МУЗЫКА ДОЛЖНА ИДТИ ОТ СЕРДЦА

 

Сочинять музыку для меня такая же насущная потребность, как дышать или есть: это одна из необходимых функций жизни. Постоянное желание писать музыку — это существующая внутри меня жажда выразить свои чувства при помощи звуков, подобно тому как я говорю, чтобы высказать свои мысли. Думаю, что в жизни каждого композитора музыка должна выполнять именно эту функцию. Любая другая сделала бы ее чем-то второстепенным.

 

НИКАКИХ СИМПАТИЙ К МУЗЫКЕ «МОДЕРН»

Я не испытываю симпатии к композиторам, которые пишут по заранее составленным формулам или теориям, или к композиторам, которые пишут в определенном стиле только потому, что этот стиль в моде. Истинная музыка никогда не создавалась таким образом и, я осмелюсь сказать, никогда и не будет так создаваться.

Вконечном счете музыка — выражение индивидуальности композитора во всей ее полноте. Но эта цель не может быть достигнута рационалистично, по заранее разработанному плану, подобно тому, как портной кроит по мерке. А такая тенденция — я с сожалением это отмечаю — явно превалирует в течение последних двадцати лет.

 

 

Музыка композитора должна выражать дух страны, в которой он родился, его любовь, его веру и мысли, возникшие под впечатлением книг, картин, которые он любит. Она должна стать обобщением всего жизненного опыта композитора. Начните изучать шедевры любого крупного композитора, и вы найдете в его музыке все особенности его индивидуальности. Время может изменить музыкальную технику, но оно никогда не изменит миссию музыки.

Из всего этого вы легко сделаете вывод, что я не испытываю теплых чувств к музыке, как вы ее называете, экспериментального характера, к музыке «модерн», что бы ни означало это понятие, ибо, в конце концов, почему музыка таких композиторов, как Сибелиус и Глазунов, не является музыкой «современности», если она написана в более традиционной манере?

Я сам никогда не взялся бы писать в современном стиле, который полностью расходился бы с законами тональности или гармонии. Никогда не научился бы и любить такую музыку.

Повторю еще и еще, музыка прежде всего должна быть любима; должна идти от сердца и быть обращена к сердцу. Иначе музыку надо лишить надежды быть вечным и нетленным искусством.

И все же я считаю нужным добавить, что уважаю художественные поиски композитора, если он приходит к музыке «модерн» в результате предварительной интенсивной подготовки. Стравинский, например, создал «Весну священную» не раньше, чем прошел напряженный период обучения у такого мастера, как Римский-Корсаков, и после того, как написал классическую симфонию и другие произведения в классической форме. Иначе «Весна священная», со всей ее смелостью, не обладала бы столь солидными музыкальными достоинствами гармонического и ритмического склада. Такие композиторы знают, что они делают, когда разрушают законы; они знают что им противопоставить, потому что имеют опыт в классических формах и стиле. Овладев правилами, они знают, какие из них могут быть отвергнуты и каким следует подчиняться. Но, простите мне мою откровенность, часто мне кажется, что молодые композиторы погружаются в пучину экспериментальной музыки, не доучив свои школьные уроки. Слишком

 

 

современная музыка—это сущее мошенничество, и вот почему: тот, кто сочиняет ее, производит коренную ломку законов музыки, не изучив их сам. Какую бы цель ни ставил перед собой композитор, он никогда не сможет пренебречь серьезнейшей технической подготовкой: полный курс этой школьной подготовки необходим даже если перед нами талант мирового масштаба. Знаменитый в России художник Врубель писал модернистские полотна. Но прежде чем прийти к новому и современному письму, он овладел старыми правилами и приобрел феноменальную технику. Это поучительный пример для каждого молодого композитора, который хочет говорить другим языком. Нельзя идти на разведку нового мира, досконально не изучив старого. Только если вы овладели техникой, если вы изучили классические законы,— вы достаточно подготовлены к тому, чтобы развивать свое собственное направление, которое вы как композитор избрали.

 

ЗНАТЬ старые методы

Если вы, прежде чем отправиться в новый мир, приложите максимальные усилия к тому, чтобы близко познакомиться со старым миром, то может случиться, что вы легко придете к выводу: в старом мире осталось еще много возможностей и нет необходимости искать новые пути.

Я часто ощущаю, слушая модернистические произведения молодых композиторов, которые ищут во всех областях гармонии и контрапункта, что они делают это, недостаточно изучив испытанные методы. Старый язык обладает неисчерпаемо богатыми возможностями. Молодые композиторы совершают ошибку, если считают, что владея только техникой, они достигнут оригинальности.

Подлинная оригинальность зависит только от содержания. Композитор может воспользоваться всеми известными приемами сочинения и написать произведение глубоко отличное и по стилю, и по мысли от всего, созданного до него, потому что он вложил в эту музыку свою индивидуальность и свои переживания.

 

 

В моих собственных сочинениях я никогда не делаю сознательных усилий во что бы то ни стало быть оригинальным или романтичным, или национальным, или еще каким-то. Записываю на бумагу музыку, которую слышу внутри себя, и записываю ее как можно естественнее.

Я — русский композитор, и моя родина наложила отпечаток на мой характер и мои взгляды. Моя музыка— это плод моего характера, и потому это русская музыка. Я никогда не старался намеренно писать именно русскую музыку или музыку еще какого-либо другого рода.

На меня, несомненно, оказали огромное влияние Чайковский и Римский-Корсаков, но я никогда, насколько помню, не подражал никому. Единственное, что я стараюсь делать, когда я сочиняю,— это заставить ее прямо и просто выражать то, что у меня на сердце. Любовь, горечь, печаль или религиозные настроения — все это составляет содержание моей музыки. В процессе сочинения мне очень помогают впечатления от только что прочитанного (книги, стихотворения), от прекрасной картины. Иногда я пытаюсь выразить в звуках определенную идею или какую-то историю, не указывая источник моего вдохновения. Но все это не значит, что я пишу программную музыку. И так как источник моего вдохновения остается другим неизвестен, публика может слушать мою музыку совершенно независимо ни от чего. Но я нахожу, что музыкальные идеи рождаются во мне с большей легкостью под влиянием определенных внемузыкальных впечатлений. Это особенно верно, если иметь в виду небольшие фортепианные пьесы.

Молодые композиторы часто смотрят снисходительно на малые формы и отдают всю свою энергию и пыл на создание крупных форм — симфоний или концертов. Это ошибка. Небольшое произведение может быть таким же бессмертным шедевром, как любая крупная форма. Я, например, часто испытывал при сочинении маленькой пьесы для фортепиано большие мучения и сталкивался с большим количеством проблем, чем при сочинении симфонии или концерта. Когда пишу для оркестра, разнообразие красок, присущее инструментам, способствует возникновению множества различных

 

 

идей и эффектов. Но когда пишу маленькую пьесу для фортепиано, я полностью нахожусь во власти своей темы, которая должна быть выражена кратко и точно. В моих концертах и симфониях немало мест, написанных единым духом, в то время как каждая моя маленькая пьеса требовала особой тщательности и тяжелой работы.

Короче говоря, самая трудная проблема, стоящая и по сей день перед каждым творцом,— это быть кратким и ясным. В результате накопленного опыта художник приходит к пониманию того, что гораздо труднее быть простым, чем сложным. Этим должны руководствоваться молодые композиторы.

 

 

ПИСЬМА

 

Н. Д. СКАЛОН

 

1 сентября 1890 г.

[Москва]

Я себя с некоторого времени совершенно не узнаю; моя аккуратность идет, положительно, крупными шагами вперед. Я сегодня только получил ваше письмо, дорогой ментор, и нынче же отвечаю. Как же не верить после этого чудесам, которые совершаются даже в 19 столетии. Я отвечаю на все ваши вопросы.

Доехал я неблагополучно; мне кажется, что я простудился, когда на Бурнак ехал; в Грязях у меня была страшная головная боль и озноб; в Козлове у отца прожил один день; здесь я поправился немножко, но все-таки отсюда поехал во втором классе, так что мог лежать — я и лежал все время.

Приехал в Москву ¹ и отдал себя на растерзание глупой, но преданной Федосии; она меня закидала вопросами, как я не отнекивался — ничего не помогло. Заставила-таки меня рассказать про всех и про все. Рассказывал я ей битых полчаса; наконец-то она ушла и, по этому судя, я увидел, что господь бог еще не совсем оставил меня своею милостию. Я в ожидании завтрака пошел к себе наверх; здесь я отдохнул и от Федосии и от дороги.

После завтрака я попадаю на неожиданную встречу. Приезжает многими любимый и мною уважаемый дорогой и для некоторых бесценный Сергей Петрович Толбузин со своим товарищем. Я к нему вхожу; так как кроме меня в квартире никого не было, обязанность занимать дорогих гостей лежит, конечно, на мне. Ну как

 

 

же мне занимать Сергея Петровича, как не «беленькой психопатушкой»²... (Я сымаю шляпу и кланяюсь низко перед психопатушкой; прошу у нее прощения...) Действительно я врал немилосердно; к моему еще большому удовольствию он не знал, кто я такой. Я провел эти несколько минут прелестно.

Вторник и среду я напролет сидел за балетом³. В четверг я уже кончил первый акт, завтра начинаю писать второй. Вы меня, дорогой ментор, спрашиваете об фортепиано. У меня его еще нет; завтра, наверно, привезут. Рояль у меня будет совсем новая, только что с фабрики. Вот, кажется, все, что вы меня спрашивали. Теперь до вашего приезда остается только 3 недели; конца их буду ждать с нетерпением, а там увидимся и наговоримся.

Так как я не могу писать дорогой психопатушке, то прошу вас передать ей на словах, что приписку ее получил с смирением и благоговением; читал с удивлением и восхищением; и следующей приписки жду с огромным нетерпением.

Наташе передайте, пожалуйста, что я очень люблю, когда меня на бумаге целуют.

Цукине Дмитриевне⁴ мой глубокий поклон. Здесь я ставлю точку и скромно умолкаю.

С. Рахманинов

Н. Д. СКАЛОН

8 сентября 1890 г.

[Москва]

Я вам страшно благодарен, дорогой ментор, за письма. Получаю их и делаюсь совершенно другим человеком, т. е. переезжаю из Москвы в Ивановку; я так живо вспоминаю свое прежнее житье-бытье, с таким удовольствием читаю ваши письма, что грешно вам будет неаккуратно писать их. Одно в этих письмах нехорошо — вы мне пишете «Вы» через большую букву, чего я терпеть не могу. Впрочем вам это простительно: вы не привыкли писать такой мелкоте, как я, вам может даже странно будет слышать это; вы пишете все баронам, князьям, где «вы» через маленькую букву совершенно немыслимо.

 

 

В сущности это замечание к делу не идет. Пишите хоть с большой, хоть с маленькой, но главное пишите, и пишите, прошу я вас. В вашем письме, между прочим нахожу, что Дм[итрий] И[льич] уехал к Комсиным охотиться. Вы, вероятно, понимаете это слово так же, как я. Я понимаю не в том смысле, в каком обыкновенно принято это слово понимать; я понимаю его несколько отвлеченно. Мне кажется Дм[итрий] И[льич] ездит охотиться не за зайцами, а за крокодилами (это слово я тоже понимаю отвлеченно), как к господам Комсиным, так и к господам Скалой. Я ему страшно завидую. Когда-то и я... Как поживает дорогая психопатушка с ее теперешней idée fixe¹, т. е. с красной кофточкой; жду и первое, и даже, пожалуй, второе с большим нетерпением. Благодарю также Цукину Дм[итриевну] за ее приписку. Хоть «выехала», но написала, и за то ей спасибо.

Про себя положительно нечего написать; так однообразно живется; сижу почти всегда дома, никуда не выхожу, вообще, так сказать, «существую»; да вот еще работами меня завалили, но я, по правде сказать, мало занимаюсь, а на фортепианах и совсем почти не занимаюсь. Никак не могу приняться за дело. Лень просто гигантская.

Я с вами поболтал бы еще немного, но мне нынче особенно как-то «не по себе», а потому, попросив вас еще раз не забывать меня, я заканчиваю свое письмо.

С. Рахманинов

P. S. Совсем было позабыл. Ради Христа, поищите мои ноты. Они лежат на письменном столе в комнате, [в] которой я спал, кажется под дядиными бумагами. Это мои романсы и квартет².

 

3. Н. Д. СКАЛОН

2 октября 1890 г.

[Москва]

Как приятно после тяжелой работы, которая у меня была в продолжение всех последних дней, получить письма, да не такие, какие я привык обыкновенно получать

 

 

и от которых у меня голова болит, — нет, а письма от сестер Скалой. Видно, всевышний не совсем оставил меня своею милостью, и с нами, пока еще, бог. Я ждал их все 29-е число, т. е. через два дня после вашего отъезда, но так и прождал напрасно; они пришли в воскресенье. Я после этих писем 2 часа, по крайней мере, не мог заниматься.

Как я ожидал, так и вышло. После вашего отъезда «Манфред»¹ пошел как нельзя лучше. В два вечера первая часть была сочинена, в следующие два дня она была написана и на третий день была играна, конечно, мною. Вот вам итог моего жития и деяния за последние дни. Как видите, разнообразия не обобраться. Квартет мой² не играли, к Третьяковым я опять не пошел давать урок³, в хоровом обществе не начал еще. Я послал всем письма о моей болезни. В эти дни после вашего отъезда я ничего не мог делать, кроме писания «Манфреда»...

Я сейчас перечел свое письмо, оно все почти наполнено мною, извините меня, пожалуйста, за это. Есть воля ваша ⁴, по-моему, это даже нахальство. Помилуйте, мое письмо также наполнено мною, как ваш дом (если позволите так выразиться) наполнен баронами. В вашем письме целая страница посвящена господам баронам; я, читая эту страницу, почувствовал свое полнейшее ничтожество. Вы пишете: «Сегодня у нас такой-то барон был, какой-то барон и еще такой-то барон». По-моему, у вас в доме просто наводнение какое-то баронов. После этого извольте ехать в Петербург. Да меня раздавят там господа бароны... Ну да, впрочем, с нами бог. Есть воля ваша... а я у вас ничего не украл, дорогая Тата-пай!!

С. Рахманинов

Н. Д. СКАЛОН

[9 или 10 октября 1890 г.]

[Москва]

 

Дорогая Наталья Дмитриевна!

Простите меня, пожалуйста, что я не сейчас же отвечал вам на ваше письмо, в котором вы просите сведения О Дмитрии Ильиче. Я понимаю это дело; понимаю, с каким

 

 

нетерпением ожидаются подобные известия; понимаю, как приятно читаются такие письма; наконец, я хорошо понимаю вас — но на ваш грех мне нужно было писать фугу¹ — обстоятельство, которое, как его ни рассматривай со всех сторон, во всяком случае неприятное. Дмитрий Ильич теперь живет здесь, в Москве; пока его еще не имел чести видеть, извините меня, пожалуйста, за это, и больше об нем положительно ничего не слыхал, так что вы на меня, пожалуйста, не рассердитесь, что я так мало сообщил вам о нем. Я уже все газеты смотрел, думал, что там что-нибудь будет написано, т. е. напечатано про него; бегал бог знает куда, нарочно, чтоб вам угодить — вот тебе и угодил, только то и мог узнать, что вам написал. Во всяком случае немного. Мне теперь приходится, за неимением интересных сведений о Дмитрии Ильиче, занимать вас скучной материей о себе, и за это прошу извинения.

В понедельник я начал с хоровым обществом. У меня сидят ученики все втрое старше меня; как-то между ними затесался даже студент; какими судьбами, про то ведает один господь бог да он. Когда я входил в класс, наружно я был, как всегда в этих случаях должно быть, совершенно спокоен. Но, по правде говоря, в душе я немного смутился; мне приходилось в первый раз быть в таком положении. Все ученики встали. Опять-таки на лице моем ничего нельзя было прочесть, но в душе я засмеялся, и, кажется, тут же их обругал, про себя, дураками. Я бы в их лета никогда бы не встал перед человеком втрое младше их. Я сел и они сели. Мне пришлось, весь урок почти, говорить. Говорил скверно, да лучшего от меня ожидать теперь и нельзя. Вы сами посудите. Например, я говорил: «Вам, будущим учителям хорового пения, необходимо знать то-то и то-то», потом я замямлил и думаю, значит, в это время или о том, какая психопатушка беленькая, или о том, как мне сделать там одно место во второй части «Манфреда»². Вообще генеральши и тут мне не дают заняться как следует...

Все слушали как следует, только один студент, нахал, как и все они нахалы, вздумал меня, наверно, поймать что ли, но во время того, как я объяснял, вдруг слышу его голос: «почему это так?» и с таким вызывающим выражением, которого я выносить не могу ни от кого. Я страшно обозлился, оборвал его, и он мне не ответил

 

 

ничего; он, вероятно, понял с кем имеет дело. Но после этой маленькой истории скоро я опять начал мямлить и вспоминать о беленькой и совершенно смягчился, так что, когда после урока мне пришлось экзаменовать вновь поступающих, я был добр донельзя, и как старшины ни упирались, я всех перевел. Вот вам описание моего первого урока.

Теперь уже я добрался до четвертой страницы и довольно этих описаний; пора и честь знать, может, вам и неинтересно совсем, ведь как там ни разговаривай, а я не Дмитрий Ильич, дорогая Тата-пай; я только

С. Рахманинов

Брикушке мой поклон, пожалуйста, и Цукине Дмитриевне тоже.