ВОСПОМИНАНИЯ О РУБИНШТЕЙНЕ

Мои воспоминания о Рубинштейне очень невелики. Я играл для него, будучи студентом консерватории. И совсем юным присутствовал на обеде, где Рубинштейн был почетным гостем. Он, конечно, сидел в самом центре длинного стола, а я за самым дальним его концом, но и глаза, и уши мои были прикованы к Рубинштейну. Теперь я уже не помню многого из того, что он тогда говорил. Кто-то спросил его про молодого пианиста, который играл ему в тот день, о человеке, который спустя некоторое время стал весьма известным. Рубинштейн немного помолчал и затем сказал: «Теперь все хорошо играют».

Возвращаясь к вопросу о студентах, можно сказать, что сколь ни зависел бы он от полученной им инструкции и как бы сильно ни был уверен в своей индивидуальной интерпретации, ему необходимо, прежде чем выйти на сцену, точно знать, что он намеревается делать. Есть некоторые пианисты, которые никогда не знают заранее, как они будут играть на сей раз. Но лучше, если пианист это знает. Что же касается студента, то он должен обязательно стремиться к этому, не предоставляя ничего воле случая, не пренебрегая ни одной деталью.

Как особое напутствие студентам, всем и каждому, я сказал бы одно: «Работайте! Работайте!»

Нужно играть пьесу тысячу раз, производя тысячи экспериментов, слушая, сравнивая, сопоставляя результаты. Нужно сравнивать: «Да! Это будет звучать лучше, если я сделаю здесь такое-то движение рукой или там-то подниму палец так». Или «Это должно быть так!». Только тогда, когда пианист научится определять музыкальные эффекты и контролировать их претворение, он станет настоящим интерпретатором и приблизится к замыслу композитора. И только благодаря непрестанному труду он сумеет выполнить эту миссию.

У С. В. РАХМАНИНОВА

Маленький грум снимает адмиральскую фуражку:

— Третий этаж. Апартамент 375.

За дверью слышится музыка. Рука замирает на звонке. Играет Рахманинов. Я стою в коридоре и слушаю. Проходят минуты, Рахманинов играет...

— Мсье, что Вы здесь делаете?

Коридорный в полосатом жилете с подозрительным видом рассматривает незнакомого человека, неподвижно стоящего у чужой двери. В самом деле, что я здесь делаю? Не объяснять же этому симпатичному малому, что в коридоре я нахожусь с самыми чистейшими намерениями, что я слушаю Рахманинова?

Звонок... Музыка мгновенно обрывается. Когда я вхожу в комнату, крышка рояля уже захлопнута. Сергей Васильевич встает навстречу с протянутой рукой. У него необычное, продолговатое лицо, не знающее улыбки. И четыре глубокие складки на лбу только усиливают впечатление внешней суровости.

*

2 апреля Рахманинову исполнилось 60 лет, но композитор не хочет и слышать о юбилее¹.

— Сейчас Вы начнете спрашивать меня о дебютах, об учителях, о Чайковском и Римском-Корсакове... Это слишком сложно, об этом можно написать целую книгу. Будем лучше говорить о последних годах, об эмигрантском периоде.

— Он начался для Вас...

— В 1917 году, через две недели после прихода к власти большевиков. Меня пригласили в Стокгольм на 10 концертов². Предложение было не очень интересное,— в другое время я, быть может, его не принял бы. Но тут случай показался весьма подходящим. Я предъявил телеграмму, получил визу на царский паспорт и выехал сопутствуемый даже пожеланиями успеха... Год провел в Скандинавских странах. Затем отправился в Америку ³, где работаю уже пятнадцатый сезон. За это время я дал около 750 концертов. В те годы, когда я не был еще «юбиляром», — давал по 70 и 80 концертов в год. А как стал подходить к юбилейному возрасту — пришлось несколько сократиться. К концертам приходится серьезно готовиться. Над чужими вещами работаю с удовольствием. Над своими — труднее... Для отдыха остается всего месяц, полтора.

— Не вредит ли Рахманинов-пианист Рахманинову-композитору?

— Очень вредит. Я никогда не мог делать два дела вместе. Я или только играл, или только дирижировал, или только сочинял. О сочинениях сейчас думать не приходится. Да и вообще после России мне как-то не сочиняется... Воздух здесь другой, что ли... Все в разъездах, в работе. Вместо трех зайцев, я остался только при одном...

— Нет, я об этом не жалею. Люблю играть. Есть у меня сильное влечение к эстраде. Когда нет концертов, плохо отдыхаю. Так вот ворчишь — много, мол, работы, — а когда концертов нет, начинаешь скучать...

— Вы спрашиваете, кого я больше всего люблю? Вкус у меня очень консервативный. Я не люблю модернизма...

— Это сложный вопрос. Попытаюсь объяснить его.

Рахманинов усаживается как-то боком, лицом к роялю, и начинает, волнуясь, собираться к мыслями.

— В искусстве что-нибудь понять — значит полюбить. Модернизм мне органически непонятен, и я не боюсь

открыто в этом признаться. Для меня это просто китайская грамота.

— Был однажды такой случай. Приглашает меня к себе в ложу одна американская дама. Исполняют очень модернистское произведение. Дама долго аплодирует. Спрашиваю:

— Вы поняли?

— О, да!

— Странно... Я всю жизнь занимаюсь музыкой, а не понял.

— Аналогичный случай произошел когда-то с моим славным учителем Сергеем Ивановичем Танеевым. Был в Москве музыкальный критик—фамилию его я забыл. Критик хороший, но, собственно, по профессии он был учителем географии. Большой модернист. В это время репетировали «Прометея» Скрябина ⁴. Танеев ходил на все репетиции — все старался понять эту музыку. Наконец, встречает критика.

— Понравилось?

Сергей Иванович вздохнул.

— Нет, говорит, не понравилось.

Тут критик снисходительно похлопал его по плечу:

— Да Вы, батенька, просто не понимаете. А Танеев спокойно так ответил:

— Должно быть, чтобы понять это, не надо всю жизнь заниматься музыкой. Достаточно быть учителем географии.

На мгновение лицо Рахманинова проясняется. Но следующий вопрос заставляет его сразу насторожиться.

— Как же при Вашей нелюбви к модернизму относитесь Вы к современной русской музыке?

— Это вопрос довольно щекотливый, его трудно отделить от определенных людей. Я никаких имен называть не хочу. Многих современных русских композиторов знаю лично, люблю их. Так что будем говорить не об отдельных композиторах, а об общей тенденции.

— Чехов утверждал, что писать,— это значит больше вычеркивать. Писатель всегда должен иметь под рукой резинку. Мне кажется, что у современных композиторов резинки нет.

И поспешно добавляет:

— А таланта у них я не отрицаю.

Разговор заходит на мгновение о германских Событиях.— Бруно Вальтеру пришлось покинуть Германию⁵.

— Ни с какой точки зрения такого факта оправдать нельзя...

Сергей Васильевич рассказывает мне еще об успехах русских артистов в Америке, о том, что американцы любят и ценят русское искусство...

— И все-таки тянет сюда, в Европу. Там я работаю. Здесь отдыхаю. Есть у люцернского озера домик.

Он внезапно меняет тему — люцернский домик напомнил ему о том, что особенно волнует его отзывчивое сердце,— об эмигрантской нужде.

— В Америке русская нужда не так заметна, не так бросается в глаза. А здесь она чрезмерна, с ней сталкиваешься на каждом шагу, со всех сторон приходят просьбы о помощи. 5 мая, в зале Плейель, я даю концерт, весь доход с которого поступит в пользу нуждающихся⁶. Так что на этот раз я чрезвычайно заинтересован в сборе. Всех зову!

5 мая зал Плейель будет переполнен.