Теория официальной народности

Феномен декабризма показал, сколь опасным для царизма последствиями чревато неконтролируемое распространение европейских либеральных и эгалитарных идей в среде российского дворянства. Политически опасной стала сформировавшаяся за столетие привычка дворянской элиты едва ли не во всём ориентироваться на западноевропейские образцы – в культуре, в образе жизни и мыслей, в одежде, а теперь вот и в политике, праве общественной жизни. Но права была Екатерина Великая : «пушки не могут воевать с идеями». Тут нужны другие, конкурентоспособные идеи и ценности. При Ни­колае I потребность власти в официальной идеологии сугубо консервативного свойства стала ощутима, как никогда прежде.

Главным разработчиком такой идеологии, впоследствии получившей на­звание теории официальной народности, стал министр народного просвеще­ния Сергей Семенович Уваров. Собственно он и был назначен министром по­сле того, как «вмастил» императору своими соображениями о правильной по­становке образования и воспитания в России. От европейского просвещения полностью загораживаться нельзя. Надо только создать «умственные плоти­ны» - сформировать у новых поколений европейски образованных россиян способность избирательно и критически относиться к западным социальным новациям. Сформировать эту способность, можно, только положив в основу национального просвещения истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, состав­ляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего Отечества». Это и есть знаменитая уваровская триада - «Правосла­вие. Самодержавие. Народность». Любые западные нововведения ставящие под сомнение тот или иной ком­понент этой триады, а тем более - всю её целиком, заведомо вредны, в прин­ципе неприемлемы или даже губительны для России.

Поднимая на щит православие, официальная идеология не просто подчёркивала достаточно очевидный факт религиозно-конфессиональной специ­фики России. Ставилась задача противостоять секулярной тенденции запад­ного Просвещения. Тенденции, выразившейся в рационализации и элитарно­го, и массового сознания, в десакрализации ряда базовых идей, ценностей и институтов, в секуляризации общественно-политической жизни, науки и образования. Опираясь на православие, надо отстаивать пре­имущество религиозной картины мира над научной. Православная картина мира предполагает святость самодержавия. А право­славная церковь, соответственно, поддерживает и культивирует это пред­ставление в народе. Спасение души обусловливается преданностью и безус­ловным подчинением православному царю в земной жизни. В 1832 году вышло первое издание Свода законов Российской им­перии, открывавшегося разделом «О священных правах и преимуществах верховной самодержавной власти». Православная санкция была включена там в само определение существа власти государя: «Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает». В понятие самодержавия включалось представление о Божественной природе царской власти и об ответственности государя только перед Богом. На Западе госу­дарство лишилось священного смысла, превратилось в машину господства и подчинения, реализующую вполне земные интересы. Теряя легитимность, обеспеченную религией и церковью, европейские монархи утрачивали и пол­ноту, и неограниченность своей власти. А кое-где и вовсе троны рушились. В России нельзя было допустить такого развития событий.

Поднимая на щит самодержавие, теория официальной народности тем самым отвергала конституционализм и принцип суверенитета народа. Само­державие подавалось как исторически сложившаяся в России форма патер­налистской (лат. - отеческой, отцовской) власти. Отношения государя и под­данных изначально строились по образу и подобию отношений отца и детей. И действительно, русская народная формула «царя-батюшки» говорит сама за себя. Побывавший в 1843 году в России прусский барон Август Гакстгаузен отметил: «По традиционному народному воззрению, Россия представляет од­ну большую семью, с царем во главе, которому одному вручена власть надо всем и которому все безусловно повинуются. Ограничение царской власти со­вершенно немыслимо для русского народа. «Чем может быть ограничен отец, кроме божеских законов?» - говорит еще до сих пор простой народ. И российские монархи вплоть до Николая II включительно воспитывались в духе патернализма по отношению к стране и народу. От Владимира Святого идет традиция отечественной госу­дарственности: власть призвана заботиться о простых людях, о народе как та­ковом, должна обездоленных защищать.. Даже Николай I, создавая высший орган тайной полиции в виде Третьего отделения Собственной Его Императорского величества канцеля­рии, движим был отеческим чувством по отношению к своим подданным. Третье отделение характеризовалось как «отеческое государя императора учреждение», в задачу которому вменялось, между прочим, и покровительст­во «униженным и оскорблённым. Но, отвергая конституционализм, теория официальной народности вместе с тем учитывала эволюцию российской государственности в направлении правовой монархии, проделанную в течение XVIII и первых десятилетий XIX века. Самодержавие усвоило принцип законности: собственно власть императора реализуется через законы, а уже управление страной, в том числе и «на высшем уровне», осуществляется на основании этих законов, «от самодер­жавной власти исходящих». Принцип законности не ограничивал власти царя с точки зрения ее абсолютности. Он несколько разделял верховную власть и центральное государственное управление, а также сдерживал личный произ­вол монарха и самоуправство чиновников.

А какое содержание вкладывала уваровская теория в понятие «народ­ность»? Уж точно не этническое. И уж точно не русофильское. Имперская власть вовсе не собиралась выделять именно русских из многоэтничного со­става своих подданных. Русские не только не были господствующим или даже привилегированным народом в Российской империи, наоборот. Показатель­ные сведения на этот счет приводит Б.Н Миронов. Один из основных принци­пов политики российских императоров (начиная со второй половины XVIII века все цари по крови были немцами) состоял «... в создании некоторых преиму­ществ в правовом положении нерусских сравнительно с русскими. Даже ев­реи, хотя и проживали в черте осёдлости и подвергались другим дискримина­ционным мерам, не закрепощались, не рекрутировались в армию наравне с русскими, имели налоговые льготы и др. ... Крещёные евреи имели те же пра­ва, что и русские, и иногда делали исключительную карьеру на светской, во­енной или религиозной службе.... Поэтому нерусские народы, у которых до присоединения к России не было крепостнических отношений, так и не узнали, что это такое. До введения всеобщей воинской повинности в 1874 г. большинство нерусских народов было освобождено от тяжелейшей рекрутчины. Составной частью национальной политики являлось то, что правительство с помощью налоговой системы намеренно поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживающих в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и пользовались льгота­ми»¹¹. Высшая имперская бюрократия пополнялась в основном за счет бал­тийских немцев

Михаил Бакунин даже относил российское самодержа­вие к «немецким» монархиям, наряду с Пруссией и Австро-Венгрией. Так что, говоря о «народности», официальная идеология вовсе не собиралась русских превозносить, тем более за счет других народов России. Не было и тени при­зыва к русификации «немецкой» Российской империи. Это о том, как не надо понимать «народность» по-уваровски.

При возникновении современного общества в результате Реформации, Просвещения и буржуазных революций сложилось новое представление о человеке: свободный индивидуум. Свободный - значит, принадлежащий са­мому себе. Традиционный человек самому себе не принадлежит. Он принад­лежит общностям, в состав которых входит: семье, общине, ремесленному цеху, городу, сословию, народу как «макросемье». Его жизнью распоряжается Бог и великий государь. Свободный индивидуум свободен именно от таких связей и обязательств традиционного типа. Традиционный человек ощущает неполноту своего «Я» без включенности в общинные, сословные и прочие связи. Свободный индивидуум ощущает полноту своего «Я», максимально изолируясь и даже противопоставляя себя в окружающей общественной сре­де. Общественная ипостась свободного индивидуума - гражданин с опреде­ленным набором прав и свобод. Общественная ипостась традиционного че­ловека - принадлежность к общине, сословию, вероисповеданию и государст­ву с определенным набором обязанностей по отношению к соот­ветствующим общностям. Гражданин - это частный собственник, потенциаль­ный или реальный (пусть даже собственник только своего тела или своей ра­бочей силы). Имущественные права традиционного человека обусловлены опять-таки принадлежностью к вышеуказанным общностям и обратной своей стороной имеют обязательства по отношению к этим общностям.

Когда средневековая Европа превращалась в современный Запад, про­изошло освобождение человека от общинных и сословных скреп. Капитализ­му был нужен человек, свободно передвигающийся и вступающий в отноше­ния купли-продажи на рынке труда. Капитализму был нужен человек авторизированный, именно свободный индивидуум. Так традиционный народ превра­щался в сообщество граждан, гражданское общество. Гражданское общество - модернизированное понимание народа, отрицающее понимание традицион­ное, консервативное. Традиционный народ связан отношениями ответствен­ности и с предками, и с потомками. Модернизированный народ, гражданское общество в существенно большей степени живет настоящим и чувствует себя свободным по отношению к прошлому. «Гражданское общество - продукт буржуазной эпохи и формируется преимущественно снизу, спонтанно, как ре­зультат раскрепощения индивидов, их превращения из подданных государст­ва в свободных граждан-собственников, обладающих чувством личного дос­тоинства и готовых взять на себя хозяйственную и политическую ответствен­ность»¹². Индивиды-граждане образуют модернизированный народ - граж­данское общество. Те, кто вне его - не народ, отверженные, маргиналы. С точки зрения западных исследователей России, в ней даже в середине XIX века не существовало народа, так как не было гражданского общества. Чтобы создать гражданское общество в России, надлежало разрушить сословный строй и общину. Следовало бы по­дорвать и позиции православия: без этого не сформировать психологию «че­ловека-атома», свободного индивида. Самодержавие несовместимо с граж­данским обществом, строящим отношения с властью на основе народного су­веренитета и конституции.

В гражданском обществе людей связывают отношения товарообмена, купли-продажи, контракта, свободные от этических ценностей и выражаемые чисто количественной мерой цены. Каждый человек выступает по отношению к другому как собственник. Общество формируется через акты обмена, по­средством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену. Каждый акт обме­на должен быть свободным и эквивалентным. Общей, всеобъемлющей мета­форой общественной жизни становится рынок.

В обществе традиционном люди связаны множеством отношений зави­симости. Акты обмена между ними по большей части не приобретают харак­тера свободной и эквивалентной купли-продажи (обмена равными стоимостя­ми) - рынок регулирует лишь небольшую часть общественных отношений. За­то велико значение отношений типа служения, выполнения долга, любви, за­боты и принуждения. Все эти отношения с точки зрения индивида-гражданина несвободные и неподдающиеся рациональному расчету, они в значительной мере мотивируются этическими ценностями. Общей, всеобъемлющей мета­форой общественной жизни в традиционном обществе является семья.

Гражданское общество - это цивилизованная «война всех против всех», это конкуренция в рамках закона. Теоретики официальной народности особо подчеркивали внутреннюю конфликтность как норму жизни Запада. И проти­вопоставляли этому внутреннюю консолидацию, согласие, единство народа в России. Именно это и обозначалось официальной идеологией как «народ­ность»: социально-политическое и морально-ценностное единство страны, от­сутствие конфликта интересов между сословиями, этносами и регионами и безусловный авторитет государя как отца народа. В таком понимании народ­ность выдвигалась, конечно, скорее как норма и идеал, нежели как реаль­ность. Способность народа при определенных обстоятельствах и по значи­мым поводам мыслить, чувствовать и действовать «как один человек», а при любых обстоятельствах и по любому поводу - «как одна семья», очень харак­терна именно для «народности». Модернизированные народы иногда испы­тывают нечто подобное - моменты единства - как исключение и в течение очень недолгого времени. Скажем, при победе своей сборной на чемпионате мира по футболу. Американцы испытали нечто подобное после 11 сентября. Традиционные народы в таком или почти таком состоянии высокой внутрен­ней сплоченности, даже мобилизованности - состоянии «народности» - живут всегда.

Теория официальной народности усматривала одно из проявлений и од­но из условий обеспечения единства народа («народности») во всесословном доступе к государственной службе. В этом смысле Уваров считал российскую бюрократию подлинно всенародной - плоть от плоти всего народа, срез всех сословий, а вовсе не одного только дворянства. Россия, писал он, дорожит тем, что «... каждый ... может проложить себе путь к высшим достоинствам службы. Сын знатного вельможи или богатейшего откупщика, вступая на поприще госу­дарственной службы, не имеет в законах оной никакого другого преимущества, кроме преимущества настоящего усердия...»¹³. «Народность» как положение официальной идеологии означала, что власть декларирует свою равноудален- ность от всех сословий, рассматривая в качестве своей социальной опоры уже не столько дворянство, сколько разночинную бюрократию.

Нельзя не признать: теория официальной народности содержала заро­дыши плодотворных идей, которые будут развиты в дальнейшем обществен­ной мыслью России, да и не только России. Взять хотя бы идею цивилизаци- онной специфики, самобытности России, актуальность которой с тех пор нис­колько не уменьшилась, а пожалуй, и возросла. Теория официальной народ­ности выявила эту специфику по параметрам, во многом предвосхитившим современное научное противопоставление традиционной и модернизирован­ной социальности.

Как официальная идеология, консервативная доктрина Уварова оказа­лась контрпродуктивна. Она вызвала отторжение именно в той среде, для воздействия на которую и создавалась - в кругах российского образованного общества. Исключительно важная идея российской специфики была резко противопоставлена модернизации, из-за чего в значительной степени и на­долго была дискредитирована. Весь пафос - а для официальной идеологии пафос абсолютно необходим - уваровского консерватизма работал на под­держание опасной и многим интеллектуалам очевидной иллюзии - иллюзии отсутствия сколько-нибудь серьезных проблем в развитии страны. Как всякая официальная идеология, уваровский консерватизм был в меру «нечестен» и непоследователен. Отрицая ценности модернизации и защищая ценности традиционные, он должен был бы указать на то, что традиционное обоснова­ние крепостного права после дарования вольности дворянам отпало и с той поры права помещиков на крестьян и земли обосновываются сугубо западны­ми «модерновыми» соображениями - уважением к частной собственности, ее законностью и правомерным характером самой российской государственно­сти. «Честный» и последовательный консерватизм должен был бы рекомен­довать либо вернуть обязательность дворянской службы, либо, сохраняя при­крепление крестьянских общин к земле, аннулировать права дворян в отно­шении и самих крестьян и общинных угодий.

Идеология никогда не обращается только к разуму людей. Она обяза­тельно апеллирует и к чувствам, работает и на уровне подсознания, затраги­вая и эксплуатируя даже фрейдистско-юнговское бессознательное. Она ис­пользует и создает - или разрушает - те или иные мифы, символы, образы. Роль символов в идеологическом регулировании общественной жизни далеко не «символическая». «В отношении прошлого символы создают нашу общую память, благодаря которой мы становимся народом - так же, как братья и се­стры становятся семьей, сохраняя в памяти символы детства, даже отрывоч­ные, зыбкие, как призраки - вроде песни матери, уходящего на войну отца или смерти деда. В отношении будущего символы соединяют нас в народ, указы­вая, куда следовало бы стремиться и чего следовало бы опасаться. Через них мы ощущаем нашу связь с предками и потомками, что и придает человеку бессмертие и позволяет принять мысль о своей личной смерти»¹⁵. Все мы жи­вем в мире символов, который был до нас и будет после нас. Судя по всему, Николай I был неплохим идеологом, он это понимал. Многое делалось в пла­не образно-символического подкрепления официальной народности. Инте­ресный эффект достигался при этом именно в среде формирующейся, но уже безнадежно вестернизированной дворянско-разночинной интеллигенции. Ра­зум тянулся к западным рационально-модернистским идеям, а чувства откли­кались на традиционные символы и ценности. Уму импонировали индивидуа­лизм, рационализм и конституция, а сердце откликалось на православие, са­модержавие, народность. Но этот эффект оказался «смазан» из-за того, что в образно-символическом подкреплении официальной народности официаль­ности было слишком много, а народности - слишком мало. Слишком уж силь­но власть выпячивала себя. Основной акцент делался на самодержавии, а народ заслуживал упоминания лишь потому, что очень уж сильно царя любил.

В 1836 году Николай распорядился установить в Московском Кремле на специальных постаментах Царь-пушку и Царь-колокол, ставшие на многие де­сятилетия достопримечательностями первопрестольной, своего рода симво­лами военной и духовной мощи России. Правда, эти символы некоторыми воспринимались двусмысленно. «В Москве каждого иностранца ведут смот­реть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой нельзя стрелять, и колокол, который свалился прежде, чем зазвонил. Удивительный город, где достопримечательности отличаются нелепостью...»¹⁸. Так шутил человек, ко­торый сам в том же 1836 году станет своего рода достопримечательностью Москвы.

Идеи П.Я. Чаадаева

Осенним вечером 1836 года ректор Московского университета и по со­вместительству цензор ряда изданий А.В. Болдырев играл в карты и так увлекся, что отвлечь его было совер­шенно невозможно. А его визы дожидалась статья для очередного номера журнала «Телескоп», который уже в сверстанном виде на следующий день надо было отдавать в печать. Тогда редактор Н.И. Надеждин сам вслух про­читал цензору статью, пропуская для быстроты «задиристые» места. Не пре­рывая игры, цензор тут же подписал статью и номер в печать. И уже через не­сколько дней увидела свет, пожалуй, самая скандальная публикация никола­евской эпохи - первое «Философическое письмо» Петра Яковлевича Чаадае­ва. Журнал был закрыт. Редактор выслан из Москвы и лишен права занимать­ся издательской деятельностью. Досталось и цензору. Самому же автору главный читатель империи поставил диагноз «сумасшедший» и запретил впредь публиковаться в России.

Надо учитывать, что, публикуя «Письмо», Чаадаев, судя по всему, соз­нательно эпатировал читающую публику. Скандал расширяет аудиторию и провоцирует полемику. Но Чаадаев вроде бы первым в отечественной публицистике использовал этот прием. А.И. Герцен образно охарактеризовал эффект чаадаевского «Письма»: «это был выстрел, раздав­шийся в темную ночь». Автору и нужно было, чтобы его материал «выстре­лил». Реакция общества была однозначной: несогласие, возмущение и осуж­дение. Кто-то не соглашался и возмущался кто-то публично протес­товал и по поводу содержания, и по поводу самого факта публикации чаадаевской статьи. . Но вот любопытный факт: студенты Московского университета явились к попечителю московского учебного округа графу С.Г. Строганову и заявили, что готовы с оружием в руках вступиться за оскорбленную Россию. Студенты Московского университета 30-х годов - из их рядов выйдет немало, если не большинство, крупных деятелей освободи­тельного движения ближайших десятилетий. Совсем не ретрограды. И отреагировали они на публикацию Чаадаева как на оскорбление Рос­сии, а вовсе не как на философский экзерсис.

В центре внимания Чаадаева - место и роль России в мировой истории. И то, и другое определяется, в первую очередь, прошлым, тем, как сложилась и протекала история самой страны и народа. Чаадаев справедливо утвер­ждал, что история - ключ к пониманию народов. «Народы - в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы». Именно с прошлым, по мнению Чаа­даева, у России дела обстоят неважно. Оно вроде бы и есть, века-то прошли, но народ не воспитали. С какими чувствами и мыслями должен был читать эти строки россиянин в 1836 году? На его памяти Отечественная война 1812 года и европейский триумф России. Тезис о бестолковости российского прошлого, об истори­ческой никчемности нашего народа Чаадаев сформулировал предельно четко и повторил его в разных вариациях: «Исторический опыт для нас не существует, поколения и века протекли без пользы для нас». Глядя на нашу страну, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили... В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. В общем мы жили и про­должаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке.

Одним из первых в нашей общественной мысли Чаадаев застолбил в отношении западных стран эпитет «цивилизованные». Тем самым подразуме­валась некоторая ущербность остальных государств и народов. Всем неевропейцам и нехристианам Чаадаев «деликатно» отказал в праве относить себя к цивилизации, назвав их религиозно-ценностные установки «нелепыми уклонениями от божеских и человеческих истин». Христианство в его католической версии и римская церковь обеспечили цивилизационное родство большинства европейских народов, существенную схожесть их куль­турно-исторического развития. Западное христианство и западная церковь воспитали европейские народы на идеях долга, справедливости, права и по­рядка. И Запад почти реализовал христианский соци­альный идеал, который трактуется Чаадаевым как утверждение Царства Божия на земле.. Во втором «Философическом письме» он особо подчеркнет, что условия повседневной жизни человека - это не мелочь. «Одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилиза­ции заключается в пренебрежении всеми удобствами и радостями жизни. Мы лишь с грехом пополам боремся с крайностями времен года, и это в стране, о которой можно не на шутку спросить себя: была ли она предназначена для жизни разумных существ».) Во-вторых, высокий уровень просвещения и куль­туры, творчество и тяга к инновациям. В-третьих, толковые и работающие за­коны плюс развитое правосознание. Не скажешь, что все это несущественно. Но с православной точки зрения такое «приземление» Царства Божия сомни­тельно. И еще более сомнительна его «прописка» исключительно на Западе. Но Чаадаеву это важно - не говоря, конечно, о том, что это существенный элемент его субъективного мировоззрения - для того, чтобы позиционировать Россию по отношению к западно-христианской цивилизации и мотивировать такое позиционирование.

Россию автор «Письма» помещает - в цивилизационном плане, конеч­но, - вне христианской Европы. Мы восприняли тупиковую, изоляционистскую версию христианства: в поисках истинной веры и нравственного устава обра­тились к жалкой, глубоко презираемой западными народами «растленной» Византии. Тем самым мы отгородились от Европы и на столетия замкнулись в себе. Весь мир пере­страивался заново, а у нас ничего не созидалось; мы по-прежнему прозябали, сбившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас. Хотя мы и назвались христианами, плод христианства для нас не созрел». И приво­дит веский - действительно веский - довод: русская церковь примирилась с установлением крепостничества, тогда как западно-христианская церковь уничтожила рабство. Пре­тензия Чаадаева к русской церкви: «почему она не возвысила материн­ского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над дру­гой».

Какую же перспективу для России видит Чаадаев? «Послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений»? Весьма туманное и даже мрач­новатое предназначение. Это, если будем продолжать прежнее существова­ние. Если не перестроимся. Если не встроимся в цивилизацию, осчастлив­ленную Божественным провидением и почти уже соорудившую Царство Божие на земле. Надо стать европейцами не по одежке, а по духу. Чаадаев вполне определенно и несколько раз формулирует сверхзадачу для России: если мы хотим занять положение в ряду других цивилизованных народов, мы должны «некоторым образом» пройти весь их путь развития. И начать надле­жит с того, чтобы «оживить свою веру всеми возможными способами Другими словами - надо преодолеть православный изоляционизм. Нашей верой должно стать то самое христианство, которое послужило путе­водной звездой и залогом социальной состоятельности Запада.