ОБМАНЧИВАЯ САМОУВЕРЕННОСТЬ

Кажется загадочным то, почему события, которые могли бы сразу объяснить политические цели монго­лов, в Багдаде оставили без внимания. Так, после за­воевания Хорезма два монгольских полководца насту­пали в июне 1221 г. на Нишапур и велели через пос­лов передать некоторым хорасанским вельможам, что Чингисхан призывает их вступить в «общество спод­вижников, в мирный союз», и что они должны пере­дать корм для скота и подарки гостю. Они должны были объединиться и впредь повиноваться монголам, принимать у себя их или их посланников, а не полагать­ся на мощь своих крепостных стен. В знак их нового статуса они получали красную печать³² с уйгурским шрифтом и оригинал соответствующего ярлыка Чин­гисхана. Содержание такого диплома гласило при­мерно следующее: «Великие князья и множество вер­ноподданных могут знать, что сказал Бог: «Я отдал тебе всю землю от восхода солнца до его заката». Каждый, кто становится «сподвижником», оказыва­ется милосердным к себе, своим женам, своим де­тям и прислуге. Каждый, кто не станет «сподвиж­ником», погибнет с женами, детьми и родственника­ми»³³.

Багдад и Аламут находятся не так далеко от Нишапура, чтобы не знать о его порабощении и сопут­ствующих обстоятельствах. Но Ибн аль-Асир, совре­менный иранский хронист, упоминает о судьбе Хо­расана в те дни очень скудно. В документах, назы­ваемых ярлыками, обнаруживается, правда, новый вид обращения, который не оставлял место для так­тичного общения, принятого среди исламских кня­зей. Дипломатические любезности, приветственные адреса и обязательные свидетельства дружеского рас­положения еще не были употребительны у необра­зованных пришельцев. «Тайная история монголов» изображает в живых красках среду, в которой вы­рос Чингисхан. Охота, разбои и война, прежде все­го война; вокруг этих занятий вращаются мечты и помыслы. У «сподвижников», само собой разумеет­ся, только общие «враги», они в ссоре с ними со всеми. Этот простой принцип остался в силе, когда Чингисхан и его последователи соприкоснулись с го­сударственным миром на востоке и западе Азии, с империями, которые обладали усовершенствованной политической культурой. Что Чингисхан является тем, кто был уготован земле ³⁴, что небо и земля под­держивали его в борьбе со всеми вражескими наро­дами³⁵ — это утверждение должно было казаться му­сульманам самонадеянным и ошибочным. Разве не халифат был особой защитой Бога? Это снова оправдалось, когда Ала-ад-дин*, отец хорезмийского шаха Джелал-ад-дина, планировал на весну 1218 г. атаку на Багдад, чтобы возвыситься до защитника Аббасидов, как однажды Сельджук Тогрулбек. Под Хамаданом Ала-ад-дин с громадным войском занял зимний лагерь, однако необычайно сильные холода уничтожили большую часть его отрядов, и поэтому его дерзкий замысел рухнул. И когда он, наконец, вернулся в Хорасан и сообщил халифу официально о случившемся, «тогда и произошли те события»: он был побежден монголами!

Так трактует летописец Ибн аль-Асир событие, со­временником которого он был. «В этом как раз мы узнаем удачливость благородной династии Аббасидов: еще никто никогда не захотел посягнуть на нее без того чтобы его чудовищное преступление и злое на­мерение не шло бы за ним по пятам». И это, опре­деленно, — тоже точка зрения, с которой позже аль-Мустасим рассматривал угрожающие послания Хулагу из Хамадаиа. Да, Хулагу сам был предупреж­ден одним из его астрологов: шесть бедствий принесет человечеству тот, кто убьет Аббасидов: ло­шади будут околевать, воины заболевать, солнце больше не будет всходить, больше не будет идти дождь; поднимется буря, задрожит земля; растения больше не будут вырастать из земли; большой пра­витель умрет в том лее году. Насир-ад-дин ат-Туси, которого спросили о его мнении по поводу послед­ствий уничтожения Аббасидов, ответил вопреки ожи­данию равнодушно: «Теперь Хулагу будет занимать место халифа». Как шиит он не разделял уважения к Аббасидам. Он раскусил, почему Хулагу чувство­вал себя правым во время нападения на Багдад, и он знал, что при победе монголов, которую можно было ожидать, сменится только одно «государство лжи» на другое, правда, на такое, в котором он и его шиитские единоверцы будут переносить немного меньше притеснений. Единственное существенное из­менение для них, на которое можно надеяться в исто­рии, это раскол божьего государства при возвращении Двенадцатого имама, что должно было произойти в неопределенном будущем³⁶.

Только продвижение татар в области, которые были ближе к Багдаду, вынудило Ибн аль-Асира учесть со­мнительную ситуацию, в которую попал суннито-исламский мир. Быстрота и неудержимость татарского наступления на запад, беспощадность и жестокость, с которой подавлялось любое сопротивление, — все это наводило на него глубокий ужас. Боевой дух мон­голов невозможно было обуздать; казалось, они не знают страха, они никогда не позволяли себя брать в плен, убивая себя, если он им грозил; они никогда не придерживались соглашений, полны коварства, не­утолимо было их желание — и даже желание их жен — убивать. Один житель из окрестностей Нисибина рассказал летописцу: «Я спрятался в одном сарае в соломе, поэтому они меня не нашли. И я наблюдал за ними из окна. Если они хотели кого-нибудь убить, и тот кричал: «Нет! Ради Бога!» — они его убива­ли... И я видел, как они на своих лошадях затевали игру, смеялись и на своем языке распевали слова: «Нет! Слава Богу!» В побежденных городах населе­ние было парализовано от ужаса: «Татарин ворвался в один переулок, в котором было 100 мужчин, — и он убил их одного за другим до последнего. Ни один из них даже не двинул рукой против него. С позо­ром заваливали людей, а они совсем не защищались! Мы молим Бога, чтобы он не оставил нас в беде!»³⁷ В 1230 году Ибн аль-Асиру в Мосуле попалось в руки письмо одного купца из Тебриза: «Неверных — пусть проклянет их Бог! — мы не можем ни описать, ни назвать цели их боевых частей, т.к. мусульмане не должны совсем пасть духом. Положение очень пло­хое. Не верьте, что тот патрульный отряд, который прошел в Нисибин и в Хабур, и другой, который до­брался до Ирбила и Дакука, стремились к тому, чтобы делить добычу. Они только хотели разведать, есть ли в этих землях защитники. После своего возвращения эти отряды сообщили своему правителю, что местность ли­шена какой-либо обороны... Поэтому возросла алчность татар; весной они нападут на вас. Только на крайнем западе вы еще можете остаться, так как они решились напасть на всю эту область. Ищите безопас­ное место!» Что удивительно, так это то, что в таком паническом состоянии мусульманские князья, тоже потрясенные угрозами татар, от страха ничего не пред­принимали, как и те сто мужчин, которые позволили одному единственному татарину себя зарезать. Во вся­ком случае хорезмиец Джелал-ад-дин нигде не нашел поддержки. Осенью 1231 г., пишет Ибн аль-Асир, его след потерялся³⁸.

ПАРАЛИЗУЮЩИЙ УЖАС

Падение Хорезма Ибн аль-Асир приветствовал, т.к. это соответствовало божественному порядку. То, что там происходило, было наказанием за кощунственное выступление против авторитета аббасидского халифа. Но потом картина изменилась ошеломляющим обра­зом. Татары больше не устанавливали божественный порядок, в котором считали себя в безопасности, нет, они угрожали исламу! Пришел его конец? Он долго не решался выразить слонами наказание, признается Ибн аль-Асир: «Кому дается легко записывать сооб­щение о смерти ислама или мусульманина? О, пусть бы моя мать меня не рожала, о, лучше бы я умер раньше, о, если бы меня совсем забыли!»³⁹ Разруше­ние Иерусалима Навуходоносором⁴⁰ кажется незначи­тельным по сравнению с разорением и резней, о ко­торых он должен теперь известить потомков. Только нашествие, Гога и Магога, которое было предсказано для конца света, можно было привести для сравне­ния⁴¹. Почти безнадежным было положение ислама: на востоке эти неверные варвары, а с запада угрожа­ли франки, которые одержали как раз под Дамьеттой великую победу и теперь угрожали всему Египту⁴². «Однако мы принадлежим Богу, и к нему мы, конеч­но, возвращаемся, и нет никакой власти и никакой силы кроме власти Бога, всемогущего и великого»⁴³.

Малодушие и смертельный страх, казалось, про­должали охватывать население; ожидание страшного суда, часа расплаты затеняло мышление и лишало мужества всех без исключения перед монголами. Причудливые и обреченные на неудачу усилия хо-резмийского шаха Джелал-ад-дина выделяются в этой атмосфере парализующей неизвестности: недо­брожелательно относящиеся к нему источники ха­рактеризуют его гнусно. Это была воля Бога, что­бы монголы опустошали страны ислама. Так, долж­но быть, аль-Мустасим оправдывал свою бездеятель­ность, и так заставил это провозгласить свирепый Чингисхан; когда он решил потребовать у жителей Бухары дань, он велел их всех согнать и провоз­гласил: «Знайте, что совершили страшные грехи; в этих тяжких грехах провинились самые зажиточные среди вас. Спросите меня, по какому праву я это утверждаю? Так вот: я наказанье божье. Если бы вы не нагрешили так тяжко, Бог не послал бы меня в наказание вам»⁴⁴. В это готовы были поверить, ибо какое другое толкование несчастья можно было представить?

И, как всегда, были люди, которые пытались из­влечь выгоду из этого психоза страха. К князю Айюбиду Майяфарикина, важной крепости в погра­ничной области между Анатолией и Плодородным Полумесяцем, в 1240 г. зашел один мусульманин из Исфахана, который представился посланником Тулуя, младшего сына Чингисхана, и передал посла­ние, в котором «представитель Господа небесного, тот, кто обошел всю землю, король Востока и За­пада, Великий хан»⁴⁵ призвал исламских правите­лей к послушанию и потребовал снести городские стены. Странный посланник рассказывал своим слу­шателям старые трепетные сказки: вблизи плотины, которую соорудил когда-то Александр против Гога и Магога и где вряд ли догадывались, откуда при­шли монголы, жили одичавшие народы, у которых глаза были на плечах, а рот на груди; овцы росли у них из семенных зерен подобно растениям ⁴⁶. Такие бессмысленные истории, по-видимому, могли служить удостоверением для посланника, но они вы­зывали страх, так как перед страшным судом та плотина лопнет, и жуткие народы далекого северо-востока наводнят цивилизованный мир. Неужели настало это время?

Тулуй участвовал в походе Чингисхана на запад и после этого завоевал в течение нескольких месяцев столицу Хорасана. Но позже, кажется, он больше не занимался делами Западной Азии⁴⁷. Ему, правда, при­писывается участие во всех войнах империи. Во вся­ком случае он уже в 1233 г. нашел смерть, когда со­провождал великого хана, своего брата Угедея, в по­ходе на Китай⁴⁸. Тулуй, таким образом, вряд ли мог быть отправителем того письма с угрозами. Кто сто­ял за этим посланием, уже нельзя выяснить. Во вся­ком случае он ставил своей целью ослабление мусуль­манской позиции в областях, граничащих на севере с Ираком. Имя Тулуя приобретет еще страшную извес­тность, и этим воспользуются. Целым столетием поз­же монголы оценивали каждого но деятельности Ту­луя. Его сын Муню, избранный в 1254 г. великим ханом, поручил Хулагу, который тоже был сыном Ту­луя, новое порабощение Ирана.

Об успехах Хулагу мы уже знаем. Они не означа­ют конец ислама; подобные опасения ведут слишком далеко. И Страшный суд еще не наступил. Но пово­ротным пунктом всемирно-исторического значения было все же падение Багдада. Династия Аббасидов почти угасла. Даже могилы халифов под Ар-Рэзафой были разрыты, черепа трупов выставлены для обоз­рения, как это обычно делали с головами казненных пре­ступников⁴⁹. Багдад навсегда лишился своего положе­ния столицы ислама. Он опустился до уровня хотя и важной, по все же провинциальной столицы, так как великий план монголов — победить также последнюю оставшуюся исламскую великую державу, Египет — рухнул в 1260 г. у Источника Голиафа в Палестине. Каирские султаны мамлюков сохраняли за собой Си­рию; где-то в областях верховий Евфрата, по которым проезжали бедуины, проходила с тех пор в течение столетий демаркационная линия, отделявшая иранс­ких ильханов, потомков Хулагу, от арабизированной империи мамлюков. Багдад был теперь стратегичес­ки важным форпостом восточной половины ислам­ского мира, и владели им монгольские княжеские роды.

ОТРАР

Три дервиша, которые принадлежали к самым стро­гим аскетам своего времени и самым пылким богослужителям эпохи, шли однажды своим путем, и вот на­шли они ветхие останки на краю дороги. Они спроси­ли друг друга: «Какому живому существу могли при­надлежать эти кости?» И они договорились молить Бога, чтобы эти кости снова ожили. На молитву пер­вого поднялся ветер и соединил кости, на молитву второго появились кровеносные сосуды, жир и мясо; на молитву третьего в тело пришло дыхание жизни: сильный, вызывающий ужас лев прыгнул и разорвал троих моливших за него на куски.

Мирхванд (1433-1498)¹

ОПАСНОЕ СОСЕДСТВО

Когда Сельджук Санджар в 1141 г. потерпел тя­желое поражение в бою с войсками каракитаев, жи­вущих по ту сторону Яксарта*, падение его династии было скреплено печатью. Хорасан со своими процве­тающими городами Мерв, Нишапур и Тун достался хорезмийским шахам, которые, будучи прежде наместни­ками сельджуков, возвысились до самой значительной власти Ирана. Честолюбие этой династии с южного бе­рега Аральского моря, которая сперва платила дань каракитаям, на достигнутом уже давно не успокаивалось.

К концу XII века династия расширила свое влияние на Западный Иран. Халиф ан-Насир (прав. 1180-1225) оказался вынужденным признать Ала ад-дина правителем Хорезма, султаном Западного Ира­на, Хорасана и Туркестана и разрешить ему произ­носить собственное имя в проповеди сразу за име­нем Аббасида. Желание Ала-ад-дина самому посе­литься в Багдаде, правда, не осуществилось. Он дал волю своему негодованию из-за этой неудачи и объ­явил законным халифом не Аббасида, а алидского саида — дерзость, которая, как записал это Ибн аль-Асир, тотчас же была наказана нападением Чингис­хана.

И на северо-восток, в сторону каракитаев, доби­лись хорезмийские шахи расширения страны. Уже в конце XII столетия вели они войны с этой целью. Чтобы крепко держать Хорасан в руках, Ала-ад-дин обеспечил себе помощь каракитаев, хотя и времен­но. А потом неожиданно представился случай пос­тавить на колени верховных властителей и времен­ных союзников. Гуцулюк, князь монгольского народа найманов, который в начале XII столетия переселил­ся в Семиречье², долго наседал на правителя кара­китаев, пока тот не разрешил ему перейти на свою территорию. Гуцулюк имел все основания настойчи­во просить этого: Чингисхан шел за ним по пятам, и бегством на запад князь надеялся избежать угро­зы уничтожения³. Между тем росло число его сто­ронников. Остатки других разбитых народностей на­шли к нему путь. Старый правитель каракитаев по­роднился с Гуцулюком; но это ни в коем случае не гарантировало ему верность новых сторонников. Ала-ад-дин, хорезмиец, готовил заговор и отводил в нем Гуцулюку роль предателя, которого предали. Оба тайком договорились о том, что, если хорезмиец одержит победу над каракитаями, ему должны до­статься Алма-Ата, Кашгар и Хотан, без сомнения, самая ценная часть владений каракитаев. Если же Гуцулюк будет быстрее, то граница между его им­перией и империей Ала-ад-дина пройдет через Яксарт. Гуцулюк решился вопреки плану Ала ад-дина на собственную гонку в свою пользу и получил во владение Туркестан.

Но долго он не смог наслаждаться этой победой, так как Чингисхан ни в малейшей степени не был согласен с тем, что его беглый враг стал правителем области, стратегическое значение которой было очевидно: Гуцулюк контролировал важные пункты шелкового пути, включая проход в Западную Азию. Получилось так, что Гуцулюк не сумел обеспечить себе у населения поддержку. В Кашгаре и Хотане начались волнения, которые он подавил военной силой, все сделал для того, чтобы стереть с лица земли ислам, основательно там утвердившийся. Он поставил мусульман обоих городов перед выбором: перейти или в буддизм, или в христианство. По-видимому, он таким образом только отплатил сторонникам пророка за их надменность в вопросах религии той же монетой; но в любом случае было не­умно приобретать новых противников в таком тре­вожном положении. Внимание привлекла, прежде всего мученическая смерть одного из хотанских Саидов, которыйбесстрашно выступил перед правите­лем и наконецпроклял его: «Пыль тебе в рот, враг подлинной религии». Немного позже один из сыно­вей Чингисхана захватил город Кашгар; Гуцулюк бежал. Монголы распорядились, чтобы каждый имел право сохранить свою веру⁴. Этим они показали себя друзьями ислама — обстоятельство, на которое ука­зывают с глубоким удовлетворением иранские лето­писцы времен ильханов; Рашид-ад-дин (казнен 1318), визирь ильханов и собиратель монументальной хро­ники мировой истории, осмелился сделать замечание: «Этим событием как бы подчеркивается, что каждый, кто посягнет на ислам, скоро будет брошен на произ­вол судьбы и переживет потрясение. Но господство и достоинство того, кто укрепляет ислам, даже если он исповедует не эту веру, будет расти изо дня в день и его регентство продлится долго»⁵. Напротив, для мусульман, которые остались вне сферы господства монголов, прежде всего, для сирийцев и египтян, было после падения Багдада ясно, что те варвары из Средней Азии были опаснейшими врагами их веры.

С потерей Кашгара судьба Гуцулюка была уже ре­шена. Сообщения о его конце противоречивы, и дата колеблется между 1215 и 1219 гг⁶. Во всяком случае хорезмийский шах был теперь непосредственно сосе­дом империи, стремящейся бесконечно расширяться. Укрепление этой империи продвинулось так далеко, что ослабление внутри нее трудно было предвидеть. Чингисхан завоевал в 1215г. Пекин. Вероятность того, что его военные походы скоро переместятся на запад, была велика, так как там еще оставались страны, по которым можно было пройти с расчетом на дальней­шую богатую добычу.

Теперь необдуманное разрушение ханства каракитаев оказалось роковой ошибкой. Ата Малик Джувейни (1226-1275, писал в 1260), первый значитель­ный летописец в монгольском Иране, дает возмож­ность узнать, что угасание того «буферного государст­ва» вызвало опасность столкновения между Чингисханом и шахом хорезмийским. Чтобы разжечь войну, нужен был только повод. Источники, даже благосклонные к шаху Хорезма, сходятся в том, что не монгол дал этот повод. Он, говорят, старался поддерживать до­брососедские отношения с Ала-ад-Дином, в стране которого были надежными дороги и процветала тор­говля. Такие отношения соответствовали, очевидно, политическим представлениям Чингисхана, так как и он намеревался способствовать обмену товарами. Так как благодаря военным успехам много денег сте­калось в руки монгольских князей, мусульманские купцы Мавераннахра быстро узнали, что в Централь­ной Азии открылся прибыльный рынок, особенно по продаже одежды и ковров⁸. Чингисхан оставил за со­бой право продажи на все товары, которые ввози­лись купцами в его империю. Однажды трех мусуль­манских торговцев привели к нему, один из них предложил ему одежду по бессовестно завышенной цене, предполагая, что в той мало цивилизованной стороне света, в которой не было городов, а поэто­му и возвышенных ремесел, алчность к отличным товарам должна быть сильнее любого рассудка. Чин­гисхан впал в страшный гнев, велел обманщику взглянуть на многие одежды, хранящиеся в царском сундуке, конфисковал предложенный товар и арес­товал его. Только когда оба его попутчика привезли правителю свой товар в качестве подарка, он позво­лил себе быть милостивым и даже заплатил значи­тельную сумму.

Этот случай пробудил в нем желание заняться тор­говлей с мусульманскими странами за свой счет и, ко­нечно, с обсчетом. Его сыновья, князья и военачаль­ники получили приказ выбрать из находящихся в их подчинении по два-три подходящих мужа, снабдить их некоторым капиталом и отправить в путешествие. Всего монгольский караван насчитывал 450 поддан­ных исламской веры. С ними Чингисхан передал послание шаху Хорезма, в котором он настаивал на соблюдении взаимности интересов в торговле, чтобы в будущем избежать случаев, подобных упомянуто­му. В течение столетий монгольские князья снабжа­ли своим капиталом купцов, связанных договором⁹, и давали им привилегии.

Под Отраром, где караваны, направлявшиеся из Семиречья в Мавераннахр, пересекали Яксарт¹⁰, торговцы въезжали в хорезмийскую область. Коман­довал этой пограничной крепостью, охрану которой осуществлял вооруженный отряд, состоящая из 20 тысяч конников, некий Инал, родственник матери Ала-ад-дина. Если случалось так, что привезенные купцами, с которыми был заключен договор, богат­ства пробуждали алчность Инала, или если один из купцов раздражал его своими колкостями, Инал арестовывал иностранцев и сообщал пребывающему в Иране султану, что из империи Чингисхана при­были мнимые купцы, которые на самом деле были лазутчиками. Ала-ад-дин учил его сначала всех дер­жать под арестом, пока он сам не сможет разобрать- ся с этим делом. Так звучит хорезмийская версия, которая в убийстве купцов — осторожно и сдержан­но сообщалось, что никаких сведений о караване больше не поступает — обвинила Инала, который вскоре после этого стал владельцем имущества пу­тешествующих купцов. Ата Малик Джувейни, на­против, был убежден, что султан сам приказал убить торговцев.