Сергей рахманинов возвращается

Женщина с привлекательным лицом, улыбаясь, провела меня в маленький кабинет и прошла к огромному кожаному креслу, придвинутому к письменному столу.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она, — он сейчас выйдет.

Я сел. В окно, высоко над Вест Энд Авеню были видны беспорядочно нагроможденные крыши. В сумерках они казались серыми. Освещение в комнате было тусклое.

Я не слышал, как он вошел, он вдруг оказался рядом со мной. Я высокого роста, но мне пришлось поднять голову, чтобы встретиться с ним взглядом. У него были серые глаза и отсутствующий взгляд.

Затем на его резко очерченном лице появилась улыбка и глаза сразу ожили, как бы открылась дверь. Рахманинов, готовый ненадолго оказать вежливое внимание делам суетного света, возвратился из иного мира, где он пребывает наедине с самим собой. Он приехал в Нью-Йорк несколько дней тому назад, чтобы начать свое ежегодное концертное турне ¹.

Ему теперь 64 года, а впервые он появился перед публикой, когда ему было девять лет, но в некоторых отношениях он остается загадочным человеком. Он неохотно разговаривает с незнакомыми людьми, предпочитая, чтобы его музыка говорила за него. Тем не менее, когда он хочет, он может великолепно выражать свои мысли.

У него низкий, музыкально звучащий бас, а говорит он со спокойной медлительностью. Однако этот голос способен вызывать трепет и чувствуется, что это возможно в любой момент.

 

 

Я спросил его о новых сочинениях, подразумевая слухи о том, что он отдал свое большое произведение какому-то английскому дирижеру для первого исполнения в ближайшее время в Лондоне.

— Нет,— сказал он, растягивая это односложное слово.—Ничего нового.

И, глубоко вздохнув, добавил:

— У меня также ничего не задумано. Для сочинения я располагаю только летним временем, а этим летом я ленился. Старишься. Теперь я в состоянии давать только шестьдесят концертов в год — тридцать, или около этого — в Америке, остальные в Европе. Это мой предел ².

Он провел своей сильной правой руксй по коротко остриженным волосам.

— Вы помните, в прошлом сезоне здесь давали мою Третью симфонию. Она не имела большого успеха.

— Но, маэстро,— возразил я,— нужно время, для того чтобы широкая публика узнала и поняла такие вещи.

— Ах да!—сказал он,— только критики умеют понимать все с одного прослушивания. Иногда такое поспешное понимание бывает опасным. Я не осмелился бы сказать после первого прослушивания произведения — хорошее оно или плохое.

Рахманинов один из немногих больших артистов, кто отказывается иметь какое-либо дело с радио и кино. Этим летом он купил радиоприемник.

— Но я купил его для пользования граммофоном,— объяснил он. Некоторые члены моей семьи иногда настраивают приемник на Москву. Они всегда пробовали что-нибудь услышать из России. Иногда, будучи около них, я тоже слушал. Меня поражало, до чего консервативны были программы. Я слушал песни Глинки, Чайковского, некоторые мои. Но помехи!

Вследствие того, что правительственные станции Европы глушили передачи, высказывалось предположение, что его дом на берегу Люцернского озера, в центре континента, возможно, не лучшее место в мире для слушания радиопередач, а следовательно, для суждения о достоинствах радио.

— Я верю, что слышимость радио здесь лучше,— согласился он,— но я пока подожду играть по радио.

 

 

Мы поговорили о записях на граммофонные пластинки, в частности о последних выпусках пластинок Тосканини.

— Слышали ли Вы, как он дирижирует увертюру к «Итальянке в Алжире?»— спросил Рахманинов.— Он записал ее на пластинку. Чудесно! Когда он играет Россини, то молодеет, и все, кто слушает его, тоже молодеют!

Я заговорил об обожаемых им внуках, и его лицо озарилось.

— На будущей неделе, сказал он, моя старшая дочь и моя внучка приезжают сюда. Девочка, ей теперь 12 лет, пойдет в школу. В прошлом году она жила здесь, но была нездорова. Станет веселее, когда они будут с нами.

Его вторая дочь и четырехлетний внук остаются в Париже, и Рахманинов предвкушает радость увидеться с ними по возвращении в Европу в феврале. Мадам Рахманинова, как всегда, с ним в Америке.

— Нашим зимним домом становятся железнодорожные вагоны,—объяснил он.

У Рахманинова нет интересов вне музыки, семьи и друзей³.

— Я чувствую себя хорошо только в музыке,— сказал он.—Музыки хватит на всю жизнь, но целой жизни не хватит для музыки.

Пианист первый раз в этом сезоне выступит с Филадельфийским оркестром в Филадельфии. 23 октября он будет играть свой Первый концерт fis-moll с этим оркестром в Carnegie Hall.

 

 

ПАМЯТИ ШАЛЯПИНА

«Умер только тот, кто позабыт». Такую надпись я прочел когда-то, где-то на кладбище. Если мысль верна, то Шаляпин никогда не умрет. Умереть не может. Ибо он, этот чудо-артист, с истинно сказочным дарованием, незабываем. 41 год назад, с самого почти начала его карьеры, свидетелем которой я был, он быстро вознесся на пьедестал, с которого не сходил, не оступился до последних дней своих. В преклонении перед его талантом сходились все: и обыкновенные люди, и выдающиеся, и большие. В высказанных ими мнениях все те же слова, всегда и везде: необычайный, удивительный. И слух о нем пошел по всей земле не только Руси великой. Не есть ли Шаляпин и в этом смысле единственный артист, признание которого с самых молодых лет его было общим? «Общим» в полном значении этого слова. Да! Шаляпин—богатырь. Для будущих поколений он будет легендой ¹.

 

 

десять минут с сергеем рахманиновым

 

Нас представили Сергею Рахманинову... Он, не спеша, осмотрел нас с головы до ног и сказал своим низким басом:

— Садитесь, пожалуйста.

Говорит он с ярко выраженным славянским акцентом.

Мы не ожидали такой любезности. Великий артист вообще не славится приветливостью. По какой причине вчера вечером он согласился принять журналистов, нарушив тем самым молчание, которое хранит в течение нескольких лет? Нам пришлось спешить. Рахманинов назначил свидание в восемь часов в «Glebe Collegiate», но сам появился с опозданием на четверть часа. Мы уже склонны были считать свидание несостоявшимся, но он принял нас почти тотчас же, как вошел.

Сидя около стола, на котором лежала электрическая грелка в виде муфты, знаменитый композитор грел свои руки. Его внешность — длинное черное пальто с выдровым воротником, короткие волосы, бритое лицо, серые, как сталь, глаза, большой нос; его взгляд, манера — все наводило на мысль, что в нем есть нечто от «священнослужителя», стоического и отрешенного от мирских дел. Беседуя, он говорил медленно, засовывая в портсигар рукой, свободной от перчатки, русскую папиросу длиной не более полдюйма.

— Маэстро, Вас очень утомляют многочисленные концерты?

 

 

— Нет! В Канаде климат довольно холодный, но меня утомляют главным образом длительные переезды, большие расстояния, которые мне приходится покрывать. Сегодняшний переезд из Монреаля в Оттаву ¹ продолжался очень долго, а завтра я уезжаю непосредственно отсюда в Детройт².

— С Вашим опытом и обширным репертуаром Вам, наверное, довольно легко подготовить программу?

— Напротив,— ответил он,— для этого необходимо много работать и во время турне. Я никогда не занимаюсь менее двух часов ежедневно. Это особенно важно для сохранения гибкости пальцев.

— Вы, должно быть, теперь, после того, как дали такое множество концертов, больше не нервничаете?

— Нервозность была мне свойственна лишь в юности. Признаюсь, что когда я дебютировал, у меня бывали трудные моменты.

— Не полагаете ли Вы, что в настоящее время средний уровень концертов выше прежнего?

— Да! Теперь хороших пианистов больше, чем их было двадцать пять лет тому назад. И публика, кажется, больше, чем когда-либо раньше, ценит хорошую музыку, наслаждается ею.

— Тем не менее, Вы не относите современных виртуозов к разряду таких больших артистов, Ваших современников, как Падеревский, Пахман, Рубинштейн?

— Обратите внимание, я ведь сказал, что в настоящее время есть много хороших пианистов, тогда как упомянутые Вами были исключительными артистами. Еще пятьдесят лет тому назад Рубинштейн говорил о большом числе лиц, играющих «хорошо»...

Разговор несколько раз прерывался. Иногда Рахманинов отвечал односложно. Он выглядел совершенно равнодушным. Все же, немного оттеснив присутствующих, я спросила его так, чтобы не слышали окружающие, что он думает о «swing music».

— Я ее совсем не люблю, — пробормотал он, — к тому же я не люблю музыку новых композиторов, какими бы они ни были. В течение десяти лет я находил удовольствие в слушании «джаза», а теперь — нет...

— Вы говорите, что не любите современных композиторов. Тем не менее Вы сегодня вечером будете играть пьесу Дебюсси...

 

 

— Да, но пьеса, поставленная мною в программу,— одна из первых, созданных французским мэтром³. Последующие его сочинения написаны совсем в иной манере.

Было слышно, как публика занимала места в зале. Прежде чем проститься с нами, Рахманинов признался, что он пока что не сочиняет.

— Я слишком занят,— подтвердил он,— но в скором времени я кое-что напишу ⁴.

— Где Вы проводите летние каникулы... Работаете ли Вы в это время?

— У меня есть дача в Швейцарии, но во время каникул, когда я отдыхаю, я всегда занимаюсь композицией...

— А каким видом спорта Вы занимаетесь?— На сей раз вопрос задала одна из коллег, представляющая английские газеты.

— Спорт, ах нет, это невозможно. Мне приходится слишком много внимания уделять моим рукам...

Спустя некоторое время он медленно направился к эстраде, где стоял один из трех инструментов, постоянно сопровождающих Рахманинова во время его гастролей. Он сел на маленькую мягкую табуретку, которую тоже возит с собой, и зазвучали первые такты «God save the King»⁵.

Аудитория, замерев, слушала одну из прелестнейших аранжировок национального британского гимна. Руки великого пианиста согрелись. С первых же тактов музыки Баха они буквально забегали по клавиатуре.

Это был очаровательный вечер.

 

 

МАЭСТРО СООБЩАЕТ

 

Сергей Рахманинов сидел за письменным столом; худой и неподвижный, он без конца курил из длинного мундштука половинки сигарет. Он сложил свои непостижимо длинные, непостижимо костистые пальцы и сквозь клубы табачного дыма сообщил, что только что закончил «Симфонические танцы» ¹, большое произведение, первое после великолепной Третьей симфонии, появившейся четыре года тому назад².

— Сначала я думал назвать мое новое сочинение просто «Танцы»³,—сказал он усмехаясь,— но побоялся, не подумала бы публика, что я написал танцевальную музыку для джаз-оркестра. Она решила бы, что Рахманинов не совсем в своем уме.

Новый опус — это симфоническая поэма в трех частях, и композитор сейчас занят завершением ее инструментовки. Он обещал Филадельфийскому симфоническому оркестру первое исполнение «Симфонических танцев» в самом начале января.

 

НАПИСАНО ЭТИМ ЛЕТОМ

«Симфонические танцы» созданы летом, когда композитор жил в Лонг Айленде, в имении, расположенном недалеко от Хантингтона. То было первое лето, проведенное им в Америке⁴.

— В Швейцарии, на берегу Люцернского озера у меня есть усадьба, и я езжу туда каждое лето. В этом

 

 

году это невозможно. Моя семья всегда говорила: «Ты выбрал самое дождливое местона всем свете, чтобы купить летнюю дачу». В этом году мои близкие радовались, что не поедут туда. Но в Лонг Айленде почти все время шел дождь. Было хуже, чем в Швейцарии. Теперь они будут радоваться возвращению к берегам Люцернского озера, если мы вообще когда-нибудь сможем поехать туда.

Мистер Рахманинов, который покинул Нью-Йорк из-за продолжительного турне по всей стране⁵ (9 ноября он играет в Carnegie Hall), отказался высказаться о своем новом сочинении.

 

ЕЖЕДНЕВНО РАБОТАЛ ПО 10-12 ЧАСОВ

— У композитора всегда свое представление о своем сочинении, но я не верю, что он мог бы выразить его словами. Каждый слушатель должен сам находить собственное толкование музыки.

Изумительный труженик, сочиняя «Симфонические танцы», работал по 10—12 часов ежедневно, В это время он, по собственному признанию, писал музыку, ел, спал и больше ничем не занимался.

— Я не знаю, что доставляет мне большее удовольствие — сочинять музыку или исполнять ее. Если я много работал над фразой и, закончив ее, знаю, что она сделана хорошо, то испытываю чувство глубочайшего удовлетворения. Когда я играю в концерте и у меня удачный день (а Вы знаете, что некоторые дни не так уж хороши), то я думаю, что это и есть величайшее счастье.

По утверждению Рахманинова, зимой он — пианист, а летом — композитор. Его собственная музыка доставляет ему удовольствие, но он утверждает, что композитор самый плохой судья своих произведений.

— Я вспоминаю, как однажды в Москве Чайковского попросили прослушать одного певца (тенора), которого пробовали для роли в «Евгении Онегине». Немного послушав его, Чайковский выскочил из комнаты с криком: «Я не могу слушать эту музыку, мне стыдно, что ее сочинил я». Он назвал мне как свое любимое произведение какую-то свою неизвестную оперу, которую

 

 

теперь никто не исполняет и которая по качеству, разумеется, уступала «Евгению Онегину».

Рахманинов находит, что Америка богата оркестрами. Нигде он не встречал таких превосходных коллективов.

— Вы, американцы, даже не понимаете, какие вы счастливцы,— сказал он.

 

ОН УПОРНО ЗАНИМАЕТСЯ

Говоря о Джордже Гершвине как об одном из музыкальных гениев Америки, Рахманинов подчеркнул, что ранняя смерть этого композитора — трагедия. Он обладал мощью, но ему не хватало техники. По мнению Рахманинова, в Европе не допустили бы, чтоб столь талантливый музыкант развивался без строгих занятий.

Внезапно встав, Рахманинов сказал, что должен продолжить работу в связи с предстоящим турне.

Когда корреспондент спускался в лифте дома на Вест Энд Авеню, лифтер повернулся к нему и заговорил: «Рахманинов великий старикан. Он ежедневно упражняется по четыре — пять часов, но, вот так». Лифтер остановил лифт и начал махать руками в воздухе. «Он никогда не сыграет песню, ограничивается гаммами, но задевает за живое и держит вас вот так».