Если с автором записок я сначала познакомился заочно, то с героиней их чуть ли не в первые дни работы на новом месте.

ДВОЕ ЗА ПЕСТРАВКОЙ

 

Сергей Матвеевич Каранов как будто только и ждал, когда придут за ним из Пестравки. И хотя пришедший начал разговор с давно испытанным дальним подходом, Сергеи Матвеевич понял сразу: понадобилась его, пенсионера, помощь. А когда тот на­конец спросил, не возьмётся ли он покараулить бахчи, старик задал свой вопрос:

– С кем?

– С Фёдором Гавриловичем…

– Это, с Зольниковым?

– Вы, кажется, друзья давнишние?

– Да... – задумчиво произнёс Каранов и, довольный, начал, было, рассказ о

том, как вместе росли, ухаживали на вечёрках за девчатами, а потом вместе лихо рубали фашистов.

Да, сколько воды утекло... Так уж, видно, судьба распоряжалась: шли эти два человека по жизни, не теряя друг друга из виду. Пока моло­ды были – не разлей водой. Семьями обза­велись – тоже дружно жили, ходили по гостям. Дети тоже всегда вместе. Внуки дружбу ведут. Живут-то по соседству.

И недаром в этот день Сергей Матвеевич при­ободрился, так что старушка заметила за ним нечто удивительное и на его подтрунивания всплескивала рукой, да причитала, просветлен­ная: «Эка, старый, будя петушиться».

«Конечно, – думал он среди ночи, – Фёдору по­чёту больше досталось». Вишь, одинаково воева­ли, а всё же как праздник какой, его в первую очередь приглашают.

«И то верно, что меня-то звать, коли я слово к слову привязать не могу… Завидую, что ли? Нехорошо это. Я-то чем обде­лён? Тот же почёт. К примеру, меня ведь тоже не забыли, на по­мощь зовут...».

Жена промолвила:

– Спи, чего всё возишься...

Если б жена могла рассмотреть в темноте глаза его, увидела в них добрые искорки – мелкие отблески прошлых волнений.  

Караулили они по очереди. Одну педелю в ночь – Фёдор, другую – Сергей. Много раз оставались оба, формально соблюдая очередь.

И всё-таки Фёдор реже вызывался сгладить одиночество друга. Причина тут была, и о ней Каранов узнал случайно.

Сидели они поутру у костра, вдыхая дымный аромат из котелка. Говорили о чём-то нынешнем, а где-то за словами чаяли минувшие дни и со­бытия, и потому разговор получался тихий и медленный.

Вдруг со стороны деревни, сначала мелькая меж кустов посадок, а потом, открывшись на пригорке, показался мотоцикл.

– О, до деревни запашок дошёл. К завтраку гость торопится, – сказал

Сергей Матвеевич. В то время товарищ его молча скрылся в шалаше – вернулся с котомкой, в которой еду привозил сюда.

– За мной, – объяснил он появление мотоциклиста.

 

Приезжий не торопился. Попросил угостить его арбузом. Потом сел вместе за суп. Фёдор, напротив, беспокоился и, наконец, не выдержал:

— Ну, поедем что ли...

Гость в ответ:

— Погоди, дядя Федя, хоть солнце выглянет... Да ещё и наши не проехали...

И вдруг хохотнул по простоте:

— Иль хочешь все на свете деньги в колхозе сграбастать?! Всех не заработаешь.

Гаврилыч так и спал с лица — значит, его закадычный друг скрывал от своего товарища, что нанялся с группой «ка­лымщиков» на другую работу - стоговать солому. Когда тот уехал, Сергей Матвеевич загрустил. Не то обидело его, что друг за дополнительным приработком погнался (сила есть, пусть работает), а то неприятно кольнуло: от пего скрыл, новых друзей нашёл. Вроде бы изменил.

Ничего не сказал дома Сергей Матвеевич, но там сразу все заметили: сник человек, потускнел как-то.

— Заболел что ли?

— Вроде неможется, а пожаловаться не на что, — ответил старик, ещё больше темнея.

… Ночная неделя была Сергеева. После того утра товарищ уже не оставался с ним на ночь. Однажды утром, когда явился Фёдор, поздоровавшись, лишь оставил сумку в шалаше, и вышел. Сергею не захотелось ответить ему на приветствие, не захотелось вставать. И так пролежал он весь день: думал и думал. Товарищ заходил и выходил, говорил ему что-то, возможно, и Сергей отвечал — не знает: он думал и думал.

Перед закатом приезжал на мопеде внук.

- А дедушка где? — спросил у Зольникова.

— В шалаше... Не трогай — спит...

Тот оставил продукты, полакомился арбузом и укатил.

Когда стемнело, Фёдор, не входя в шалаш, доложил:

— Ну, пошёл я...  

И повелел:

- Ты всё-таки поглядывай тут...
Ему никто не ответил.

Хоронили Сергея Матвеевича с почестями как участника Великой Отечественной, как ветерана труда. В карановской избе по­бывала почти вся деревня.

Фёдор не был. Наверно, некогда было: солому с новыми друзьями стоговал.

 

КРАСИВАЯ

Любимой Светлане посвящаю в дни нашей разлуки грустной.

ОТ АВТОРА

Однажды дерзнул я сочинить повесть «Соломенная», как сказано в её предисловии, по оставшимся в редакционном столе рукописям, дневниковым запискам и публикациям в районной газете материалов недавнего ответственного секретаря моей газеты Валерия Дронина.

Составлял я её, фактически живя в редакции. Квартиру дали только через полгода, а во временно предоставленном номере дома колхозника спать было почти невозможно. Там жили «шабашники» с южных республик. Находиться вместе с ними было тяжело из-за скученности, дымного табака и переброженного испарения спиртовых употреблений. Ночевать пришлось тут же, в редакции, на старом продавленном диване.

Спалось тоже мало, и я ковырялся в бумагах, оставленных в столах прежними сотрудниками. Что-то безжалостно выбрасывал в мусор, а дронинские материалы складывал, систематизировал, переписывал, домысливая какие-то эпизоды, исходя из своего журналистского и житейского опыта.

Скажу по секрету, что сочинительство по ним «заразило» меня так, что по инерции взялся уже за рассказ по своим впечатлениям. Надо признаться: может быть, впервые ощутил при этом сладкое чувство литературного творчества.

Закончив повествование, вслед за гением, испытавшим похожее чувство по окончании «Бориса Годунова», готов был воскликнуть: «Ай, да Степанов! Ай, да сукин сын!».

Посвятил я его супруге Светлане, которую с дочерью перевёз к себе толькочерез год.

Спустя полгода в новостройке выделили квартиру, но её, не вселяясь, пришлось приводить в божеский вид. За свои кровные создавать возможность проживать в ней, не боясь зимой обморозиться, а летом задохнуться от духоты.

Несколькими годами позже услышал от третьего секретаря объяснение затяжного предоставления жилья специалистам со стороны таким образом: «Дабы не развращать молодёжь лёгким хлебом! Поработай, покажи своё старание, тогда и получишь по заслугам»…

Однако, эти неприятности у меня целиком заслонялись живой творческой работой.

Странное письмо получил я вчера: в нём значилось, что отправлено оно из Марьевки, где у меня, кажется, ещё нет такой близкой знакомой, которая бы так фамильярно могла назвать себя: "От Машеньки Николаевой".

Я постоял некоторое время в смущённой задумчивости, вертя в руке загадочный пакет, состроил себе рожу в зеркале, перед которым меня остановило событие, и решил предать, должно быть, провокационно-хулиганское послание огню.

Завтра после отпускного визита на родину должна была вернуться домой жена. Этим приветом «от Машеньки Николаевой» будет ею ой, как много подозрительного сказано…

"Или оставить невскрытым»?" – подумал я вдруг озорно, когда уже запалил газовую конфорку и вознёс пакетик над пламенем…

«В момент радости встречи с соскучившейся по дому любимой, в возне с двумя непоседливыми отпрысками будет уместна и такая шалость…". И я прорепетировал эту «драматическую" сцену:

Любимая (обнаружив небрежно припрятанный мной конверт где-нибудь под стопкой газет):

– А это от кого?.. Нераспечатанное?!

Я (резко вырываю из её рук пакет): Это – мне, по работе пишут...

Но она, конечно же, сразу выхватывает женским бдительным оком и сердцем это интимное: "от Машеньки Николаевой".

Она (уже нервно выхватывает у меня конверт и бледнеет):

– От Машеньки? По работе пишут, говоришь?!

И скрывается от моего преследования в кухне-крепости…

Интересно, что будет дальше? Наверно, истерика и звон разбиваемой посуды.

Нет, с огнём шутки плохи, Я включил конфорку на газовой плите, оттягивая момент разгадки. Снял верхнюю одежду (только что вернулся с работы и пакет вынул из почтового ящика с пачкой газет), нескоро разыскал ножницы ("вечно так: запрячет куда вещь – семи кобелями не сыскать», – ласково побранил я в мыслях загостившуюся жёнушку). Деловито уселся за письменный стол, медленно и аккуратно обрезал конверт по краю.

Развернул письмо и с первых прочитанных строчек пожалел, что не оставил конверт невскрытым для шалости с любимой.

В письме "моя Машенька» уже обращалась ко мне официально: «Уважаемый…».

И объясняла причину обращения ко мне за помощью: "Помогите нам разобраться. Недавно у нас на ферме было собрание, и председатель колхоза Лукьянов приказал переходить на работу в одну смену. А сейчас мы на двухсменке.

Все доярки возмущаются, потому что в одну смену нам никак нельзя: ферма от нашего жилья далеко, и, если будет односменка, нам придётся целыми днями дибетъ (тут надо пояснить – слово «дибеть» по-нашенски, по-деревенски означает долго задерживаться где-то, пропадать) на ферме. Транспорта нет, и нас не возят, а пешком по два-три километра и четыре раза туда и обратно за день не находишься. А так – утром мы идём на ферму, к обеду дома. Вторая смена – тоже полдня на ферме: с обеда до вечера.

Лукьянов говорит, что от такого распорядка и надои низкие. Я, как и все, ему сказала, что против односменки, а теперь прочитала про неё в газете – как она налажена в совхозе "Светлый ключ" – и вот решила написать.

Как же получается? Сначала нас агитировали за звеньевую работу. Говорили, что звеньями в две смены будет лучше. Возили нас, четырёх звеньевых, за опытом в Пестравский район. Мы еле-еле уговорили своих подруг перейти на новый метод, а теперь, выходит, опять хорошев дело не довели до ума...".

Всё это я прочитал с приятным чувством удовлетворённого честолюбия, потому что вот уже несколько лет отвечаю за пропаганду звеньевого обслуживания коров в хозяйствах района, а это письмо попадает в самую точку поднимаемых мной проблем. Я оторвался от чтения и уже прикинул, что сделаю в ответ на сомнения доярки. Организую целую полосу выступлений доярок из "Светлого ключа", а главное, управляющего отделением этого хозяйства Уварова, умнейшего специалиста-практика, которого в райкоме частенько именуют «академиком сельского хозяйства».

Помните, когда я только что начинал работать в этой газете, написал об Уварове очерк. Теперь-то вижу много неудачного в том материале: и длинноват он, и расплывчат, и в характере героя не всё точно показано. Ну, например, ради сюжетного поворота описал его сон. Потом мой герой признался, что не видит снов: так, по крайней мере, Уваров говорил после публикации (рукопись я ему читал предварительно, но он, должно быть, второпях – спешил по своим делам – не обратил на эту деталь внимания). Когда же он стал отрицать способность видеть сны, мол, ввиду крепкого здоровья, я попытался разубедить его: сны, мол, видят все, только люди с сильной нервной системой "засыпают", стирают сновидения последующим крепким сном. Мой герой засомневался, а потом, в конце концов, сошлись на том, что это не самое главное в моём рассказе о нём…

Важно, что в очерке затронут его больной вопрос: необходимо поднимать культуру, и если хотите, эстетику труда на ферме. Смело? Но Уваров, действительно, смелый человек. И я, тоже осмелившись поднять эту проблему в газете и получив массу неодобрительных оценок своих коллег на этот счет, всего лишь покорно пошёл за убеждением избранного героя.

Вспоминая тот рассказ, я снова вернулся к письму марьевской доярки и несколько строчек прочитал машинально, не вникая в смысл. Наконец, вернулся к настоящему времени и поразился, когда осознал обращение ко мне по имени, да такому ласкательному, которым меня называли только в детстве, а сейчас – только одна мама.

"А теперь, – писала доярка, – немного расскажу о себе и семье.

Живём мы с Витей ничего. Он, по-старому, работает шофёром.

Постоянно в рейсах. Лёнюшка ходит в первый класс – учится без троек.

Нам дали хороший дом. Когда я во вторую, Алеша идёт к бабушке –

ты помнишь, наверно, мою маму. Она ведь только на вид такая

сердитая, а Лёшенька её любит..."

И тут я вспомнил и всё понял: это же письмо от Машеньки Николаевой! Как же я сразу-то не догадался?! Вот тебе раз – забыть фамилию своего закадычного друга детства?! Витьку Николаева по прозвищу Бычок?

Не знаю, не помню, почему его так прозвали. Ничего близкого к этому "прообразу" в раннем детстве у него не было. Был он щупленький, небольшого росточка, с девчоночьим личиком. Сравниваю его тогдашнего с теперешним, и не могу сдержаться от улыбки: удивительно, но сегодня Витька – здоровенный, круглолицый мужчина с бугристым широким лбом – вот теперь-то он, действительно, схож с быком, и, выходит, детское прозвище оказалось пророческим.

Из всех наших прошлых событий мне запомнилась одна ребячья драка, когда Витька Бычок удивил своей ловкостью нашу школьную братию. Конфликт возник наверняка, как и всё в детстве, из-за пустяковины. Может быть, на перемене в толкотне Витька нечаянно двинул кого-то, а тот задел мальчишку постарше – Ваську Акулиныча.

Кстати, прозвище у Васьки – тоже интересная история. Мать у него звали Акулиной. Эта энергичная, мужиковатая женщина во время войны, а потом и несколько лет после неё бригадирствовала на конном дворе. Лихо ездила верхом на лошадях, а по возвращении с войны мужа, потерявшего там глаз, и прибывшего домой с черной лентой на пустой глазнице наискосок, верховодила по инерции и мужем. Его поэтому и прозвали: "Иван Акулиныч". Сына их, по наследованию, тоже звали Акулинычем.

Расскажу только один эпизод из «весёлой» жизни этого семейства. Однажды я видел, как бригадирша с позором провела Ивана «под конвоем» мимо нашего дома. Он шёл впереди, а она ехала сзади, верхом на знаменитом жеребце Гарольде, подстёгивая мужа по плечам плёткой. Каждый раз, когда опускался бич на тело, Иван Акулиныч, скрывая боль, шутовски подпрыгивал, широко улыбался и выкрикивал: "Бей его, блудника... Вжарь ему горяченького... Не ходи по чужим вдовушкам...». Тогда-то мне жалко было дядю Ваню и я, помню, здорово возненавидел безжалостную тётю Кулишу. И только много позже, поставив на место того и другого, узнал, что дядя Ваня был наказан по заслугам: не летай воробей в чужой огород (приголубливал он тогда тихонькую и всегда болезненную солдатскую вдову Васёну). Но и тётя Кулиша, похоже, сама была виновата – каково было дяде Ване ладить с ней, с мужичкой!

В селе невозможно спрятать любые прегрешения от людского глаза – помню, что на стихийных сходках в сторожке конного двора (она была рядом с нашей избой, и я прокрадывался туда) мужички сочинили немудрёную частушку:

Ой! Чтой-то было в колосёнке:

Приходил Иван к Васёнке.

Увидала Акулина –

Заиграла холудина…

 

Взрослея, Васька Акулиныч и телом, и норовом быстро выходил в мать: высочен­ный битюк (право, на бригадирских отрубях отъелся), с длинными ручищами и пудовыми кулачищами.

С детства сам – задира, и другим обиды не спускал. На моих глазах он так двинул Витьке Бычку в грудь, что тот отпал от него шагов на пять на кучку золы. Случилось это за школьной конюшней – тогда была в школе подвода: возили на ней дрова для топки голландок. За конюшней мы обычно озорничали по переменам, скрываясь от учительского надзора, иные – покуривали тоже здесь. Туда же уборщицы высыпали золу из-под голландок.

Как только я увидел, как ударили моего друга, тоже рванулся на обидчика, но в мгновенье ока оказался в той же золе. Не могу удержаться от детали: мы с Витькой в отличие от Васьки Акулиныча росли на тыкве, свёкле и коновнике (конский щавель, трава, из которой варилась кислая, ржавого цвета каша).

Памятен мне также полёт от Акулинычева удара – лёгкий такой, пушинкой по ветерку, и сразу же губу засаднило. Миг, и я лежу! И вижу, как Витька юркнул под выброшенную вперёд руку Акулиныча и головёшкой воткнулся в его живот; и ещё раз боднул. Васька пошатнулся и упал на спину рядом со мной, за рукава увлекая с собой Бычка. Мой друг быстро вывернулся и не упал, а выпрямился, скрючив коротенькие ручонки на изготовку. Акулиныч, морщась, поднялся, укоризненно пробурчал:

– Чего это ты? Так нечестно...

– Н-ну, ещё дать?! – съёживаясь для броска, отвечал Бычок.

Вот. А больше о той драке вспомнить ничего не могу: наверно, прозвенел звонок на урок, и все побежали в класс. Но хорошо помню, что именно тогда Бычок удивил всю нашу мальчишечью армию необычным бойцовским приёмом.

Да, ещё помню, что потом Бычок с Акулинычем не только помирились, но и стали закадычными друзьями. И однажды, когда по старой традиции мы «сражались» улица на улицу, Бычок и Акулиныч стояли на одной стороне, хотя жили в разных концах села.

Много лет с тех пор прошло. Закадычный друг мой уехал куда-то с родителями, когда закончил семилетку, и я потерял его след.

И вот года три назад поехал я в Марьевку, в самое дальнее от районного центра село, на отчётно-выборное колхозное собрание. Прибыл заранее, в кабинете председателя колхоза, куда сразу зашёл, правленцы утрясали состав рабочего президиума, и, ответив на приветствие, Фёдор Захарович Лукьянов, вставил как бы само собой разумеющееся:

– Представителя прессы предлагаю тоже ввести в президиум...

Пришлось выворачиваться, чтобы отказаться от такой чести ради «корыстной», т.е., профессиональной выгоды. Потому что, сколько ни стараюсь, не могу, сидя в президиумах, уследить за выражением лиц в зале, а главное, скованный упирающимися в тебя сотнями глаз, не улавливаю цепочку мыслей выступающих. Да и сидя бок о бок с верхушкой хозяйства поневоле проникаешься только их видом на обстановку, теряешь объективность своего видения. Словом, еле-еле убедил правленцев, что рабочее место корреспондента в зале, в массах, так сказать.

Доклад у председателя был заготовлен и отпечатан на машинке заранее, и он после прочтения по обычаю должен был перекочевать ко мне, поэтому, расположившись у окна сбоку, я по привычке начал с тайным любопытством разглядывать собравшихся.

Интересное это занятие разглядывать и разгадывать по лицам, только по лицам, непроизвольно, искренне отражающим сиюминутные человеческие чувства, предполагать, кто есть кто... Может, это придуманная мной глупость, но такое разгадывание подхлёстывает мои фантазии о характере человека и даже о его судьбе. Очень советую будущим журналистам-школьникам такую тренировку для выработки интуиции.

Долгое время меня интересовал грозный, совсем седой мужчина, сидящий на одном со мной ряду через место. Он в неестественном напряжении держал пухлые с короткими пальцами ладони на коленях, прямо и твёрдо опирался о спинку кресла и пристально вперял острый взгляд в докладчика. Судя по клетчатому чистенькому пиджаку, красному галстуку на белой рубахе, это по моей версии, был руководитель среднего звена, специалист. Скорее всего, тракторный бригадир, потому что на сгибах пальцев заметны заживающие и свежие ссадины... Бригадир или механик... А, впрочем, сегодня иной механизатор одевается так же интеллигентно, что порадуешься, глядя на него. Идя далее в своих умозаключениях, недобро подумал, что, скорее всего, его взор выдаёт то ли прошлое, когда он, быть может, руководил всем хозяйством, то ли нынешнее желание подвинуть с руководящего поста докладчика, считая, что более достоин занять его место.

Стал рассматривать женщин. Через проход в моём же ряду обнаружил добрый женский профиль с круглым лбом и ямочкой у переносицы, остреньким носиком со слегка расплющенной горбинкой и полными губами. Один раз, когда я, должно быть, потерял бдительность и оставил на профиле слишком долгий взгляд, женщина повернулась ко мне, и я, спохватившись, быстро опустил глаза к заранее приготовленному блокноту, будто бы спеша записать за докладчиком нужную мне для отчёта в газете мысль.

"Какой добрый лик!», – подумал я сразу, за долю секунды запечатлев то лицо, повернувшееся ко мне. – Про такое большего ничего не скажешь: хорошее". И я записал в блокноте "хорошее лицо*.

Когда же оторвался от блокнота и по какому-то магическому наитию взглянул туда же, "хорошее лицо" по-прежнему было обращено в мою сторону, а на губах едва заметной дрожливинкой обозначилась улыбка. Кажется, она меня приняла за знакомого. Я отмахнулся от этого маленького события, и на некоторое время удостоил внимания докладчика. Он как раз говорил о том, что правление колхоза видит свои упущения в животноводстве, и есть необходимость позаимствовать опыт животноводов Пестравского района, где перешли на звеньевую систему работы и получают высокие надои.

Здесь он показал рукой на меня и, назвав мою фамилию, объявил:

– У нас присутствует товарищ из газеты... В нашей печати очень ярко расписывают звеньевой метод. Думаю, вам поверить можно? – обратился он ко мне.

Я кивнул ему, но, видно, этого докладчику было мало, и он, держа паузу, ждал моего ответа:

– Можно, – от неожиданности такого нападения и смущенья хрипло произнес я.

– Поверим, товарищи? – ещё туже заковал меня в неловкости председатель, обратившись к залу.

– Поверим... А как же…обязательно... Наша, чай, газета, – раздалось нестройно. (Замечу, к слову, о другой приговорке, бытовой, когда речь о газете: «Наша она, чай, брехаловка»). Вмиг стало шумно от голосов, скрипа кресел и шарканья ног о пол. Выдавая меня, похоже, такое отвлечение от написанного докладчик намеренно использовал для своего и зала роздыха.   

Сзади меня дёрнули за плечо, и я, обернувшись, увидел смуглое, морщинистое лицо со щёточкой до красноты рыжих усов. "Усы" звонким высоким голосом залились на весь зал:

– Газете-то мы верим, да одной газетой сыт не будешь. Коровёнки у нас пока ещё не дюже грамотные – не читали про звеньевую. Им, неучам, корму хорошего давай. А его как раз нехватки...

Люди зашумели пуще прежнего, но этот беспорядок освободил меня от обескуражившего внимания.

Потирал от неприятности ладони докладчик – да ведь он сам задел людей за больное.

Я нечаянно бросил взгляд на седовласого "интеллигента" – тот сидел, молча, всё так же прямо держась на кресле, как бы дремал, несмотря на шум вокруг.

Потом вспомнил я про "хорошее лицо" – женщина по-прежнему смотрела на меня в упор.

А в перерыве после доклада она ждала мена у выхода в коридор и знакомым глуховатым голосом спросила:

– Чо, не узнаёшь?! Ай-яй-яй…

Вспомнил! Вспомнил: это была Любка Овчинникова, землячка, одноклассница. Одно время даже сидели за одной партой… Вот так встреча!

– Как ты здесь оказалась-то? Вроде в городе работала?

– Да вот к мужу ... С мужем здесь… Он тоже... – она почему-то осеклась, покраснев, потом интересовалась моими делами.

Перерыв был небольшой, да и о себе рассказывать было почти нечего. Сколько времени утекло после школы, было столько всякого, что выбрать для её интереса?

Потом я понял, почему обратил внимание на её хорошее лицо – особенно верхняя её часть, покатый лобик с ямкой между бровями, напомнило мою благоверную, очень схожи личики. А ещё вспомнил наблюдения моего старшего товарища по «оружию», сотрудника областной газеты Андрея Вятского. Он считает, что влюбчивость напрямую связана у людей с детскими ощущениями: ребёнок, постоянно видя перед собой лицо матери или отца, на всю жизнь отпечатывает их черты в подсознании. И когда, взрослея, улавливает эти черты в другом человеке, затрагивает в памяти те, родительские, родные. Девушка – отцовские, парень – материнские. И они при узнавании тех черт вызывают те же приятные чувства. Таково, по мнению Вятского, анатомия влюблённости с первого взгляда. 

– Ты ночуешь здесь? – спросила Любаша, когда мы возвращались в зал.

– Если председатель отправит на своей машине сегодня, так домой уеду...

– Давай ночуешь у меня, – и снова покраснела, – у нас с Витькой...

– Да нет, спасибо... домой надо. Как-нибудь потом, с семьёй, может быть…

Люба сидела на том же месте, и уже теперь, поглядывая на её профиль, я весело думал, что потому и понравилось с первого взгляда "хорошее лицо", что оно давным-давно знакомо, и теперь в миг неосмысленного узнавания оказалось таким хорошим. На самом деле, это обычное простоватое, открытое лицо, с некоторый изъяном. Острый носик с утиной горбинкой, бровные дуги, спадающие по внешним краям в печальном свойстве, круглый широко расставленный разрез глаз, полноватенькие губы, слегка скривлённые в постоянном состоянии полуулыбки, да подбородочек непропорционально маленький. Вообще, всё личико как бы квадратное.

Началось обсуждение доклада, и большинство выступало без шпаргалок, поэтому пришлось записывать, не отрываясь от блокнота.

После собрания Люба опять ждала меня в коридоре и повторила приглашение:

– Останься. Пойдём, у нас ночуешь... Знаешь хоть, кто мой муж?

(Право, откуда же мне знать?)

и вдруг выпалила:

– Витька Бычок...

– Витька?! – ошарашенно переспросил я. – Так что же ты раньше-то не сказала?! Погоди, я сейчас откажусь от машины и позвоню домой…

 – А что же он на собрании не был? – спросил я её дорогой.

– С дочерью остался… Он у меня как мать-одиночка, – засмеялась и добавила, – а в колхоз ходит в мои выходные.

Смеркалось, когда я оказался в доме своего давнишнего друга. Надо ли рассказывать, какой необычайно удивительной была встреча! Богатырь, на голову выше меня, вдвое шире в плечах, Витька Николаев до боли в рёбрах тискал меня в объятьях; оба мы едва не прослезились: я – так, больше него – от скрываемой боли, а он, должно быть, истинно, только от радости.

Жили они с Любой с двух комнатах четырёхквартирного дома – их в селе называют общежитиями: это длинный дом с четырьмя отдельными входами для четырёх семей и одним двором, разделённым низеньким забором из штакетника. Сенцы у них просторные, но холодные, в них навалены мешки, должно быть, с отходами. У глухой стены – старомодный шифоньер с покосившейся и полуоткрытой дверкой, на полу – вёдра, худые сапоги, валенки и что-то ещё, в беспорядке.

Плохо это, наверно: идти в предчувствии необычного события и разглядывать такие мелкие бытовые детали, как вёдра и валенки – что ж – люди вправе на нас обижаться за это. Такова иной раз самому ненавистная профессиональная привычка. Само собой в глаза всё лезет!

Помню,  как-то из-за этого любознайства потерял дружбу в общем-то с хорошими людьми. Были это так. Часто, идя с работы домой, заходил я к Четверовым во двор, где они, муж с женой, постоянно возились то с огородом, то со скотиной – всегда они в деле. Хозяйка знала и понимала старинные песни, хорошо их пела, а в молодости, ещё, видать, была раскрасавицей. И, не скрою, захаживал только ради этого: полюбоваться её личиком, услышать сохранившийся до старости бархатный голос и рисовать себе в воображении, каково, должно быть, было в молодые годы парням проходить равнодушно мимо этой красавицы. Интересен мне был и хозяин: он играл на саратовской гармошке и любил поговорить со мной «за жизнь».

Словом, всё было хорошо. До того дня, когда, проходя мимо их палисадника, я увидал разрастающийся татарник, то есть, выражаясь культурно, чертополох.

Зайти к ним было очень некогда, но я решил: как только зайду, обязательно скажу про сорняк. Не заходил долго, а когда встречал их на улице, как-то стеснялся ни с того, ни с сего заговорить про эту мелочь – хотелось вставить к месту и необидно. Наконец, однажды попробовал сам, руками выдернуть татарник – он уж поднимался выше оградки и начал зацветать. Но не получилось – только обкололся да обозлился; отчаялся, пригнул и притоптал растение ногой. На другой день иду мимо – злодей опять поднялся во весь рост да ещё расцвёл ярким бордовым огнём. И некогда было, но зашёл во двор, увидал хозяев на огороде: "Дайте, закричал им, лопату!».

– Зачем это?

– Да вот у вас перед самым окном татарник произрос – весь вид улицы портит. Хозяйка вроде согласилась и сначала лопату понесла мне, а когда поняла, что у них перед и окном сорняк развёлся, так резко воткнула лопату в землю, залилась вся краской:

– Сами видим. Пускай растёт, он нам мешает...

А муж проговорил как-то невнятно: "Нехай... Мы цветы любим..."

Вот такая неловкость из-за дурацкого свойства замечать и лезть куда тебя не просят...

А тут – друг детства. Схлынули бурные чувства от нашей неожиданной (хотя позже я узнал, что только для меня неожиданной) встречи.

Сели за стол. И только тут начал я замечать нечто странное в отношениях между моими бывшими одноклассниками.

Как только Люба начала собирать на стол, пытаясь передо мной блеснуть лучшими угощениями, заметил: ничего не получается у неё – и неуклюже суетилась, доставая, согревая и подавая нам еду. И наряд неудачно сменила (была в голубеньком одноцветном платье и оранжевой кофте, а теперь надела цветастый сарафан на кипенно белую кофту), и много говорила, да невпопад. И всё старалась, чтоб всё, что она ни делала, Витьке понравилось. Он, усаживаясь со мной, перекидывался вопросами и ответами и всё чаще метал скучный, а, может быть, и недовольный взгляд на жену.

Забыл сказать, сидели мы в большой квадратной формы комнате, а дверь в другую была сначала закрыта. В неё и обратно беспрестанно сновала Люба. Потом дверь осталась открытой, и я понял, что это спальная комната. Мы с Виктором говорили громко, и разбудили третьего члена их семейства. Люба метнулась к плачущему ребёнку. Виктор недовольно закрыл дверь и сел передо мной с сердитым, на мой взгляд, вопросом:

– А ты как, тоже обабился?

– Ну, почему обабился? Конечно, женат. Двое у меня. Правда, уже женихи. Ты-то что припозднился с наследником? – показал я на дверь, за которой только что смолк плачь ребенка.

– Девчонка... Больше года ей, а всё не ходит, лентяйка, – проворчал он и поднял рюмку. – Ну, давай за всё прошлое, лучше тяпнем...

Опять мне не понравился этот тон – голос, процеженный в сердцах сквозь зубы – я отставил свою рюмку.

В это время вышла Люба с девочкой на руках и живо обратилась ко мне:

– Смотри, все говорят: вылитый Николаев, а он не верит.

Девочка пугливо лупила глазёнками на меня, незнакомого дядю и резко отвернула головёнку, когда я пальцами поманил к себе.

– Он наш дядя, – объяснила, светло воркуя Люба, нажимая на слово "наш". – Это папин друг... Землячок...

Вскоре девочка успокоилась и, совсем осмелев, стала глядеть на меня с любопытством. Чёрт меня дёрнул поддержать мнение ВСЕХ и явно солгать:

– Правда, она здорово на тебя похожа, Витёк...

Он вылил в себя содержимое рюмки, резко запрокинув голову и торопливо поддев вилкой ломтик солёного огурца, нехорошо скрипнув металлическим остриём по тарелке. Наскоро прожевал, с хрипом выдохнул и молча направился в сенцы.

Я в недоумении поглядел на мокрое от быстро нахлынувших слёз лицо Любы, затем прямо перед собой увидел миниатюрную копию ее "хорошего лица" – такой же остренький носик с приплюснутой горбинкой угадывался и у девочки.

– Не-ве-рит, не люу-бит, – сквозь сдавленные рыдания протянула женщина, уходя с прижатой крепко к груди девочкой в спальную комнату.

Виктор стоял, уже одетый, в сенцах.

– Одевайся, пошли отсюда! – круто и обидно для меня выкрикнул он.

Я на миг пожалел, что согласился пойти сюда с Любой – ведь уже в её приглашении что-то настораживало меня.

– Ты уж прости, что так, – облапил он меня за плечи, когда пошли по улице, пронзительно хрустя валенками по снегу в холодеющем к ночи воздухе.

– Ну, и куда теперь? – остановил я его. – У меня ведь тут больше никого. Только к председателю... Но неудобно как-то...

– Молчи, Ржавый! – обозвал он меня деревенским прозвищем. – Иди и молчи.

Горячо облило моё сердце далёким прошлым, и я озорно заупрямился.

– Пока не скажешь, куда, – стою, как вкопанный!..

– Ну, пойдём... Прошу тебя, – уже тихим, истинно умоляющим голосом позвал он. – Пойдём… Помоги мне…

– Нет. Пока не скажешь, куда и зачем, ни шагу...

– Потерпи – потом сам поймёшь. Айда...

Знаете, как только он сказал это наше родное деревенское "айда" – на нашей малой родине только так зовут куда-то, а нас прозывают Айдатиками, – и мои ноги без моей воли зашагали за Виктором вслед.

– Как же с Любой-то у вас всё получилось? – не терпелось мне разгадать тайну их отношений и нынешнего поведения.

– Да, так и вышло, – правильно поняв мой интерес, начал он издалека. – Жила в городе. Разошлась с мужей. Старшую дочь оставила матери. И ко мне.

– Ну, и прекрасно! Нашли друг друга, и дочь растёт.

– Дочь, дочь. А может быть, не моя она, дурья ты голова! – опять вспылил он. – Да ещё посадила меня с ней, как в тюрьму упрятала. Говорит: не работай – всё для тебя сделаю. А мне это всё – во каково!

Еще раз задержал я его перед высокой избой с ярко светящими на улицу окнами.

– Ты, братец, никуда не втягивай меня... – строго предупредил его. – Я большой противник всяких там лёгкостей-глупостей. У меня жена родная имеется, слава Богу...

– Ну, вынудил, мерзавец! – незлобно обругал меня друг. – И я тебя к жене своей веду... Айда, пока душа в огне…

Всё ещё не соображая, что к чему, я подчинился его воле. А он, буквально, втолкнул меня в незапертое и тоже ярко освещённые сени дома. Обмели от немногого снега аккуратненьким чилижным веником мои и свои валенки, он постучал кулачищем о косяк.

Не дождавшись ответа, вошли, В этой избе (в селе её называют задней; она – с большой русской печью), кажется, никого не было. Через минуту занавеска над печной лежанкой зашевелилась, открылась уголком. На свету мелькнуло белое в чёрной полурамке волос женское лицо. И снова скрылось за цветастой пеленой занавески.

– Явился, не запылился. – Послышалось с лежанки. – Вина не держим, сам знаешь. Так что не прогневайся…

Голос был мягкий, переливчатый, и хоть слова были недобрыми, а слушались приятно.

– Я к Машеньке, – прокашливаясь, объяснил голосу Виктор.

– Нет её… И не будет… Для тебя! – Прокричало на печи. Витька, ещё раз кашлянув в кулак, и вдруг створчатая дверь с передней избы широко распахнулась, и оттуда пулей выскочил мальчишка лет шести-семи.

– Папка пришёл! – кинулся он к моему другу. Меня так резануло по сердцу от этого возгласа, что я, как стоял у самого порога, так и развёл руками по косякам. Не знаю, как удержался и не вывалился в сенцы, спиной упёршись в дверь…

Личико мальчишки я увидел прямо веред собой над плечом отца, когда Витька держал сына на руках; и я обомлел: это был мой дружок из детства – Витька Бычок; сивенькая, с тонкими девчоночьими чертами головёнка.

– Пройдите вперёд, я слезу, – задвигалась занавеска перед лежанкой.

Витька снимал валенки у порога, не опуская с рук сына.

Сидя спиной к печи, я слышал, как женщина слезла, подошла сзади и сухо поздоровалась: "Здравствуйте».

Я, отвечая, обернулся и теперь уже хорошенько разглядел её. Это была женщина на вид не более пятидесяти лет, с ровными черными дугами бровей над большими почти круглыми глазами и прямым тонким носом на белом лице. Сразу же мне вспомнились скорбные лики святых на старых иконах.

Бывшая Витькина тёща (теперь я уже догадался – это была она) закрыла створчатые двери в переднюю и прошла в чулан за перегородку.

Мой друг был полностью поглощён занятием с сыном, а я сидел, молча, в растерянности, не зная, как вести себя в этой обстановке.

Мальчишка сначала гладил ручонками отцовы щёки, потом стал пощипывать подбородок,

– Пап, пап, а для чего тебе борода нужна?

Отец не нашёл ответа и, рассмеявшись, спросил сам:

– А зачем тебе ушки?

– Чтобы слушать... – с готовностью выпалил мальчик.

– Зачем тебе глазки?

– Чтобы глядеть...

– А бородка для чего, а ? – сыновний вопрос переадресовал ему же отец:

– Чтобы... чтобы... – не нашёл ответа сын, видно, до такого диалога они ещё не доходил