Глава 12. Дэвид – день четвертый

Остров на юге Тихого океана

 

Двадцать часов. Всего двадцать часов. Меньше суток. В детском саду я плохо считал до двадцати. Папа повторял со мной счет каждое утро, пока я чистил зубы. До десяти все было легко, одиннадцать и двенадцать тоже нормально, и даже до девятнадцати я добирался вполне прилично, но двадцать никак не мог вспомнить. Видимо, в пять лет число двадцать казалось мне таким огромным, что попросту не умещалось в голове. Двадцать долларов – это было состояние, двадцать игрушек – сундук с сокровищами, двадцать минут – целая жизнь, а двадцать лет – вечность.

Вот и сегодня я чувствую себя как тот пятилетний мальчуган – никак не могу добраться до двадцати. Мои водонепроницаемые часы стоят – замерли на трех сорока пяти пополудни. Девятнадцать часов и пять минут назад мы высадились на этом острове. Я ударился рукой о скалу, и по аналоговому циферблату побежала трещина, так что часы показывают ровно то время, когда мы расположились у нашего первого костра есть первую настоящую еду.

Еда простая – мелкая рыбешка, которую наловил в кораллах Кент, жареная мякоть кокоса и какие-то корешки, которые нашел я, пока обследовал остров. Кент положил крупные камни в огонь, который мы развели, используя вместо увеличительного стекла очки Маргарет для чтения.

Выпотрошив рыбешек ножом, найденным на плоту, он распластал их на раскаленных камнях – и вскоре воздух вокруг наполнился нежным, восхитительным ароматом, от которого потекли слюнки. Надеюсь, Лиллиан скоро вернется, потому что если нет, то мы с Кентом можем не совладать с собой и съесть ее порцию.

Кент ходит перед костром туда и сюда, время от времени тыкая недожаренную рыбку палочкой. Я посматриваю на еду так, словно лежу дома, на диване, и смотрю по плоскому телику трансляцию с «Роуз-боул»^[3]. Кент что-то ворчит, но рыба на камнях шкворчит так громко, что слов не разобрать.

– Что? – переспрашиваю я, через силу отрывая глаза от пламени, недовольный тем, что Кент отвлек меня от столь восхитительного шоу.

– Иди, позови девчонку. Еда почти готова.

Я внимательно гляжу на кусочки розовой плоти, постепенно утрачивающей прозрачность. А что, если Кент просто хочет избавиться от меня и съесть все сам? Нет, пойду лучше, позову Лиллиан. Не надо дразнить Кента – такта у него и так с чайную ложку, вдруг он не выдержит намеков?

Оттолкнув в сторону бревно – оно замыкает окружность, в которой мы развели огонь, – я иду туда, где наша лодка причалила к берегу день тому назад. Щурясь, смотрю туда, где берег закругляется, но Лиллиан не вижу. Разглядываю деревья, плот и снова край воды, прежде чем понимаю, наконец, где она.

Подгоняемый голодом и страхом перед тем, что, вернувшись, мы можем застать Кента за обгладыванием последних косточек жертвенной рыбешки, я бегу бегом к маленькому пляжу слева от нашего лагеря. Пробегая мимо рощицы пальм, замечаю ее. Она сидит на песчаном мысу, выдающемся в недружелюбный океан, и смотрит на воду. Ветер играет с длинными, одичавшими прядями ее волос. На ней шорты из обрезанных джинсов и верх от купальника, так что я ясно вижу ярко-красный шов, который бугрится на ее левой лопатке. Кент шил хорошо, но не слишком аккуратно, и, даже если ей повезет и она не подхватит инфекцию, шрам все равно останется ужасный.

Лиллиан выглядит такой одинокой – руки в карманах, расставленные ноги упираются в песок, – что кажется, будто она бросает вызов всему миру. Не знаю, о чем она сейчас думает, боюсь узнать. Сегодня я старался держаться от нее подальше. Я бы и от Кента тоже держался подальше, но от него никуда не денешься. Так тяжело видеть их возле себя все время и думать о своей прежней жизни, которая, может быть, никогда не вернется, и о том, что у меня больше нет на свете никого, кроме них двоих.

* * *

Пока Маргарет жила, Лиллиан была другой. В ней еще тлела упрямая надежда, которая греет каждого из нас и не дает опускать руки. Когда Кент завладел бутылкой с водой и стал выдавать всем по одной крышечке за раз, он заявил, что для Маргарет доли нет, потому что ее вода все равно выливается ей на лицо, а значит, тратится понапрасну. Лиллиан смолчала. Не кричала, не требовала вернуть ей воду, которая лежала у нее в рюкзаке и которой она, по доброте душевной, поделилась с нами. Нет – она просто разделила свою мизерную долю со свекровью.

Но когда мы увидели остров и убедились, что это не мираж и не галлюцинация в результате обезвоживания, Маргарет была уже почти мертва, и Лиллиан стала меняться.

Целый день мы толкали ногами плот, отдыхали, снова пытались грести, слабо полоща руками в воде, пока приливные волны не подхватили наконец наш плот и не понесли его на берег. Остров окружала узкая лента кораллового рифа, и, оттолкнувшись от нее пару раз, мы выгребли на песчаный пляж. Плот коснулся пляжа в тот самый миг, когда солнце скрылось в океане. Когда мы с Кентом вытащили его на сушу, чтобы не унесло волнами, я снова забрался внутрь, помочь Лиллиан выгрузить бесчувственную Маргарет. На берегу мы отыскали большой баньян, корни которого выгибались над землей так, что под ними образовалось что-то вроде небольшой комнаты, словно дерево потратило годы, готовясь именно к этому моменту. Комнатка была тесновата даже для двоих, поэтому я вернулся на пляж.

Темнота наступала стремительно, и едва мои ноги снова очутились в озерце соленой воды, плескавшемся на дне плота, как на меня вдруг навалилась тяжелая усталость. Я лег и тут же уснул. Несколько часов спустя меня разбудил холодный ветер и плеск волн, вылизывавших пляж. Кругом было темно. Точнее, черно.

– Лиллиан? Кент? Где вы? – позвал я.

Вдруг в темноте раздался звук, похожий на высокий, пронзительный вой, от которого у меня завибрировали барабанные перепонки. С каждым новым накатом воя меня сотрясала надежда. Что это? Двигатель? Или сирена? Нет. Это был не механический звук, его источником явно было что-то живое.

Все виденные мной программы «Энимал плэнет» пронеслись у меня перед глазами. Оказалось, что я помню преимущественно те, где показывали гигантских змей, ядовитых пауков и огромных крыс с горящими глазами.

Глубже зарывшись в постепенно оседающую надувную скамью, я надеялся, что двухфутовая преграда из обмякающего пластика сможет защитить меня от этого воя и того, что его производит. «Спи. Спи. Спи», – твердил я себе, но усталость, которая раньше свалила меня с ног не хуже анестезии, прошла, а этот вой, жалобный и неизбывный, не давал расслабиться. Облака съели звезды и луну, ночной ветер раскачивал пальмы; я стал думать, что, может быть, приближается еще один шторм. Похоже, природа твердо решила не дать нам выжить.

– А-а-а-а! – громко завопил я, пытаясь криком и напряжением легких избавиться от лишних эмоций, подобно тому, как через клапан стравливают лишний пар, чтобы уменьшить давление в котле. – Где все?!

Те вопросы, которые раньше вслух задавали себе Лиллиан и Кент, вдруг нахлынули на меня, от их немыслимой тяжести сдавило грудь, стало невозможно дышать. Где мы будем брать пищу? А воду? Спасут нас или нас даже никто не ищет?

– Дейв? – Кто-то издалека окликал меня по имени.

– Это вы, Лиллиан? – крикнул я дрогнувшим голосом.

– Да, я здесь, у камней. А вы где?

– На плоту, но если вы будете продолжать говорить, я найду вас по голосу. – Щурясь, я вглядывался в темноту, пытаясь определить, куда мне идти. – Говорите, я пойду на ваш голос.

Я сделал шаг туда, откуда доносился голос. Секунду-другую я не ощущал ничего, кроме прикосновений гладкого песка к моим подошвам, и не слышал ничего, кроме шелеста набегающих на берег волн, но вдруг мои пальцы ноги стукнулись обо что-то твердое, и я взвизгнул от боли.

– Вы уже у камней? – сразу крикнула Лиллиан.

– Ага. Говорите, я иду на ваш голос.

– Угу, ладно. – Она неуверенно замолкла. – А что мне сказать?

Я сделал еще шаг. Да, так я не доберусь до нее и к рассвету. Надо придумать вопрос, на который она будет отвечать долго.

– Где Кент?

– Не знаю, где-то здесь. Когда мы причалили, он сразу куда-то ушел, и с тех пор я его не видела.

Мило. Значит, мы с Кентом бросили двух самых беспомощных членов нашей группы на произвол судьбы, едва высадившись на остров. Рыцари, нечего сказать. Я продолжал идти, вслушиваясь в то, как Лиллиан ворочается на камнях где-то рядом, пытаясь устроиться поудобнее.

– А Маргарет, как она? Ее состояние не изменилось?

– Она умерла.

– Умерла, – повторил я за ней. Мне стало неловко от того, что я ничуть не удивился. – Мне очень жаль, Лиллиан.

И тут она начала плакать. За прошедшие дни я много раз слышал, как она плачет от боли, страха или чувства вины, но это было другое. Сейчас она то ли выла, то ли визжала. Я хотел остановить ее, но даже перерывы на дыхание у нее были похожи на тихое, задыхающееся поскуливание. Я сразу узнал этот звук – Лиллиан и была тем раненым зверем, которого я боялся в темноте.

Слушая ее, я испугался как-то совсем по-новому. Звук, исходивший от нее теперь, был непрерывным и прочным, как веревка, так что мне ничего не стоило добраться до Лиллиан за несколько шагов, но мне хотелось бежать от нее без оглядки. Я не знал, чем можно унять такую неприкрытую скорбь.

Я оказался лицом к лицу с вопросом, который пугал меня больше, чем смерть от голода или утопления: если я не смогу умерить ее скорбь, то что же я буду делать со своей собственной?

Соленая слеза скатилась в уголок моего рта, и я понял: одному мне не справиться. Мне нужна Лиллиан, а я нужен ей. Не думая ни о чем больше, я пошел к ней по голосу, радуясь темноте. Это хорошо, что Лиллиан не увидит сейчас моего лица, красного и мокрого от слез. Когда моя ступня коснулась ее ноги, она ойкнула.

– Это вы, Дейв?

– Нет, – решил пошутить я, – это Элвис.

Ее ладонь немедленно скользнула в мою ладонь, тоже влажную от слез.

– Вот и вы, – прошептала она, и я не мог поверить, что это говорит тот самый человек, который издавал сейчас такие ужасные крики. Ее пальцы сплелись с моими.

– Прямо как Марко Поло, только без воды. В бассейне забавнее. – Я делал вид, будто не замечаю, как ее пальцы нервно стискивают мои.

– Простите, от меня так мало толку. – Зернистый контур ее профиля проступал через тьму, как проявляется полароидное фото.

– Шутите? Если б не вы, я и сейчас сидел бы на плоту и ревел, как девчонка.

– Идите сюда. Сядьте рядом. – И она потянула меня за руку на песчаный пятачок рядом с собой. Я сел, поджав под себя ноги.

– Как вы себя чувствуете? Почему сидите здесь одна? – спросил я тихонько, гладя большим пальцем руки тыльную сторону ее ладони, утешая не только ее, но и себя. Она привалилась к моему боку, пристроила свою голову у меня на плече, и мне сразу стало теплее.

– Так себе.

– Утром мы пойдем, поищем еду, потом соорудим себе какое-нибудь укрытие, а потом подумаем, что делать дальше. Здесь, на твердой земле, у нас есть шансы. А это уже хорошо. – Я старался, чтобы мои слова звучали уверенно, как будто я знаю, что говорю, и положил себе на колени ее руку.

– Не могу пока даже думать про завтра. – Лиллиан уткнулась мне в плечо лицом. – Теперь, когда умерла Маргарет, мне кажется, что солнце уже никогда не выйдет, а мы застряли здесь навсегда.

– Вот что я особенно в вас ценю, – поддразнил я ее. – Ваш безудержный оптимизм.

– Они не придут. – Она словно не услышала моей шутки. – Никто не придет.

– Да, наверное, вы правы. – Что толку лгать.

Лиллиан набрала полную грудь воздуха и выдохнула так тяжело, что воздух вокруг нас зашатался.

– Значит, мы умрем на этом острове.

– Не обязательно.

Она помотала головой, не отрываясь от моего плеча.

– Если никто не придет за нами, то мы все умрем, как Маргарет, рано или поздно.

– Никто не живет вечно, Лиллиан. – Я потерся щекой о ее спутанные волосы. – Ни здесь, на острове, ни дома, в Сент-Луисе. Но до смерти еще есть время; значит, надо жить. Нам предстоит не только умереть на этом острове, но еще и прожить на нем какое-то время.

– Но я не хочу до конца моих дней жить на этом острове, Дейв. Я хочу жить дома, с моими детьми, с Джерри, с Маргарет, с моими братьями, родителями и друзьями. – Она вдруг повернулась ко мне всем корпусом, и я ощутил ее теплое дыхание на своем лице. – Пусть мы найдем способ здесь выжить. Но подумайте, что это будет за жизнь? Пять, или десять, или сколько там лет здесь, на этом клочке песка… Разве здесь можно быть счастливым? – Ее голос прерывается, и я понимаю, что это не только из-за Маргарет. Она никогда больше не увидит своих детей. Они будут считать ее умершей.

– Знаю. Я тоже хочу домой, и, может быть, мы там еще будем. Но до тех пор нам надо заботиться о себе, и стараться извлекать из этой ситуации все самое лучшее. – После каждого предложения я делаю небольшую паузу. – Мы будем заботиться друг о друге. И сможем даже здесь найти что-то хорошее. – На этот раз я действительно верю в то, что говорю.

Ее глаза, широко раскрытые, несчастные, мечутся по моему лицу, каждый новый вздох вырывается из груди стремительнее предыдущего. Проведя по губам кончиком языка, Лиллиан сильно выдыхает, и струя воздуха щекочет мне щетину на подбородке.

– Наверное, вы правы, – говорит она тоном человека, признающего свое поражение. Ее голова снова ложится мне на плечо, и я помогаю ей сесть так, чтобы она не давила на раненую лопатку своим весом. – Я так устала и так хочу есть… Я не знаю… что… – И Лиллиан заснула раньше, чем успела закончить мысль. Осторожно, чтобы не побеспокоить ее, я опустился вместе с ней на песок и стал смотреть в небо.

Одно крошечное облачко пошло против всемогущего бога погоды и приоткрыло мне клочок звездного неба: целые слои далеких светил, крохотных, точно булавочные головки, сияли друг над другом, уходя в бесконечность. Сколько же солнечных систем открылось в этот миг моему взгляду благодаря одному маленькому облаку? И я стал считать звезды, как считают овец перед сном, а когда облако вернулось на место, я уже дремал.

Кент разбудил нас на рассвете, в тот самый час, когда спится особенно сладко. За ночь Лиллиан перешла в какое-то состояния полузабытья, двигалась как зомби и проявляла осознанность лишь в одном – тщательно избегала окостеневшего тела Маргарет, которое ночная прохлада окрасила жуткой синевой.

Даже когда Кент сунул ей в руки вскрытый кокос, в котором плескалось молоко, она и то никак не отреагировала, просто покорно взяла его и поднесла к губам. Потом Кент стал показывать нам, как при помощи ножа очищать мякоть от грубых волокон и отламывать ее сладкие кусочки, но и тогда она только кивала, а сама ела лишь то, что давал ей он.

– Эта пташка спятила, – ворчал Кент, собирая пустую скорлупу, чтобы зашвырнуть ее в океан.

– Отстань от нее. Суток не прошло, как умерла ее свекровь. Ей нужно время, чтобы привыкнуть. – Странно, что в этой женщине такого, отчего я все время встаю на ее защиту?

– Не забудь, что и я тоже кое-кого потерял, но я же не схожу от этого с ума. – И Кент вынес Лиллиан оценку так самоуверенно и спокойно, точно он был учителем, а она – ученическим проектом. – Она долго не протянет. Думаю, она проиграла. – Разговаривая, Кент одну за одной бросал в воду скорлупки от орехов, следя, как они вращаются на лету, точно тарелочки-фрисби. – Она не ест, не пьет, и помощи в обустройстве лагеря от нее тоже не будет никакой. Мне лично все равно, сдастся она или выживет, просто это лишний рот. А у меня с этим строго – кто не работает, тот не ест.

– Где это – у тебя? Мне казалось, мы высадились на этот остров все вместе.

– Не умничай. – Кент сделал паузу, чтобы обглодать корочку, которую не тронула Лиллиан. – Если от нее и дальше не будет толку, я ее на своем горбу не потащу.

Я стоял у самого края прибоя, где волны то и дело облизывали мне ноги, и изумлялся наглости Кента – можно подумать, он тут король, а я – его жалкий раб. Я пытался подобрать какие-то аргументы для спора, но потом просто махнул рукой. Теперь я уже многое знал о Кенте и понимал, что он не из тех, кто слушается голоса разума.

– Я с ней поговорю.

– М-га, – отозвался он, обсасывая большой кусок кокоса и чавкая с открытым ртом. – Погоди. – Сунул руку в глубокий карман своих форменных шортов. – Вот, держи-ка.

И вложил мне в ладонь кусок ярко-оранжевого пластика с таким видом, словно я был его слугой, а он давал мне чаевые. Разжав ладонь, я увидел оранжевую пластиковую рукоятку, с одного конца которой что-то сверкнуло. По форме это походило на лезвие ножа «Экс-Акто», только помощнее. Наверное, мое недоумение не укрылось от Кента, потому что он пояснил:

– Это нож… из плота. Чтобы перерезать веревки, которыми он крепился к самолету. Я подумал, пусть один будет у тебя – так, на всякий случай.

Нож, тот самый, которым я велел Лиллиан перерезать веревку. Значит, она снова положила его в карман. Меня удивило, что Кент решил отдать его мне; мы с ним не особенно ладили после катастрофы. Стиснув пальцами яркую пластиковую рукоятку, я почувствовал себя хоть немного, но все же сильнее. Не считая одежды, которая была на мне, и полуразвалившихся кожаных туфель, сохнущих у костра, эта вещь была моей первой собственностью на этом острове. И я тут же пообещал себе, что обязательно выучусь пользоваться этим ножом так, чтобы он стал мне и опорой, и защитой.

Опуская нож в карман, я заметил, что Кент смотрит на меня с тревогой, точно уже жалеет, что отдал мне оружие. И счел за благо отойти от него подальше, пока он не передумал.

Но Кент пошел за мной, на ходу обтирая липкие руки о мешковатые форменные шорты, которые он был обречен носить на острове постоянно. Да, он, конечно, может запугать кого угодно, когда захочет, но эти короткие штанишки все равно делают его похожим на мальчишку, сбежавшего с уроков. Он выложил нам программу на день – роль лидера он взял на себя сам, не дожидаясь никаких выборов. Мне не хотелось устраивать из-за этого скандал, и я решил – пусть поиграет в босса, пока не надоест, а у меня зато есть нож, и еще раз ощупал его рукоятку в кармане.

Сначала мы закопали Маргарет. Как ни грубо это прозвучало в устах Кента, но он все же был прав – днем настанет жара, тело начнет разлагаться, и его запах привлечет к нам хищников и падальщиков. Местом ее последнего успокоения он избрал полуостров – из-за его равной удаленности от джунглей и от нашего лагеря. Идея похоронить Маргарет на берегу океана и мне показалась подходящей – там она все время будет у нас на виду, напоминать нам о том, что мы потеряли.

За два часа, ковыряя землю палками из бамбука, мы раскопали яму достаточно глубокую, чтобы ее не смогли разрыть потом животные. Это оказалось трудно – песок то и дело сыпался каскадами со стенок, заваливая дно, и я уже думал, что мы никогда не кончим. Но когда мы добрались, наконец, до мокрого песка, дело пошло веселее. Работали мы молча.

Кент настаивал, чтобы мы провели нечто вроде поминальной службы по обеим женщинам-жертвам авиакатастрофы, но когда мы бросили на окоченевшее тело Маргарет по горсти песку каждый, Лиллиан отказалась говорить. Она стиснула руку, пальцы которой оплетала золотистая цепочка, и так крепко прижала к себе пропитанный кровью пиджак Маргарет, словно это могло вернуть ее к жизни.

Кент сказала пару слов о Терезе, но голос у него дрогнул, и он, помолчав, заявил, что идет на охоту. Лиллиан села на песок у могилы Маргарет и застыла с закрытыми глазами. Не знаю, спала она или молилась, но я решил, что лучше ее не отвлекать.

* * *

Вот и сейчас она сидит и смотрит на океан так пристально, словно видит в дальней дали свой дом. Я знаю, что должен вырвать ее из этого забытья, иначе она уйдет в него и растает в нем навсегда, а я останусь наедине с ним. Я знаю, что смогу вынести жизнь на этом острове с ней вдвоем, или даже в одиночку, но без нее и с Кентом – никогда.

И вот теперь у меня есть шанс поговорить с ней.

Я иду к ней, чувствуя, как у меня потеют ладони. Вблизи шов на ее плече кажется еще страшнее и в то же время уязвимее. Я хочу протянуть к ней руку, обнять ее и прижать к себе, чтобы согреть ее покрытую мурашками кожу, но лишь встаю рядом с ней и обхватываю себя руками от ветра. И жду, пока она сама заметит меня, но она не замечает.

– Лиллиан. – Она моргает, но голову все же не поворачивает. – Лиллиан. Кент приготовил обед. На вид превосходный, рыба и еще кое-что. Надо пойти поесть, там на всех хватит. – Кажется, она мотает головой, но, может быть, это просто ветер треплет ее волосы. – Пожалуйста, Лиллиан, пойдем. Мы беспокоимся за тебя. Я беспокоюсь. Пожалуйста, поешь с нами.

Слеза вытекает из ее глаза и сбегает по щеке вниз, очерчивая заострившуюся скулу. За ней появляется еще одна, и сразу же – другая.

– Я знаю, тебе сейчас одиноко, но, пусть это прозвучит эгоистично, мне сейчас тоже очень плохо без тебя. – Я делаю к ней шаг. – Если тебя не будет рядом, я сломаюсь.

Мои слова повисают в молчании, словно белье на ветру, а я притворяюсь, будто тоже гляжу на океан. Она уже так давно туда смотрит – кто знает, а вдруг там есть что-нибудь, кроме пустоты? Мой желудок громко урчит, перетирая куски утреннего кокоса. У костра меня ждет настоящая пища, и здравый смысл командует мне вернуться туда за своей долей, пока еще не поздно. Но я не могу бросить ее во второй раз, как вчера, когда умирала Маргарет.

– Жаль, что они не могут записать это в твое досье, – шепчет Лиллиан и всхлипывает.

– Что записать? Что я эгоистичный придурок? – Я бросаю на нее взгляд искоса.

– Нет, просто я жалею, что мне раньше не сказали, что ты такой хороший человек. – Она поворачивает голову, смотрит на меня снизу вверх, и ее маску бесконечной печали прорезает лучик слабой улыбки. Мне остается лишь улыбнуться ей в ответ, и я вспоминаю, как в первый раз сказал ей эти слова, еще до катастрофы.

– Кажется, мы квиты. – И показываю рукой в сторону лагеря. – Пойдем, поедим.

Ветер с моря толкает нас в глубь острова. Лиллиан дрожит, но мне не холодно. Меня согревает свет, который мне удалось заново зажечь в ее глазах.

Глава 13. Лиллиан

Настоящее

 

– Мы начали с того, что выкопали яму недалеко от лагеря, – объясняла Лиллиан, изо всех сил сдерживая смех – до того забавным казалось ей гадливое выражение лица Женевьевы. – Туда все и ходили, но скоро она так завоняла, что пришлось ее зарыть. Когда мы перебрались к лагуне, появилось новое правило – сам не говори и у другого не спрашивай. Каждый выбирал себе местечко по вкусу, главное, чтобы не ближе тридцати шагов от лагеря и от воды. Так дело пошло куда лучше.

– Когда я задавала вам вопрос о гигиене, – перебила ее журналистка и громко сглотнула, – я имела в виду скорее купание, стирку, заменители мыла и прочее… в таком духе.

Наконец-то Лиллиан нашла уязвимое место в броне Женевьевы Рэндалл – туалетная тема! Момент торжества… Да она ей такого понарассказывает, что неумолимая репортерша будет лишь успевать бороться с приступами тошноты.

– Значит, вы не хотите узнать, чем мы пользовались вместо туалетной бумаги? – переспрашивает Лиллиан, невинно хлопая глазами. Женевьева поджимает губы. Может, оно и к лучшему, что Джерри до сих пор не пришел, а то они вдвоем точно не удержались бы от хохота.

– Нет! – Голос журналистки до того напряжен, что почти звенит от паники.

«Да, эта женщина точно никогда не была мамой», – думает Лиллиан. У нее в памяти пронеслась вереница образов из тех времен, когда она приучала к горшку и к туалету сначала Джоша, а потом Дэниела. Они были совсем крохами, когда Лиллиан отправлялась в ту поездку, будь она трижды неладна, а когда вернулась, ее встречали преисполненный осознания важности момента малыш семи лет и взволнованный девятилетний мальчик…

* * *

Они ждали ее, а вокруг них толпились вездесущие папарацци, нацелив на нее трубы своих объективов. От их напора детей защищали руки Джилл. На первый взгляд она ничуть не изменилась – какой была в тот день, когда они с Лиллиан ходили выпить кофе перед ее отъездом, такой и осталась. В тот день она все шутила, прося присылать ей фотографии спасателей и барменов с каждого пляжа, чтобы и она, Джилл, могла принять участие в удовольствиях подруги, хотя бы заочно.

Все в ней, от коротких рыжих волос, торчащих иголками к небу, до суперстильных черных джинсов-скинни и тонкой фиолетовой рубашки-балахона, заканчивающейся где-то в районе колен, заявляло: «Эксцентричная женщина». И верно, оригинальность была присуща Джилл от природы. Рядом с ней Лиллиан всегда чувствовала себя банальной, как белый батон по сравнению с зерновым хлебом, что, однако, никогда не мешало им быть лучшими подругами.

Еще три шага, и она смогла разглядеть Джилл совсем ясно. Скулы у нее выдались, под глазами появились темные круги, которые не могла скрыть даже косметика. Руки высовывались из-под ее пурпурного балахона, бледные и худые, точно палки, и обхватывали плечики Дэниела и Джоша, делая Джилл похожей на огромную птицу, встревожено прижимающую к себе своих цыплят. Своих.

«Джил ведь не станет отнимать у меня детей, правда?» Но, видя, как они стоят, обнявшись, сплетясь руками и тесно прижавшись друг к другу, точно родные, Лиллиан вдруг ощутила, что потеряла своих мальчиков навсегда.

Джерри тихонько сжал ее руку, стараясь ободрить. Он снова наблюдал за ней. Все последние дни муж наблюдал за ней неотступно. Его оценивающий взгляд давил на нее тяжким бременем – куда более тяжким, чем внимание прессы и зевак.

– Ты готова к встрече с мальчиками? – шепнул он. – Посмотри, как они волнуются.

Джош подрос дюйма на четыре, а то и на пять. Его волосы песочного цвета тоже отросли, они закрывали ему уши, лезли в глаза, загибаясь на кончиках. Будь Лиллиан с ним все это время, она давно сводила бы его к парикмахеру, но сейчас ей, надо признать, даже нравился слегка залихватский вид, который придавали ему отросшие волосы.

Его длинные, неуклюжие руки терялись в рукавах рубашки, купленной, наверное, специально для этого случая. Вертикальные серые и зеленые полосы еще больше удлиняли его и так невозможно длинные руки, предупреждая о том, что перед ней уже не ребенок, но мальчик, стремительно входящий в пору взросления. Каждая черточка его лица и изменившегося тела словно кричала ей: «ПОСМОТРИ, СКОЛЬКО ТЫ ПРОПУСТИЛА!» Передние зубы, уже постоянные, совсем выросли и казались слишком крупными для его улыбки. Интересно, сколько же раз приходила за это время зубная фея?

«Как она смела приходить без меня?» – подумала Лиллиан, злясь на жизнь, которая и не подумала притормозить хотя бы на миг в ее отсутствие. Зубная фея с ее нарядными крылышками и волшебной палочкой вдруг стала ей ненавистна. Лиллиан встряхнула головой, гоня эти мысли прочь. «Всё в порядке, Лиллиан. Не сходи с ума. Веди себя, как нормальная».

Но в том-то и дело, что она уже не помнила, как ведут себя нормальные люди. Джерри пришлось застегивать ей пуговицы на блузке сегодня утром, и даже с помадой по дороге в аэропорт ей помогал тоже он. Всю дорогу муж рассказывал ей разные подробности из жизни мальчиков за последние два года, словно он был приходящей няней, а она – родительницей, вернувшейся после затянувшейся вечеринки. Раньше Лиллиан знала о своих детях все, а теперь вдруг почувствовала себя зрителем, который наблюдает их жизнь со стороны.

Она перевела взгляд на другую сторону Джилл, где, полускрытая ее развевающейся на ветру блузой, виднелась мордашка Дэниела. Он так привычно прижался к изгибу бедра Джилл, точно не раз находил там утешение в ее отсутствие. Но тут она пошевелила рукой, из-под ее рукава показалась макушка Дэниела, и Лиллиан забыла о ревности. Когда она улетала, волосы ее начинающего детсадника были цвета песка на ее острове, – золотисто-коричневые, летом выгорающие на солнце почти добела. Но за последние двадцать месяцев они потемнели, и теперь его макушку окружала шапочка из темно-рыжих кудрей.

Джилл похлопала его по плечу, прошептала ему что-то, и он сразу глянул прямо на Лиллиан. Когда их глаза встретились, она затаила дыхание. У него были изумрудные глаза, такие же, как у нее до острова, яркие и веселые. Его розовые губешки сложились в смущенную улыбку. В крохотном кулачке он сжимал плакатик, на котором разноцветными фломастерами и карандашами было красиво выведено: «Добро пожаловать домой, мама». Ах, если б только это оказалось правдой, если б они и в самом деле смогли вернуть ей прежнее место в своей жизни…

Грохот ее сердца как бы отошел на второй план, оттесняемый шумом толпы вокруг – кто-то выкрикивал ее имя.

– Лиллиан, ЛИЛЛИАН! – Вот опять. Она повертела головой, ища в комнате другие знакомые лица, но вокруг была толпа чужих людей, готовая растоптать хлипкое заграждение из черной ленты на колышках. Лица, яркие пятна одежды, букетов и воздушных шаров сливались в пестрый коллаж; люди улыбались ей, окликали ее по имени, выкрикивали радостные приветствия, в которых для нее не было никакого смысла.

Их взгляды царапали ей кожу, голоса долбили барабанные перепонки. Какая-то женщина высунула из-за ограждения руку и потянулась к Лиллиан, по ее лицу текли слезы. Что ей нужно? Что им всем нужно? Больше она не могла этого вынести. Слишком много людей, слишком много шума, слишком много ожиданий. Надо было бежать, прятаться…

И она завертела пальцами, пытаясь вырвать свою руку у Джерри – остаточный здравый смысл подсказывал ей, что бежать, держась за руки, очень неудобно. Тут ей вспомнились металлические пряжки у нее на лодыжках – вот ведь дурацкие туфли, такие скоро не сбросишь. И почему она не надела кроссовки вместо этих невесомых сверкающих босоножек, которые кто-то напялил на нее сегодня утром в Гуаме? Даже в ее старых кроссовках, которые не выжили на острове, и то было бы легче бежать, чем на этих ходулях. А бежать было необходимо.

Самолет, с которого они сошли только что, улетел; следующим пунктом в его маршруте был Чикаго. Но даже если б она смогла сесть в какой-нибудь самолет, куда бы она отправилась? Назад, на остров, чтобы жить там в одиночку? Нет, слишком много воспоминаний связаны для нее с этим местом. И уж тем более не в больничную палату, где ее держали взаперти последние две недели: вот уж где ни за что ноги ее больше не будет. И все же один вариант у нее был: Дэвид. Он точно знает, что делать.

Мысль о том, что можно поговорить с ним, успокаивала не хуже «Валиума». Лиллиан уже принялась строить планы, как сядет в самолет, долетит до Калифорнии, а там ее встретит Дейв, и она снова увидит его улыбку, почувствует его надежные объятия, в которых ничего не страшно. Но чем объяснить то, что она, так долго мечтавшая вновь оказаться дома, вдруг почувствовала себя здесь не на своем месте? Лиллиан представила, как он нахмурится, когда она заявит ему, что было бы лучше, если б ее вообще не спасали. Мысль о том, что Дэвид будет ею недоволен, пугала больше, чем толпа зевак в аэропорту. Лучше уж остаться здесь, чем добиться того, чтобы он возненавидел ее еще больше.

Джерри положил руку на ее костлявые плечи – легко, почти не касаясь ее кожи.

– Мальчики так по тебе скучали. – Его дыхание пахло мятными пастилками «Лайф сейверз». Он всегда сосал их на взлете и на посадке, чтобы уменьшить давление на уши. Вспомнив это, Лиллиан прижалась к нему и улыбнулась. – Позвать их? – спросил он ее так просто, точно не чувствовал течения, которое засасывало их в темную глубину. Она хотела сказать «нет», но все же кивнула, думая при этом, возможно ли утонуть на суше.

Свободной рукой Джерри помахал мальчикам, а Лиллиан спрятала лицо у него на груди, так она боялась, что они замотают головами и отвернутся. Дэниел всегда стеснялся незнакомых людей, а Лиллиан была уверена, что теперь он ее не узнает. Но, едва услышав, что их зовут, ее сыновья бросили Джилл и со всех ног бросились к матери.

– Мама! – услышала она звонкий мальчишеский голос подросшего Джоша, который вдруг показался ей таким знакомым.

– МАМОЧКА! – кричал Дэниел, перебирая ногами так резво, что они почти слились в одно расплывчатое пятно. Она приготовилась к толчку.

Дэниел врезался в нее первым и обнял руками ее ноги, Джош добежал вторым и обхватил за талию. Она едва устояла на ногах, но зато сила этого двойного напора выбила из ее головы все тяжелые мысли, и, вместо того чтобы все глубже зарываться в яму, которую она сама для себя выкопала, Лиллиан вдруг увидела крохотную искорку надежды и изо всех сил начала карабкаться к ней, наверх.

* * *

Нет, Женевьева Рэндалл точно не мать, Лиллиан была в этом уверена. Любая мать изо дня в день сталкивается с таким количество неприятных вещей – грязных подгузников, описанных пеленок, какашек в горшках и прочего, – что вполне в состоянии адекватно реагировать на так называемый туалетный юмор. Лиллиан чувствовала, что может превратить ее в игрушку в своих руках, позлить ее, но надо было продолжать интервью – чтобы поскорее с ним покончить.

– А, личная гигиена? – Лиллиан потерла ладони, готовясь приступить к делу. – Ну, это просто. У каждого из нас был индивидуальный график принятия ванн, причем сроки его варьировались от раза в сто лет до раза в неделю.

Носик Женевьевы едва заметно вздрогнул и наморщился, точно она уже чуяла вонь немытого тела. Позади нее легко сбежал по лестнице Джерри и сел в большое кресло за спиной у Женевьевы Рэндалл, но зато как раз напротив Лиллиан. На нем была другая рубашка, в тонкую полосочку. Перехватив взгляд жены, он одними губами произнес: «Робот». Чтобы не рассмеяться, Лиллиан прикрыла ладонью рот и сделала вид, будто кашляет.

– А где вы купались? – ухватилась за соломинку журналистка, для которой мытье, видимо, не было такой же запретной темой, как туалетные ямки. – В океане или в пресной воде?

– В основном в пресноводном прудике, который мы нашли недалеко от лагуны. Он питался от источника на дне, и вода в нем всегда была на удивление чистой. Мы соблюдали всяческую осторожность, чтобы туда не попадали никакие загрязняющие вещества. – Лиллиан не удержалась от искушения и приподняла бровь, подчеркивая намек. – Раз в неделю, по субботам, я собирала все, что нуждалось в стирке, и отправлялась на пруд, где стирала наше белье, а потом мылась сама, насколько это было возможно. Сначала я каждый раз пользовалась мылом из сумочки с туалетными принадлежностями Маргарет, но потом решила – пусть будет только для праздников.

Интересно, здесь они покажут карту острова? На ней будет красная пунктирная линия, отмечающая путь к лагуне, к пруду и к песчаному полуострову кладбища под старым деревом.

А вдруг они сами туда слетали? Вдруг послали съемочную группу, чтобы показать людям остатки их временного жилища? От этой мысли Лиллиан задрожала, точно своими глазами видела, как с тихой грацией кошки вокруг ее дома крадется вор, как он бесшумно забирается внутрь и ходит из комнаты в комнату, трогает руками ее вещи, выбирает, что поценнее…

– А мужчины?

Лиллиан пожала плечами.

– Я знаю, что они мылись – по крайней мере, Дейв. Насчет Кента я не уверена; от него все время сильно пахло мужчиной. Они оба проводили много времени в воде за ловлей рыбы и, кажется, считали, что и так чистые. Хотя, по правде сказать, бо́льшую часть времени от нас всех здорово воняло.

– Да, этот факт вряд ли мог укрыться от вас, ведь каждую ночь вы спали все вместе. – Брови Женевьевы скользнули вверх, и Лиллиан заподозрила, что журналистка, кажется, намекает на что-то похабное.

Она хорошо помнила эти ночи, когда, зажатая с двух сторон телами двух мужчин, пропитываясь исходящим от них теплом, вдруг ощущала, как чья-то рука подбирается к ней, ныряет под край ее футболки, скользит вверх по выступающим позвонкам на спине, обхватывает за ребра… Лиллиан медленно моргнула, точно стирая картинку с сетчатки.

– Да, каждую ночь, – подтвердила она.