецслужбы» начинают размножаться. Появляется Тайная канцелярия, возникают фискальная, а затем еще и прокурорская системы. Возможно, это произошло из-за того, что после смерти верного помощника Петр уже никому так не доверял, но вообще-то в государствах подобного типа дублирование «тайных полиций» является обычной практикой: одно «око» приглядывает за другим.

 

 

Незаменимый

Федор Головин

(1650–1706)

 

Большим человеком в первую половину петровского царствования был еще один человек старшего поколения – Федор Алексеевич Головин.

В отличие от большинства деятелей новой эпохи, вошедших в силу только после нарышкинского переворота, Головин летал довольно высоко и при прежнем режиме. Его ценили и Софья, и оберегатель Василий Голицын. При них Федор Алексеевич совершил важное историческое деяние: ездил на Дальний Восток и заключил там в 1689 году первый русско-китайский договор, определивший границу между двумя странами. Поездка растянулась на пять лет, так что посол вернулся уже при новой власти и был оценен ею по достоинству – сделан сибирским наместником.

Головин был с давних пор близок к Нарышкиным. Существует предание, что царь Алексей, умирая, поручил нескольким дворянам, включая Федора Алексеевича, беречь младшего сына «яко зеницу ока» и что во время кровавого стрелецкого бунта 1682 года именно Головин увез мальчика из мятежного Кремля в безопасный Троицкий монастырь. По этой ли причине или по какой-то другой, но в 1690-е годы Федор Алексеевич становится одним из ближайших соратников царя. Этот зрелый, опытный муж славился обстоятельностью и дотошностью – качествами, которые Петр очень ценил и мало в ком обнаруживал. Головин отличился во время второго, успешного Азовского похода – не как военачальник, а как генерал-комиссар, глава военного интендантства. Снабжением армии и флота он продолжал ведать и в дальнейшем, но все время получал новые должности. В ранние годы правления Петр, сам хватавшийся за сто разных дел, точно так же поручал надежным помощникам сегодня одно, завтра другое – в зависимости от требования момента. Идея о том, что каждым видом деятельности должен заниматься специалист, сформируется позднее, по мере усложнения государственного аппарата.

После Азова царь увлекся затеей с большим европейским посольством и отобрал для него самых компетентных и лично приятных ему людей. Головин занял в этой мощной экспедиции весьма видное место: второго (после Лефорта) «великого посла»; третьим был лучший из московских дипломатов дьяк Возницын. Каждый из них имел свой круг обязанностей. Лефорт по большей части представительствовал и демонстрировал «европейскость» новой России, Возницын занимался повседневной дипломатической работой, а на Федоре Алексеевиче лежала организация всего громоздкого предприятия, найм иностранцев на службу и закупка необходимого военного снаряжения.