Не могла придумать название

 

Когда мы доехали до моего дома, Элли ушла к себе. Я сказала ей, что мы увидимся на вечеринке при звездах. Папа уже сидел на своем любимом диване с ноутбуком на коленях и, пока я поднималась на второй этаж, чтобы переодеться, успел наговорить целую кучу жизнерадостных общих фраз.

 

Я в последний раз оглядела себя в черном платье и наконец сняла его. Я вынула из кармана чек на пятьдесят долларов, положила на стол и долго смотрела на него. Мне не давали покоя пять цифр: «5, 0, 0, 0, 0». Я сфотографировала чек, но не смогла придумать название.

 

Дарла подарила мне эти деньги на выпускной. Я не думала очевидных вещей: о том, что я предпочла бы живую мать, а не деньги. О том, что на них я могу купить себе новое будущее или выбрать путь, который наконец удовлетворит школьного специалиста по профориентации. Да и нельзя сказать, чтобы Дарла оставила мне только эти чертовы пятьдесят тысяч. Она оставила мне свои записи. Свой чулан. Свои камеры. Свои колени и волосы. Можно ли за пятьдесят несчастных тысяч купить право не повторять ее судьбы? Я не знала. Потому что до сих пор не поняла, почему выбрала такую судьбу она.

 

Я надела старые джинсы и футболку и сбежала по лестнице, чтобы поскорее добраться до «Почему люди делают снимки».

– Я вечером пойду к Элли на вечеринку при звездах, хорошо? – спросила я.

– Конечно. – Потом папа поднял голову: – Черт, Кексик! Надо было спросить, хочешь ли ты вечеринку на выпускной, да? Блин, я даже не подумал.

– Не-а, кого бы я пригласила?

– Друзей? Родных?

– Да, пришла бы тетя Эми и еще разок втерла мне про деву Марию. Да, то что надо.

– И то верно, – согласился папа. – Мне просто не нравится, что вечеринку тебе устраивает мама Элли.

– Она устраивает вечеринку не мне, а звездам. Меня просто пригласили, – ответила я. – Короче, я пошла печатать.

 

Я помахала рукой и ушла в чулан. Папа не остановил меня. Не спросил, что я буду печатать. Не напомнил, что у меня есть только старая фотобумага. Не намекнул, что я что-то от него скрываю. Не сказал, что я никогда не стану Дарлой, даже если очень захочу. Даже если продолжу ее работу над вечными снимками. Даже если не буду вылезать из черных платьев в стиле Доротеи Ланж из «Пыльного котла». Даже если, в конце концов, засуну голову в микроволновку и устрою у себя в мозгах Хиросиму.

 

Я достала «Почему люди делают снимки» и открыла разворот с Биллом, мужчиной без головы. Я любовалась его развороченными соединительными тканями и сломанными костями. Здесь были все цвета, которые только можно было себе вообразить. Ве оттенки желтого: жировая клетчатка, частички костей, хрящи, куски зубов. Оранжевый, красный, лиловый и синий. Радуга смерти. Столько красок – и все-таки головы у него по-прежнему не было. Только шея и часть челюсти. Столько цветов – и Билл все равно был

«абсолютно черным». Ничем. Нулем. Билла больше не будет.

 

 

Действительно ли я хотела себе такого будущего? Мне нравились мои торчащие коленки. Мой дурацкий ирландский нос. Почему я смотрела на Билла? Откуда он у Дарлы?

 

Я перевернула страницу и увидела четыре черно-белых снимка зуба. Вырванный зуб – целиком, с длинными кривыми корнями – лежал на четырех разных поверхностях. На первом снимке фон был белым, и зуб обрел несколько оттенков серого. На второй фотографии зуб лежал на гальке, так что его едва можно было различить, но когда глаза наконец замечали его, становилось жутковато. Третьей поверхностью была грязь. Дарла соорудила шестидюймовую горку грязи и воздвигла зуб на ее вершине, как подношение на алтарь; зуб был в фокусе, а грязь под ним расплывалась и становилась ничем. Четвертый фон был черным, и резкий контраст черного с белым делал зуб объемнее. Видны были все бугорки, впадины и слои эмали. Кто знал, что в одном- единственном вырванном зубе столько текстуры? Столько жизни – хотя он уже неживой? Рядом с четвертой фотографией мама нарисовала стрелочку и  подписала:

«Макс Блэк и #46». Рядом она нарисовала нахмуренный смайлик и добавила: «Теперь #46 и Билл могут консервировать персики вместе с моей мамой».

 

Моя мать явно свихнулась. Поэтому тринадцать лет назад она сунула голову в духовку, хотя могла бы вместо этого напечь мне с собой печенья в форме буквы «Н». Именно поэтому ее больше заботило долголетие снимков, чем собственная жизнь. Мне нужен был ответ – похоже, я его получила: «Теперь #46 и Билл могут консервировать персики вместе с моей мамой».

 

Я перевернула страницу и нашла еще три снимка обнаженных женщин, похоже, снятых одновременно с первым. От них никто голов не отрывал, и я все прекрасно разглядела. Голова принадлежала Жасмин Блю Хеффнер. Самое страшное было в том, что молодая Жасмин Блю выглядела один в один как Элли. Мне казалось, что я смотрю на обнаженную Элли, и это было огромной, зон на двадцать, ошибкой. «Все мы голые под одеждой. Что в ней такого особенного?»

 

 

Сдирать мясо с кости

 

После того, как я нашла фотографии, предстоящая звездная вечеринка предстала предо мной в совсем ином свете. Как я теперь буду смотреть в глаза Жасмин Блю Хеффнер? Я хотела прочесть всю тетрадь прямо сейчас – не ходить к Элли и сидеть в чулане до упора, – но потом я снова взглянула на портрет Жасмин Блю и закрыла тетрадь. Если Дарла спрашивала себя, зачем люди делают снимки, то что это за ответ такой? Или из-за таких снимков Дарла и начала спрашивать? Я сказала стенам чулана: «Я делаю снимки, потому что не всегда могу сказать словами то, что хочу сказать». Ответа не поступило, но мне почудилось чье-то присутствие – как будто рядом со мной кто-то дышал. Звучит глупо, но я испугалась. Вдруг там был Билл? Или сама Дарла? Я уловила какое-то движение – двигалось что-то прозрачное.

 

Я спрятала «Зачем люди делают снимки» обратно в тайник и заперла за собой чулан. Я взбежала через ступеньку по лестнице и немедленно заперла дверь в подвал.

 

– Папа? – Он обернулся. Послание от папы: «Наш предок-каменщик из девятнадцатого века стоит на крыше высокого городского дома, улыбается и любуется видом».

– Можно кое о чем спросить тебя? – Видимо, мой голос звучал серьезно, потому что папа поставил ноутбук на кофейный столик и сел попрямее:

– Конечно, что случилось?

– Меня интересует Жасмин Блю. И почему ты с ней не разговариваешь. – Повисло длинное неловкое молчание. Ладно, как скажешь. – Вы ведь знали друг друга раньше? – уточнила я.

– Вообще, мы переехали сюда одновременно. Все четверо. – Я молчала. Папа добавил: – Мы с твоей мамой, Жасмин и Эд.

– И?

– У нас были грандиозные планы.

– Например? – Папа вздохнул и покачал головой:

– Мы хотели основать движение нонконсьюмеристов. Нигде не работать, ни к кому не привязываться, ничего не иметь, – объяснил папа. – Мы были глупыми детьми.

Я промолчала, хотя мне не казалось, что это глупо и по-детски… впрочем, может быть, глупый ребенок здесь я, потому что я только что спаслась бегством из своего собственного подвала и понятия не имею, что делать со своим будущим.

– В восьмидесятые и девяностые, – продолжил папа, – вокруг было слишком много… вещей. И материализма. Все хотели купить новую блестящую машину. Чтобы деньги на деревьях росли. Чтобы хватало на костюмы с галстуками. Все были такими жадными, понимаешь? – Я кивнула, хотя не поняла, чем сейчас было лучше. Все выпускники хотели того же самого. Успеха. С денежными знаками: ¥$П?ХА.

– И что было потом? – спросила я.

– Жасмин начала собирать свое стадо.

– Как это было?

– Она пригласила сюда жить других людей. Кивавших на каждое ее слово, – ответил папа.

– То есть всей этой толпы раньше здесь не было?

– Не-а.

– И что, они бросили вас ради новых друзей и все такое?

 

 

– Не совсем.

– Так в чем проблема? Это их дом и они могут пускать туда пожить кого захотят, так?

– Столько времени прошло… – протянул папа.

– Только не говори, что забыл, в чем дело. Не поверю.

– Не забыл. Просто все… сложно.

– Ну не знаю. Я понимаю, как тяжело, когда твой лучший друг находит новых друзей. Это довольно больно.

– Ага. Но у нас вышло не совсем так.

– А как еще? На ферму Жасмин приехали новые друзья, и они основали коммуну без вас, хотя и прямо через дорогу. Примерно так?

Папа указал в сторону коммуны:

– Этот участок… все это… не принадлежит Жасмин.

– Ого, – ответила я, – а чей тогда участок?

– Жасмин его отдали… отдала твоя мать. – Отдала, значит.

– Взяла и отдала?

– Ну, скорее дала попользоваться.

– То есть даже не продавала? Она просто… Просто сказала «Живи здесь, если хочешь»?

– Ага.

– Вау, – удивилась я. – Значит… Жасмин перестала с вами общаться, когда вы отдали ей дом с участком?

– Типа того.

– Но они с мамой когда-то дружили, так?

– Были лучшими подругами.

– А потом просто перестали дружить? Папа снова вздохнул:

– Черт, Кексик, это дико длинная история.

– Я очень хочу услышать ее целиком.

– Это… не для твоих ушей. Я знаю, что ты уже взрослая, но ты все равно моя дочка, – вздохнул папа. – Это не то, что надо рассказывать своим детям.

– Может быть, я уже знаю больше, чем ты думаешь. Расскажи уж мне все остальное, а то однажды ты умрешь, а я так и не узнаю правды. Будет фигово. – Папа только уставился на меня. – Так что сделала Жасмин?

– Она… ну, она… Она не… она не смогла… ну…

– Серьезно? Не можешь взять и сказать? Папа выдохнул:

– Жасмин пыталась отбить меня у твоей матери, – произнес он. – Очень сильно пыталась. – Он поморщился, как будто проглотил тухлую устрицу. – Я неправильно повел себя, – продолжил он, прежде чем я успела о чем-то спросить. – Дарла имела полное право разозлиться.

– Она поэтому?..

– Нет.

– Это было как-то связано?

– Никак?

– Значит, они с Жасмин крупно поссорились? – Мне было немного стыдно выспрашивать, но, с другой стороны, я только что нашла в секретной тетради Дарлы снимки обнаженной Жасмин Блю Хеффнер и мне было интересно, откуда они там взялись.

Папа молчал и всячески давал понять, что разговор окончен. Мне не хотелось злить папу перед уходом и не хотелось его расстраивать. Но эти снимки почему-то разозлили меня.

 

63/156

 

 

Папа поставил ноутбук на колени и начал печатать, как будто меня здесь не было. Я разозлилась еще сильнее. Глори О’Брайан версии до выпускного могла бы поставить в микроволновку пирожок с вишней и успокоиться, но Глори О’Брайан с летучей мышью хотела знать правду. Я встала и уперла руки в бедра:

– Это мама ее фотографировала? В девяностые так было принято, да? Ты говорил, что девяностые были странными, потому что люди позировали голыми? – С минуту мой вопрос витал по комнате, не попадая папе в уши, а потом он закрыл лицо ладонями. Я подумала, что он плачет, но тут он взглянул на меня.

– Так, ладно, – сказал он. – Присядь.

Я присела. Папа закрыл ноутбук, скрестил ноги, поморщился от боли в колени и поставил ноги нормально.

– Жасмин дала мне эти фотографии. Я, как идиот, решил не говорить твоей маме, потому что Жасмин была ее лучшей подругой, понимаешь? Хотя лучшие друзья не должны так делать, правда же? А однажды твоя мама нашла снимки.

Я прищурилась:

– Ты держал их у себя?

– Я же сказал, что был полным идиотом, – понурился папа. – Нет, я не разглядывал их. Я спрятал их в уголке студии под сотней других рисунков. Мы, художники… собираем всякие картинки, которые могут пригодиться в работе. Однажды твоя мама копалась в моей куче рисунков и… и наткнулась. Тогда все и полетело к чертям. – Сейчас у папы был больной вид.

– В смысле, ее жизнь или твоя?

– И то, и другое, – ответил папа. – Жасмин пообещала тихо сидеть в коммуне и никогда больше не ходить сюда, если Дарла позволит ей дальше там жить. Она очень долго просила прощения за выходку со снимками, но твоя мать не принимала извинений. От меня тоже.

– Так вот из-за чего она?..

– Нет. Нет, конечно. – Казалось, он повторял это уже три миллиона раз.

– Мы ведь ни разу об этом не говорили, понимаешь? – спросила я. Папа рассеянно кивнул. – Мне всегда было интересно, почему… – Я вовремя остановилась. – Ну, почему мы не уехали или там не выгнали ее? Существовало же решение получше?

– Мы не знали, чем все кончится, – ответил папа. – И никто не знал.

– Я не про это! – Это (сущ.) – менее неприятный синоним слова «суицид». – В смысле, до этого. Почему ты не мог просто выгнать Жасмин и доказать маме, что снимки были просто… ошибкой?

– Там все было сложнее.

– Да?

– Такие вещи так просто не переиграть, – ответил он. – А после смерти Дарлы я бы с радостью выгнал Жасмин, но не смог, потому что вы с Элли дружили с младенчества и я не мог отнять у тебя единственную подругу, когда ты только потеряла маму?

– Жесть, – сказала я, потому что он сказал «единственную подругу». Потому что от его слов две неприятных тайны слились в одну – ужасную.

– Ага.

– Тяжело, наверно, столько лет с ней не разговаривать.

– Не разговаривать с Жасмин легко. Она предпочитает делать вид, что я умер вместе с Дарлой, – ответил папа. – И где ты раскопала эти драные снимки? Надо их выбросить. Ни к чему тебе думать о таком дерьме.

– Пап, следи за языком.

 

 

– Я серьезно.

– Хорошо, что ты сказал мне, – я взглянула на папу, и он улыбнулся мне грустной улыбкой. Послание от папы: «Один из его предков однажды убил огромного оленя, прыгнув ему на спину и проткнув его тонкой веткой дерева». Все еще ничего про мое будущее. Ничего про внуков и их роль во Второй Гражданской. Только Megaloceros giganteus. Только кадр, где кто-то сдирает мясо с кости его огромной ноги.

 

Казалось, мой поезд все еще ехал по путям. Казалось, у него даже тормоза работали. Казалось, я могла вовремя остановить его. Но я уже начинала понимать, что «Зачем люди делают снимки» – это точка невозврата. Я никогда не умела управлять своим мозгом. И не знаю, кто же управлял им все это время. Каждый день это был кто-то новый. Когда Маркус Гленн попросил потрогать его палатку, это был он. Иногда это была Элли – в детстве, когда она все время меняла правила игры, и сейчас, когда она заставила меня выпить прах мумифицированной летучей мыши. Папа всегда контролировать мои мысли – потому что отказывался их контролировать. И теперь я шла среди брошенных машин и машин с пассажирами. Я искала двигатель своего мозга. Я хотела узнать, кто сидит за рулем. Но в глубине души я уже знала, кто.