Глава 22. Лили – день сто пятьдесят шестой

Остров

 

Сегодня снова воскресенье, шесть недель и два дня назад я убила Кента. Сорок четыре дня назад я воткнула ему в спину нож – он вспорол кожу, прошел между ребрами, а потом я почувствовала, как он рикошетом отскочил от позвоночника, словно от камня. До сих пор не могу решить, был ли это самый ужасный поступок в моей жизни… или самый смелый.

А вот у Дэвида, похоже, сложилось на этот счет вполне определенное мнение. Вот уже несколько недель он спит снаружи, у огня, а когда в ответ на какой-нибудь мой вопрос соизволит связать хотя бы три слова, то я уже могу почитать себя счастливой. Спать одной в укрытии – само по себе наказание. Иногда мне кажется, будто я его заслужила, и тогда призраки, хоронящиеся в темных углах, не дают мне уснуть до рассвета.

Выйдя утром на свет, я вижу, что Дэвид уже развел огонь и разложил на кухонном камне свежую рыбу. В животе у меня урчит от несравненного аромата, но, несмотря на голод, я хочу сначала сходить к лагуне и поспеть обратно раньше, чем вернется Дэвид. Лучше уж голодать, чем делить трапезу с ним в полном молчании.

К счастью, подготовка к моей запланированной воскресной процедуре занимает крайне мало времени. Мой мешок – бывший пиджак Маргарет – стал совсем серым, и не белеет, даже когда я стираю его в океане. Зато кровавое пятно больше не заметно.

Я подхожу к пустому пню от кокосовой пальмы на краю лагеря. Пней на берегу немало, но этот – ближайший к морю, и потому его легко узнать даже издалека. Приподняв плоский кусок известняка, который закрывает дупло от дождя, я запускаю руку внутрь и извлекаю сумку с банными принадлежностями, которая тоже когда-то принадлежала Маргарет, потом пальцами ноги возвращаю импровизированную крышку на место.

Бредя по пляжу, я направляюсь к своему любимому уголку лагуны. Мыться в соленой воде трудно, отмыться дочиста не удается никогда, особенно тяжело обстоит дело с волосами – соль пропитала их насквозь, и теперь, даже вымытые, они все время стоят колом, – но лучше уж так, чем возвращаться туда, в джунгли.

* * *

Один раз, сразу после смерти Кента, я попробовала. Сказала себе, что раз его нет, то его кровь должна смыть весь тот страх, которым пропиталось для меня то место. Но, едва мои ноги снова погрузились в шелковистую грязь на берегу пруда, я поняла, что ошиблась.

– Он не придет, не придет, он умер, его больше нет, – твердила я себе. Но стоило мне поравняться с камнем, на котором Кент меня душил, а потом с тем местом, где он держал меня лицом в грязь так, что я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, – все вернулось. Я как будто снова лежала в грязи, беспомощная, мечтая о ноже и не в силах до него дотянуться. Мне вспомнилось, как я чуть было не перестала сопротивляться…

Нет, я не могла там оставаться. Кровь пульсировала у меня в ушах и даже в глазах. Шатаясь, я повернула назад, сумка с шампунями и обмылками выпала у меня из рук. Цепочка Маргарет с висящими на ней кольцами со звоном упала в грязь. Но я не остановилась, чтобы подобрать их – мне вспомнилось, как цепь чуть не перерезала мне шею, когда ее сорвал с меня Кент.

Вместо этого я кинулась бежать и бежала по петляющей тропе через джунгли до тех пор, пока она не вывела меня на берег океана. Низкие ветви и лианы хлестали меня по лицу и рукам, рвали волосы, как девчонки, подравшиеся на школьном дворе. Когда я ворвалась в лагерь, ярко-малиновые царапины покрывали каждый открытый сантиметр моей кожи, и из каждой бусинками выступала кровь.

Дэвид был там, и, когда я вбежала и рухнула на песок, он взял меня на руки и отнес в убежище. Там, не выпуская меня из объятий, зубами разорвал последнюю упаковку со спиртовым тампоном из нашей аптечки и так нежно промокнул ими все мои ранки, что я даже не почувствовала, как они саднят. Тампон в его руках уже стал темно-красным от крови, мое дыхание выровнялось, а он все равно не выпускал меня из рук. Весь тот день я прожила в его объятиях. В них и уснула – в последний раз, – и мне было так уютно, как нигде в мире.

Когда я проснулась, солнце уже село, я была в шалаше одна. Тлеющий снаружи костерок давал достаточно света, чтобы я могла разглядеть Дэвида, который спал на земле рядом с ним. Он был без рубашки, бусинки пота от тесного соседства с огнем покрывали его загорелую спину. Его черные волосы отросли так сильно, что кудрявые пряди свисали ему на плечи, а одна упала на лицо. Судя по тому, как мерно поднималась и опускалась его спина, Дэвид спал спокойно.

Мне хотелось, чтобы он был рядом со мной. Когда Кент умер, я сначала спала на груди у Дэвида, стук его сердца был моей колыбельной. Но в ту ночь, когда я протянула руку, чтобы коснуться его, мои пальцы наткнулись на что-то холодное. На циновке стояла сумка с банными принадлежностями. А на ней лежала тонкая золотая цепочка с кольцами Маргарет и Чарли. Как он их нашел? Я даже не переживала из-за того, что мое кольцо пропало. И снова надела цепочку на шею, завязав ее безобразным узлом в том месте, где ее разорвал Кент. Холодный металл обвил мою шею.

Дэвид всегда как будто знал, что именно мне нужно. И мне показалось проявлением себялюбия будить его. Вместо этого я взяла сумку, прижала ее к груди, словно малыш – любимого плюшевого мишку, легла, не выпуская сумки из рук, и смотрела на него, засыпая, а свет от костра заполнял рядом со мной пространство, которое обычно занимал он.

* * *

После того дня он больше не возвращался в укрытие ни разу. Почему – не знаю, Дэвид не хочет это обсуждать, так что теперь мы с ним словно играем в игру, избегая друг друга. А если все-таки разговариваем, то только о еде или о погоде.

Вот и сейчас, вылезая из старых изношенных шортов, я пытаюсь стряхнуть вместе с ними и чувство, что меня бросили. По какой бы причине он не избегал меня, я ничего не могу с этим поделать, только терпеть. Стягиваю через голову зеленую хлопковую майку, разматываю бечевку, которая держит мои волосы, и встряхиваю головой так, что грязные пряди сосульками рассыпаются по спине. На мне нет ничего, кроме затасканного нижнего белья, когда-то бежевого; с каждой неделей оно все свободнее и свободнее висит на моем теле. Раньше я даже представить себе не могла, что это значит – потерять аппетит; а вот стала убийцей – и узнала. Сунув шорты и майку в мешок для стирки, медленно захожу в океан. Вода, как всегда, божественная. Точно такая, как любили Джош и Дэниел, когда принимали ванну, – теплая, но не горячая.

Нет. Сегодня я о них не думаю. Я кладу мешок со стиркой на большой камень, который торчит в лагуне на мелководье. Вода здесь доходит мне до пояса, и лучше места для постирушек, чем это, не придумаешь.

Простирнув кучку тряпок и разложив их сушиться, я присаживаюсь в воде, стаскиваю с себя трусы с лифчиком и тоже выкладываю их на камень – постираю потом, когда вымоюсь. Раскрываю черную косметичку и шарю в ней, перебирая дюжины пузырьков с разбавленным шампунем в поисках моего любимого запаха – гардении; этот пузырек Маргарет стянула из «Марриотта» недалеко от нашего дома, как раз перед поездкой. Вообще-то она почти целиком вымыла его еще на Фиджи, но это последний запах, который я помню на ней, и потому я приберегаю его до лучших – или, наоборот, самых отчаянных времен. В последний раз я пользовалась им в Рождество, когда Дэвид подарил мне бусы из коралла, и Кент был еще жив.

Я массирую кожу головы – она уже зажила, на месте вырванных волос растут новые пышные прядки, еще короткие, похожие на весеннюю спаржу. Крохотная капля шампуня, которую я выдавила в ладонь, почти не дает пены, зато пахнет умопомрачительно. Я наслаждаюсь деликатным ароматом, который щекочет мне ноздри, и представляю себя в номере отеля – на стенах изумительно уродливые картины, на кровати жесткое покрывало в цветочек…

Я уже готовлюсь смывать шампунь, когда меня охватывает знакомое ощущение того, что за мной следят, и руки сразу покрываются гусиной кожей. Присев в воде, я одной рукой прикрываю себя, а другой стаскиваю с камня свое бельишко. Я знаю, что на всем острове только я и Дэвид, и все же мои глаза обшаривают пляж в поисках чужого.

Я натягиваю почти потерявшие эластичность трусики, набрасываю на плечи бретельки завязанного узлом бюстгальтера. Не беда, что я их в этот раз не постирала, потерпят еще недельку. Оставив на камне другие вещи, постиранные сегодня, бреду к пляжу, борясь с приливом. Не знаю, откуда взялась моя храбрость. Быть может, это и не храбрость вовсе, а отчаянный страх быть снова застигнутой врасплох.

– Эй? Здесь есть кто-нибудь? – кричу я, раздражаясь на себя за дрожь в голосе. – Дэвид, это ты?

Я ступаю на горячий песок, и тут же от деревьев на берегу отделяется мужская фигура. Пронзительный крик уже царапает мне горло, рвется наружу, но тут я соображаю, что это Дэвид.

– Ох, как ты меня напугал! – нервно хихикаю я. – Что, еще белье принес?

Дэвид отрицательно мотает головой – плавно, точно в замедленном кадре – и прячет глаза.

– Нет, я… пришел сказать тебе, чтобы ты была осторожнее. Я утром рыбачил; течение сегодня очень сильное.

– Хорошо, постараюсь. – Ничего не переменилось. Склонив голову набок, я пробую заглянуть ему в глаза. Обычно стоит мне поглядеть на него подольше, и я начинаю лучше его понимать. Курчавая черная прядь падает ему на лоб, а глаза такие синие, что в них можно утонуть.

– У тебя волосы распущены, – бормочет Дэвид вдруг, точно спросонья. Протягивает руку и пальцем обводит группу моих кудряшек. Как же мне не хватало его прикосновений… Жар, исходящий от его ладони, словно притягивает меня к нему, и я трусь щекой о его обжигающую руку. Он делает глубокий, судорожный вздох, отчего мое сердце начинает быстро биться.

– Я так по тебе скучаю, – говорю я, закрывая глаза.

Слезинка выбегает у меня из-под века и стекает по щеке. Большой палец Дэвида повторяет ее маршрут, скользя по влажной соляной дорожке. Я открываю глаза, готовая вновь натолкнуться на ту же стену, об которую бьюсь уже несколько недель. Но я вижу Дэвида… и что-то новое в нем, чего не замечала прежде. Какой-то блеск в глазах, от которого у меня учащается пульс и по всему телу пробегает трепет.

Кончиками пальцев он обводит контур моего лица, и я чувствую легкое покалывание, как будто между его кожей и моей пробегают электрические искры. Его большой палец скользит по моей нижней губе – он соленый от моей недавней слезы. Ни о чем не думая, я подаюсь вперед, мои губы жадно раздвинуты.

Его взгляд мечется между моим ртом и глазами, вглядываясь в их выражение, считывая мое желание. Я же не могу думать ни о чем, кроме его губ на моих губах, его рук на моем теле, о том, как мы растаем друг в друге и забудем обо всем на свете. Все мое тело жаждет этого, вся моя душа стремится к нему, и остается только надеяться, что Дэвид испытывает то же самое. Я протягиваю руку, касаюсь пальцами его бородатой щеки, соскальзываю ниже, вдоль шеи к плечу, и притягиваю его к себе. И тут он застывает. Убирает руку с моего лица и слегка отталкивает меня от себя, ближе к воде.

– Я лучше пойду, – говорит он, откашливаясь. Стыд и отвращение написаны на его лице, и он, повернувшись на пятках, быстро уходит.

«Что это было?» Шлепая ногами по мокрому песку, я бегу к океану и ныряю так глубоко, как только умею.

Волны грохочут надо мной, а я плыву под водой легко, словно всю жизнь только это и делала. Даже когда сила моего первоначального толчка иссякает, я остаюсь внизу, пока у меня не начинают гореть легкие. Мне нравится это чувство. Оно не такое, как несколько секунд назад на пляже, с Дэвидом, не всепожирающее, а очищающее. Может, если я останусь здесь, под волнами, еще немного, то оно выжжет из меня Дэвида? Может, тогда я перестану нуждаться в нем? Как я ненавижу себя за то, что нуждаюсь в нем так сильно!

Я могу задержать дыхание еще на какое-то время, но глубинное течение уже норовит подхватить меня и утянуть к рифам, и я устремляюсь наверх. Вытирая глаза от соли, жалею, что не могу так же легко избавиться от Дэвида.

Торопливо завершив мытье, я начинаю стирать запасной комплект одежды, выколачивая его о камень и натирая песком каждое подозрительное пятнышко. Пошарив на верхушке камня, нахожу последний предмет, который требует стирки. Это штаны Дэвида, цвета хаки. На колене протерлась такая дыра, что моя рука легко проходит в нее, а он все размышляет, отрывать нижнюю часть или нет. Скоро дождется, что она просто отвалится сама собой. Быстро прополоскав ветхую материю в воде, я раскладываю брюки на камне вместе с остальным бельем для просушки. Дело сделано, но возвращаться в лагерь не хочется, и потому я просто ложусь в воде на спину и начинаю смотреть вверх.

С запада надвигается шторм; его приближение уже чувствуется в воздухе. Темные грозовые облака толпятся на горизонте, медленно поглощая безмятежную синеву. На краткий миг я позволяю себе вспомнить Джерри и мальчиков: летом, когда бушует гроза, Джер особенно любит сидеть на балконе под тентом и смотреть на водяные струи, а наши мальчики, единственные из всех детей в округе, в грозу спят еще лучше, чем всегда.

Ставшая уже привычной тянущая боль разлуки снова просыпается у меня в груди, и я напоминаю себе о том, что надеяться не надо. Джерри наверняка уже встречается с другой женщиной, а мои дети зовут мамой ее, к ней бегут с разбитыми коленками, от нее ждут поцелуев, а я для них – просто женщина на фото, что стоит в гостиной на фортепиано, или, быть может, в их детской, на тумбочке у кровати. Я изо всех сил зажмуриваюсь и гоню эти мысли прочь, эти хищные мысли, которые преследуют меня день и ночь, словно гончие. Но вот раздается могучий удар грома, от которого кости начинают вибрировать у меня внутри, и мысли разбегаются, бросаются врассыпную, как напуганные крысы, прячутся по щелям моего подсознания. Гроза уже совсем рядом. Надо уходить.

Запыхавшись, с дрожащими руками, я подбегаю к укрытию как раз вовремя: начинается дождь, я чувствую удары крупных редких капель. К счастью, огонь еще горит. Швырнув в угол кучку мокрого, скользкого от мыла белья, я хватаюсь за навес, который мы сделали специально для защиты огня, и растягиваю его над костром. Успела – дождь начинается всерьез. В иные дни нашего убежища, сделанного из палок, листьев и обрывков плота достаточно, чтобы укрыть огонь от непогоды, а в иные – нет. Разводить костер заново – дело трудное, и мы делаем все, чтобы сохранять и поддерживать тот огонь, который у нас есть, особенно теперь, когда Кент умер. Кент… Мне становится больно от одного его имени, особенно там, где еще не выросли вырванные им волосы. Я выталкиваю его из памяти и начинаю торопливо развешивать наши тряпки на бамбуковом шесте под навесом – пусть посохнут хотя бы немного, пока не началось светопреставление. А то так и будем ходить в мокрых, вонючих тряпках, пока не уйдет муссон и я не постираю их снова.

Вытряхнув из своих обрезанных джинсов песок, кое-как напяливаю на себя сырую одежду и начинаю подтягивать куски желтого водонепроницаемого материала, оставшиеся от нашего плота. С двух сторон из четырех они натягиваются на наш шалаш почти до бамбукового пола, так что внизу их можно привязать. Зато две другие противно хлопают на ветру. Дождь обрушивается на остров изо всей силы в тот самый миг, когда я, свернувшись калачиком, сажусь в углу, там, где пластиковый навес особенно хорошо защищает плетеную стену, так что я остаюсь даже почти сухой. Где же Дэвид? До чего же горько, что он предпочитает переждать тропическую грозу где-нибудь в одиночку, чем делить убежище со мной…

Когда к дождю присоединяется ветер, я вскакиваю и бегу к шесту, снимать наполовину просохшие тряпки, которые тут же раскладываю на полу. Одежда спасена, и я опять заползаю под одеяло из листьев. Температура упала градусов на десять, огонь еле теплится. Без пиджака Маргарет, который, все еще сырой, лежит на полу вместе с остальной одеждой, у меня скоро начинают стучать зубы. Пора бы уже привыкнуть, не первый день я лежу тут одна и мерзну. Но мое тело, как будто прибавив к сегодняшнему разу все те холодные ночи, начинает трястись с головы до пят. Как же я выжила в ту первую ночь на острове, когда до самого рассвета просидела на песке, а на моих коленях остывало тело Маргарет? Думала о прошлом, о семье, о доме… И я закрываю глаза, словно для того, чтобы не дать своим воспоминаниям смешаться с дождем и ветром.

С удивлением я узнаю лицо, которое встает перед моим внутренним взором. Сегодня это не Джерри, а Дэвид. Вот он учит меня ловить рыбу, а вот мы смеемся с ним в самолете, еще до катастрофы, у него ровные белые зубы, и как приятно пахла его кожа, пока Кент зашивал мне плечо… Не проходит и нескольких секунд, и поток моих воспоминаний о разных эпизодах, связанных с Дэвидом, становится неудержимым. Вот счастливые дни, когда он улыбался, и мы были друзьями, а потом я убила человека, спасая ему жизнь, и он бросил меня, так внезапно и необъяснимо…

Поток сырого воздуха врывается под одеяло, прерывая мои воспоминания. Я протягиваю руку, чтобы поймать край плетеной штуковины и закутаться в нее плотнее, но я так замерзла, что у меня почти не гнутся пальцы. И вдруг я ощущаю на себе пальцы Дэвида, он растирает мне кисти рук.

– Лили, с тобой все в порядке? – Мне так холодно, что я не могу говорить, и только судорожно киваю. – Ты совсем замерзла, – шепчет он. – Где твой пиджак?

– Он т-т-там, – стучу я зубами. – М-м-мокрый.

Его руки скользят вокруг моего тела, обнимают меня, и я прижимаюсь к нему всем торсом: его тепло мне сейчас нужнее, чем воздух. Он без рубашки, отросшие волосы на груди щекочут мне лицо. Я придвигаюсь к нему еще ближе, прижимаю свои ледяные ноги к его ступням, еще теплым от нагретого песка. Моя правая нога так естественно проскальзывает между его ногами, замыкая наши сплетенные тела. От него пахнет солью и ветром.

До чего же хорошо снова оказаться в его объятиях, положить голову ему на грудь и слушать, как бьется его сердце, чувствовать, как его кожа словно срастается с моей там, где соприкасаются наши тела. Я тихонько вздыхаю и обхватываю его руками поперек торса, думая лишь о том, как бы подобраться поближе к источнику живительного тепла, пульсирующего в его теле. Вскоре все мои мышцы расслабляются.

– Лучше?

– М-м-м, – мычу я. – Гораздо лучше. Ты – самый лучший. Спасибо, Дэвид. – Слегка изменив позу, чтобы удобнее было говорить, я утыкаюсь носом ему в шею; его отросшая борода, пушистая, как овечья шерсть, щекочет мне щеку. Так бы и сидела весь день.

Но у Дэвида, кажется, другая идея. Как только слово «лучше» срывается с моих губ, он начинает расправлять свои конечности, отодвигая меня к стене нашего убежища.

– Что ты делаешь? – кричу я. – Не уходи, мне было так тепло. – Совсем по-детски я хватаюсь за него руками. Чем настойчивее он отталкивает меня, тем крепче сжимаются вокруг него мои руки. Я не хочу больше быть одна.

– Я… надо поискать какой-нибудь еды к обеду. Ты промерзла, тебе надо поесть. – Теперь Дэвид так напряжен, словно мягкая подушка вдруг обернулась скалой. Все ясно: ищет предлог, чтобы не быть со мной.

– Я не хочу есть, – говорю я сквозь сжатые зубы, запустив пальцы ему в плечо. – Я не хочу, чтобы ты уходил.

– Очень мило с твоей стороны, но я хочу уйти. – Он снимает с моего плеча свою левую руку, которой отодвигал меня в сторону, хватает меня за запястье моей правой и отрывает ее от себя. Короткий бросок влево, и он, перекатившись через бок, исчезает, оставив вместо себя всеобъемлющий холод.

– Неужели ты так меня ненавидишь? – Я встаю, одеяло из плетеных листьев падает, и я опять трясусь, на этот раз от гнева. – Неужели я вызываю у тебя такое отвращение, что ты даже в шалаше со мной побыть не можешь? Ты как-то говорил мне, что не выжил бы здесь один, а сам приговорил меня… к одиночеству на необитаемом острове. Как ты смеешь! Ты имеешь полное право ненавидеть меня за то, что я заставила тебя пережить, когда ты избавлялся от тела Кента, но…

– Ненавижу тебя? – повторяет Дэвид. Он стоит у самого выхода из укрытия, глядя на океан, и капли дождевой воды оседают на его волосах. – Я тебя не ненавижу.

– Ну, по крайней мере, я тебе не нравлюсь, это очевидно. Ты все время убегаешь от меня, а я уже устала догонять.

– Так перестань, – говорит он, как-то особенно громко напирая на звук «р». – Хватит за мной бегать, Лили. Так будет лучше для всех.

– Я думала, мы с тобой друзья, – говорю я, подаваясь к нему. – Я думала, мы что-то значим друг для друга. Мы ведь столько всего выдержали вместе. Разве ты совсем не скучаешь по мне, Дэвид? – Я кладу свою ледяную, как сосулька, руку ему на плечо. Он пытается отпрянуть.

– Все меняется, Лиллиан. После Кента, после того, что он… – Дэвид встряхивает головой, и дождь стекает по его лицу, по несимметричному носу. Брызги разлетаются вокруг, мои руки становятся мокрыми. – В общем, я больше не могу, риск слишком велик. – Он упирается руками в бамбуковый пол, готовый в любую секунду оттолкнуться и исчезнуть в пелене дождя. Пока он не ушел, я хватаю его за руку.

– Неужели ты не можешь меня простить? Лучше бы я ушла с ним тогда. Он сейчас был бы жив, и ты меня не ненавидел бы…

Дэвид поворачивается ко мне так стремительно, что капли дождя вылетают из его волос и зависают вокруг головы, точно облако.

– Никогда больше так не говори. – Его пальцы до боли стискивают мою руку. – Не смей даже думать о том, что ты могла уступить этому типу.

– Но ведь я убила его, и тебе пришлось делать ужасные вещи, чтобы замести следы…

– Не ты убила, он заставил тебя его убить. – Его пальцы касаются моего подбородка, поднимают мое лицо к его лицу. – Я рад, что его больше нет, рад, что дал тебе тот нож, рад, что он оказался острым, и рад, что мы его убили.

– Я его убила.

– Нет. – Дэвид качает головой и задерживает свою руку на моем лице, как утром, на пляже. – Кент сам напросился. И не смей чувствовать себя виноватой. Я вот никакой вины не чувствую. – Он произносит это легко, но мне легче не становится; наоборот, вопросов у меня теперь больше, чем ответов.

– Тогда за что же ты меня ненавидишь? – шепчу я и кусаю нижнюю губу.

– Перестань, Лиллиан.

– Не перестану, пока ты не объяснишь мне, в чем проблема. Почему ты больше не смотришь мне в глаза? – Я обхватываю его рукой за широкие плечи. – Ты же знаешь, со мной ты можешь говорить обо всем.

– Значит, не перестанешь? – Его тело как-то обмякает.

– Ты знаешь ответ. – Я хочу, чтобы он улыбнулся мне, но он смотрит в океан.

– Я боюсь, ясно? – медленно произносит он. – Я боюсь превратиться в Кента.

– Это же смешно. Ты ничуть не похож на Кента.

– Ты меня не знаешь, Лили. Не знаешь, что творится у меня в голове. – И он постукивает себя по виску пальцем.

– Конечно, я не могу прочесть твои мысли, но тебя я знаю. – Я запускаю руку в его отросшие волосы, глажу ему затылок. – Ты добрый человек, ты очень хороший человек.

– Хотел бы я быть таким хорошим, каким ты меня представляешь. Если б ты только знала…

– Знала что, Дэвид? Я серьезно, что такое ужасное с тобой происходит?

Он поворачивается ко мне, грубо встряхивает меня за плечо.

– А то, что я хочу тебя, ясно? Хочу, как никого и никогда в жизни. Когда ты спишь со мной рядом, я не могу заснуть, потому что думаю только о том, как мне хочется обшарить губами каждый дюйм твоего тела. И когда сижу рядом с тобой на пляже, то тоже хочу, чтобы ты была моей. Я бы остался на этом острове навсегда, если б это значило, что ты будешь со мной.

Его глаза шарят по моему лицу, но он тут же отталкивает меня и зарывается лицом в ладони. От его слов голова у меня идет кругом, перед глазами все плывет. Слишком долго я уже живу на этом острове. Совсем забыла, что у людей бывают нормальные человеческие чувства: любовь, флирт, желание. Чувства Кента не имели с ними ничего общего. Он хотел владеть мной, подавлять меня, доминировать. Но Дэвид?.. Нет, он никогда не будет вести себя, как Кент.

– Дэвид, не убегай от меня, пожалуйста. – Я провожу пальцами по ложбинке у него на шее, накручиваю себе на палец его черную прядь. – Сегодня утром, на пляже, ты мог бы меня поцеловать. Я бы тебе позволила. – Я опускаю ладонь, теперь расправленную, ему на спину, заполняя пространство между его лопатками. – А ты взял и ушел. Кент никогда бы так не сделал. Почему ты ушел? – Он бросает на меня взгляд.

– Я не мог, после того, что он с тобой сделал. Я… я слишком тебя люблю.

Я наклоняюсь вперед, притягиваю его лицо к своему и нежно прижимаюсь губами к его губам. Он отвечает мне жарче, чем я ожидала, его губы сладкие на вкус от дождя. Тепло наших тел, которым мы делились, согреваясь, теперь все равно что спичка в сравнении с костром, который зажег у меня внутри его поцелуй. Я отодвигаюсь, чтобы взглянуть на него, мои губы радостно горят. Глаза Дэвида закрыты, как во сне. Я облизываю губы и наклоняюсь, чтобы поцеловать его опять. Но он уворачивается раньше, чем наши губы успевают встретиться.

– Не надо, Лили, пожалуйста.

– Тебе не понравилось?

– Конечно, понравилось, и куда больше, чем нужно… Послушай, тебе не надо притворяться со мной. Я тебя не обижу, буду держаться подальше. Ты не должна себя заставлять. – Он гладит меня по руке, и волоски на ней тут же становятся дыбом.

– Знаю, что не должна, но я хочу. – Я и в самом деле хочу. Как давно я испытываю это чувство, сама о том не подозревая? – Это не потому, что я боюсь, и не потому, что хочу тебя задобрить. Это потому… что я, кажется, тоже тебя люблю.

Он внимательно смотрит на меня.

– Ты уверена, Лили? Мне необходимо, чтобы ты была уверена.

– Не знаю, почему я так долго этого не понимала, но я уверена. Я люблю тебя, и я… – горячая кровь заливает мне щеки, – я тоже тебя хочу.

Его рука преодолевает разделяющее нас пространство и заправляет влажную прядку волос мне за ухо; его глаза шарят по моему лицу, пока он оценивает искренность моей реакции. Когда я, устав от ожидания, наконец, поднимаю брови, уголки его губ ползут вверх. Его пальцы снова скользят по моему лицу, и на этот раз ему не требуется и тени усилия, чтобы притянуть меня к себе. Я облизываю губы, еще соленые после купания.

Его губы сначала касаются моих нежно, почти робко, точно проверяя, не передумаю ли я. Но я не передумаю. Теперь, когда я ощутила его вкус, его неповторимую сущность, составленную из ароматов дыма, соли и дождя, я не могу остановиться. Обеими руками я обхватываю его за шею, изо всех сил тяну к себе, а сама поворачиваю голову так, чтобы носы не мешали нам целоваться. Его плечи под моими руками расслабляются, за ними теряет жесткость и рот. Дэвид слегка постанывает, его поцелуй становится все более настойчивым и жадным, даже голодным. Но и я изголодалась не меньше, чем он. Даже призрак пространства между нашими телами кажется мне непереносимым.

Наши поцелуи становятся все глубже, а руки свободно шарят по телам. Его ладонь скользит под край моей футболки и гладит мне спину, пробираясь все выше. Я толкаю его в убежище, и мы закатываемся внутрь прямо по лежащему на полу белью. Мы оба сгораем от желания и страсти, но в каждом его движении столько нежности, что она растопила бы любое мое сопротивление, вздумай я, конечно, сопротивляться. Я забываю о том, где я, и даже о том, где меня нет. Я таю в его объятиях и вся горю при мысли о том, что теперь, даже если нам суждено до конца остаться на этом острове, я никогда не буду одна, ведь со мной его любовь.

Глава 23. Дейв

Настоящее

 

– Я собираюсь забежать немного вперед, поскольку меня очень интересует один вопрос. – Слова «меня интересует» в устах Женевьевы Рэндалл совсем не понравились Дейву. – После смерти Кента сколько еще времени вы провели на острове, прежде чем вас спасли?

Дейв задумался. Последовательность смертей такая: сначала Тереза, потом Маргарет, потом Пол, Кент последний. Да. Точно.

– Три месяца, – сказал он, и Женевьева кивнула. Дейв понадеялся, что вспомнил правильно.

– И как вы себя чувствовали? Без Кента?

Прекрасно. Как в раю. Только на самом деле это длилось больше года. Когда они остались вдвоем и память о катастрофе со временем немного ослабела, Дейв узнал Лили совсем по-другому, не только физически. Он, например, узнал, что она – ходячий кладезь сведений о Гражданской войне; иногда вечерами Лили рисовала для него на песке целые схемы сражений. Он говорил ей, что она приукрашивает реальные события с целью его развлечь, ведь история никогда раньше не казалась ему увлекательной. Но и сейчас еще, глядя на пятидолларовую купюру, вспоминал ее драматическую интерпретацию сражения при Геттисберге^[8].

А еще они много веселились вместе. Лили с удовольствием хихикала над его каламбурами, однако по-настоящему хохотала лишь над самыми простыми шутками, что называется, «туалетными». Так что иногда их беседы сильно напоминали разговор двенадцатилетних подростков, обменивающихся приколами за обеденным столом.

Но там же, на острове, Дэвид немало узнал и про такие вещи, как голод и печаль, особенно в самые последние недели перед спасением. Так что теперь ему не нужно было даже особенно напрягаться, достаточно было вспомнить что-нибудь из тех дней. И тогда все, что он ни скажет, прозвучит вполне убедительно.

– Жизнь без Кента сразу стала очень тяжелой, – вздохнул он. – Нам не хватало навыков, чтобы добывать достаточно пищи. Лиллиан заболела, а я ничего не мог с этим поделать.

– Ее организм потерял много жидкости, и еще она была истощена, верно?

Дейв кивнул. Тогда ему было уже не до смеха, он страшно боялся, как бы она не умерла у него на руках.

– А почему вы не болели, Дейв? – ровным голосом неторопливо спросила Женевьева Рэндалл.

Дейв закашлялся, почувствовав, как внезапно перехватило горло. Ему не понравился намек, который он услышал в ее словах. Что это, она хочет сказать, что он готов был дать Лили умереть с голоду, лишь бы самому получить лишний кусок?

– Когда Лиллиан заболела, ее организм отказывался удерживать пищу. Я до сих пор не знаю, выяснили врачи, что с ней такое было, или нет. Спросите об этом ее и Джерри. После госпиталя мы виделись всего пару раз, да и то совсем недолго.

– Почему же? – Женевьева Рэндалл слегка оттопырила губы перед следующим вопросом. – Откуда вдруг такая дистанция между вами и Лиллиан Линден? Вы испытываете отчуждение друг к другу?

Дейв молчал, торопливо перебирая в уме подходящие ответы. Да, придется импровизировать. Ведь их тщательно продуманная история охватывает период лишь до спасения, не дальше.

– Нет, никакого отчуждения между нами нет, – ответил он. – Просто мы живем на расстоянии нескольких тысяч миль друг от друга, к тому же у нас есть семьи. – Дейв ткнул себя пальцем в колено. – И потом, не забывайте, что до той встречи в самолете мы с Лиллиан даже не были знакомы. Да, когда нам было трудно, мы помогали друг другу, но теперь, когда жизнь вошла в свою привычную колею, я не вижу ничего странного в том, что и мы оба вернулись каждый к своим делам.

Бет как будто даже не заметила его лжи; она продолжала покусывать розовый ноготок и «листать» смартфон, светлые кудряшки закрывали ей почти все лицо. Дейв представил себе ее последний «твит»: «Наблюдаю за тем, как Женевьева Рэндалл допрашивает моего мужа. Подозрения растут:) LOL».

* * *

Удивительно, но жена либо действительно ни в чем его не подозревала, либо хорошо скрывала свои подозрения. Зато, едва речь заходила об острове, она начинала демонстративно скучать, отвлекалась или раздражалась. Казалось бы, Дейв должен только радоваться, что Бет не пытается вытянуть из него всю подноготную, не выискивает несоответствий в его рассказах. Но он почему-то чувствовал себя глупо: рядом с ней ему казалось, будто вся его история падения в океан, жизни на необитаемом острове и выживания на краю гибели не стоит и выеденного яйца.

Правда, Бет не всегда была такой безразличной. Когда он только вернулся, ее буквально распирало от любопытства; она расспрашивала его обо всем, хотела знать о каждом мгновении его жизни без нее. Ночью в постели забрасывала его вопросами о том, что именно он делал в тот или иной день, пытаясь вычислить, случалось ли им когда-нибудь думать друг о друге в одно и то же время, как будто это имело теперь какое-то значение.

В Гуаме Бет ни на минуту не отходила от его кровати, пока он лежал под капельницей с физиологическими жидкостями и антибиотиками. И тогда Дейву приходилось изображать интерес. Лили лежала в соседней палате; она не приходила в сознание и даже не подозревала о том, что их спасли. И Дейв не мог думать ни о чем, кроме того, что происходило в той комнате, а регулярный «би-ип» ее сердечного монитора, слышный через стену, перекрывал для него все остальные звуки.

Как он жалел тогда, что не может сидеть рядом с ней, держать ее руку… Вместо этого приходилось слушать болтовню Бет. Больше года прошло с тех пор, как он в последний раз прикидывался, будто страшно заинтересован одной из ее историй, – и Дейв потерял навык. А потому, как бы точно он ни расставлял свои комментарии, как ни высчитывал, когда поднять брови, изображая удивление, ее это не убеждало, и он это чувствовал.

Вынужденного понимания Бет хватило на две недели: Дейв все еще не мог сосредоточиться на ней, назревал кризис. Когда две недели спустя они вернулись домой, все их общение сводилось к стандартным фразам, как у многолетних супругов, которым уже нечего друг другу сказать: «Как спала сегодня?», «Слышал, как под утро разлаялись собаки?» и «Передай, пожалуйста, пасту».

Во время интервью перед нацеленными на них объективами телекамер они изображали любящую воссоединившуюся пару, но дома между ними снова вставала пустота, и никакими словами ее было не заполнить. Как-то воскресным утром они сели завтракать, и на них опустилась ставшая уже привычной тишина. Дейв ковырял пухлый сэндвич с яйцом и сыром – жалкая попытка повторить в домашних условиях «эгг макмаффин». На прошлой неделе он каждое утро заезжал в «Макдоналдс». Дейв ни за что не признался бы об этом журналистам, но, вернувшись домой, он не мог противиться зову раздаточного окошка ресторана. И не беда – все равно дома он обнаружил, что все его прежние штаны стали ему велики на четыре размера, так что даже неплохо было бы набрать пару-тройку фунтов веса, не придется тратиться на новый гардероб.

В субботу, дав несколько интервью по телефону, Дейв стал готовиться к тому, чтобы повторить знаменитый сэндвич дома, и обнаружил, что кулинарные занятия позволяют ему расслабиться.

Теперь, откусив еще кусочек и медленно прожевав, он подумал, что, наверное, надо было все же купить канадский бекон, а не ограничиваться ветчиной из китайского магазина. И тут вдруг, нарушая их молчаливый договор, заговорила Бет.

– Ты рад, что вернулся домой, Дейв? – спросила она, нервно помешивая ложкой молоко с отрубями.

– А? – Капля расплавленного сыра шлепнулась на его тарелку. Бет опустила ложку на стол так бережно, словно укладывала спать младенца, но та все же громко звякнула о стеклянную столешницу.

– Тебе вообще хорошо здесь? – продолжала она, сжимая в кулаки лежавшие на столе руки.

– О чем ты? Хорошо, конечно. Ну, то есть сейчас я, конечно, предпочел бы оказаться в «Макдоналдсе», но думаю, что моим артериям нужен перерыв, – пошутил он, бросая недоеденный сэндвич на тарелку.

Бет не засмеялась.

– Я серьезно, Дейв. Тебе хорошо здесь? Ты рад, что ты снова дома? – дрожащим голосом требовала она ответа, но ее светло-голубые глаза оставались спокойными и сухими.

– Конечно, – ответил Дейв, наклоняя голову к плечу. Он всегда считал, что провести Бет будет несложно; раньше она никогда не интересовалась его чувствами. – А что такое, детка? Тебя что-то тревожит?

Отодвинув тарелку с хлопьями, Бет откинулась на спинку стула, отчего мелкие светлые кудряшки запрыгали вокруг ее лица. Она все-таки очень красива.

– Ты, Дейв. Ты меня тревожишь, – ответила жена, глубоко вздохнула и принялась тереть руками глаза, словно позабыв о сложном макияже, который она накладывала все утро. – Не знаю, замечаешь ли ты это сам, но ты стал другим.

Она смотрела на него большими, круглыми, жалобными глазами, отчего Дейв сразу и разозлился, и почувствовал себя виноватым, не зная, которой из эмоций отдать предпочтение. Победил все-таки гнев.

– Конечно, я стал другим, Бет, – бросил он. – Не забывай, я бе<