Зачем ты, безумная, губишь?..»

...Так вот, звали их тогда в деревне Клюкиными. Фамилия ли это была или прозвище – Лидия Кузьминична Кузнецова, рассказавшая мне эту историю, не знает. Да и для нашего случая это не имеет значения.

Так, один из сыновей Клюкиных, Фёдор, влюбился в крестьянку из бедной семьи. Очень красивая она была. А просватали её и даже помолвили с ней богатенького вдовца из соседнего села. И вот уж их состоялось венчание в сельской церкви. Священник с аналоя (бывало, это место в храме называли укорочено – налоем) спрашивает жениха:

– По любви ли идёшь в мужья?..

– Да! – твёрдо отвечает тот. Следом вопрос невесте:

– По любви ли?

– Нет… – шепчет она и теряет сознание.

И тут подхватывает её на руки любимый Фёдор, выносит из церкви, кладёт в повозку и мчит в деревню. Ни грозная погоня жениховой родни, ни дальнейшие козни с их стороны не смогли разлучить их до самой смерти. Родилось у них двое детей. Правда, сын погиб на минувшей войне. А дочь, слышно (старенькая мать одного из животноводов), до сих пор жива. Случилось всё это в давние времена в Бестужевке. А рассказала Людмиле Кузьминичне Кузнецовой о том ее мать, Анна Фёдоровна. Но сначала передала ей свою, любимую песню, при каждом исполнении подчеркивая, что песня эта с жизни списана.

Сам я услышал эту песню от Лидии Кузьминичны и её племянницы Нины в любительском клубе фольклорной песни. Вот эти слова.

Зачем ты, безумная, губишь

Того, кто увлёкся тобой?

Неужто меня ты не любишь?

Не любишь – так Бог же с тобой…

 

Так начали они песню под гитару. А потом – известные, правда, со многими изменениями такие слова:

У церкви стояли кареты,

Там пышная свадьба была.

Все гости роскошно одеты,

На лицах их радость цвела. 

Невеста была в белом платье,

Букет был приколот из роз.

Она на святое распятье

С мольбою смотрела сквозь слёз.

Когда же священник с налоя

Надел ей на палец кольцо,

Её же чуть бледный румянец

Покрыл молодое лицо.

Я слышал, в толпе говорили:

«Жених неприятный такой,

Напрасно девицу сгубили...»,

И вышел я вслед за толпой...

Зачем ты меня завлекала,

Зачем заставляла любить?

Неужто того ты не знала,

Как тяжко в любви изменить...

 

Легко заметить, как слова этого варианта песни отличаются от тех, что поются сегодня, например, Бичевской. Предвидя мои вопросы, вместе с текстом моя знакомая Кузнецова прислала и свои объяснения такого отличия.

"Народ не всегда поёт грамотно, – написала, – но точно показывает в песне свою душу. Поэтому считаю: в четвёртом куплете надо обязательно петь так, как у нас. Бледный румянец покрывает лицо человека, когда ему невыносимо тяжело. И мне кажется, в тексте, который поёт Бичевская, душа совсем куда-то ушла. Разве можно сравнить эти слова того же куплета с тем, как «Из глаз ее брызнули слёзы…»?

Я отвлёкся, но что касается песни, она ещё раз подтверждает вывод из многих наблюдений: как правило, народная песня отражает конкретное житейское событие. Причём такое, которое может произойти и с другими. Тогда песня изменяется, дополняется новыми деталями в угоду подобных историй. Она становится чьей-то судьбой. Так и произошло с только что приведённой. Думаю, что и для знакомого мне животновода из Бестужевки она стала любимой не только потому; что ему передала песню мать. Не вникая в подробности, могу лишь сказать, что и её судьба непроста: в одиночестве вырастила сына, а тот, в свою очередь, вдовствуя, вырастил дочь. Ею и была племянница Кузнецовой, Нина, в воспитании которой живое участие принимала няня Лида.

Вместе поют они под гитару эту родную для них песню. Поистине русскую, от самого сердца.

 

В. ДРОН, спецкорр. «Авангарда».

10.

В повестку пленума Зеленолужского райкома партии был включён, в общем-то, рядовой, как говорят, текущий вопрос: «О зимовке скота и задачах районной партийной организации». Организационный отдел представил на заседание бюро его черновой проект. Там рассмотрели, но предложили дать слово молодому животноводу. Присутствующий здесь редактор подсказал:

– Знаете, наш сотрудник недавно побывал в «Красной Ниве». Там сейчас со студенческой скамьи работает молодой зоотехник… Кочерыгин, кажется, фамилия его… Много интересного есть…

– Так, «Красная Нива»… – первый секретарь райкома зашелестел сводкой. – Но у них показатели – средние…

Начальник сельхозуправления, Николай Федорович Орлов, заёрзал на стуле.

– Михаил Дмитриевич, разрешите… Предложение Вадима Антоновича надо принять… Независимо от сводок… Паренёк этот – Костя Чарыгин, на наш взгляд, человек перспективный… Потому что работает с этой самой перспективой… Звеньевую технологию на ферме внедряет. Если хорошо вникнуть в дело, пора уже говорить об опыте… О бестужевском варианте… С расчётом на завтрашний день работают там… Короче, я б с удовольствием послушал молодого человека, – оборвал он своё затянувшееся объяснение…

Первый секретарь помолчал, постукивая авторучкой по бумагам, согласился:

– Хорошо… Но ведь он молодой, сегодня – здесь, а завтра…

– Пусть даже так… Уверен, он оставит после себя доброе начало…

– Я не о том. Удобно ль предоставлять слово человеку со стороны? Свои есть…

– Конечно, – удовлетворённый, снова встрепенулся Николай Фёдорович. – А вот и поручить Вадиму Антоновичу изучить обстановку, подобрать выступающего, помочь подготовить выступление…

Редактор передал это партийное поручение Дронину. А он, считай, ждал этого, потому что смуглявая доярка из «Красной Нивы» Настя Лазарева вот уже долгое время стояла перед его глазами. Теперь же, после того, как получил задание, ещё и открыл для себя, что по характеру она симпатична ему: пряма во мнении, энергична. Он тут же позвонил в орготдел и сказал:

– Александр Фомич, запиши: из «Красной Нивы» будет выступать Лазарева… Да – доярка, Настя… Анастасия… Отчество? Ивановна… Комсомолка? По-моему, да. Пиши: член ВЛКСМ.

* * *

Перед началом пленума Дронин стоял у входа в райком и с нетерпеньем ждал приезда краснонивцев.

Наконец, приехали. Узнал, что они – председатель Зайцев, толстенький коротышка в белой (заячьей!) шапке, спустился с крылечка навстречу.

Настя шла последней – в пальто с пышным воротником, в цветастом полушалке. Поздоровавшись, она направилась мимо него за своими, но он остановил её.

– Настя, – он опять так же коротко так назвал её имя, и прозвучало это необычно громко. И он осёкся…

Она обернулась, улыбающаяся…

– Ты выступаешь сегодня, – сообщил он.

– Я знаю, – повела плечом.

– А мне поручено тебя подготовить…

– Я готова, – с тем же движением плеча ответила Настя.

– Я хотел сказать: помочь написать выступление.

– Выступление тоже готово, – вынимая из кармана листок, уже деловито проговорила она.

– Надо посмотреть… Кто помогал?

– Парторг…

– Николай Петрович, – позвал Дронин секретаря парткома этого колхоза Виктора Михайловича Митерева, задержавшегося на крылечке.

Втроём они зашли в один из свободных кабинетов райкома, сели за стол. Дронин быстро пробежал глазами текст на одной страничке, вздохнул:

– Да, Николай Петрович, тут всё верно, всё правильно. Но, насколько я понял, бюро рекомендовало выступить о ваших нововведениях на ферме… А у вас тут ура! Ура!

– Вот именно: ура! Ура! – а надоев нема, – захохотал секретарь.

– Речь идёт об организации труда, Николай Петрович. То, что делает ваш Кочергин…

– Чарыгин, – поправила Настя, так внимательно слушавшая Дронина, что тот едва управлял своими мыслями.

– Да, Чарыгин – настоящий организатор, и вы увидите: через месяц-два надои у вас полезут вверх…

– Они и сейчас потихоньку растут, - согласился Митерев. – Вот у Насти особенно… Тут написано. – Показал он на лист с выступлением.

– Во, во, во… – оживился газетчик. – На вопрос «что» вы тут ответили. А где ответ на вопрос «как»? Лазаревой надо рассказать, как она добилась пока ещё маленькой прибавки? И показать – потому что это бесспорно – роль хорошей, звеньевой (Дронин подчеркнул это слово) организации труда. Чётко разработанный рацион и контроль за ним специалистов… Дисциплина труда… Пусть Настя расскажет, как она с бригадиром поссорилась… Ведь он теперь не отсыпается по полдня…

– Так пить-то всё равно не перестал… – вставила доярка.

– Но ведь до Чарыгина дело-то ещё хуже было.

– Конечно, он обзываться не стал… – согласилась Настя.

– А сами вы? Был я на ферме раньше: только и слышишь, как доярки меж собой скандалят…

– Я уж этого не захватила… Да, говорят… А сейчас вот со скотниками не ладим.

Каждой кажется, что другой группе корма больше сваливают.

– Видишь?.. Когда расскажешь обо всём, что изменилось, вот и закончишь тем, что мешает ещё лучше работать…

– Вообще-то правильно, я сам подумал так ей построить выступление, но…

– Нет, нет… Не беспокойся… Пусть говорит так, как она думает. А главное, про новую организацию работы скажи. Про ежедневные пятиминутки, подведение итогов… Давай сейчас набросаем, чтоб не сбиться…

Он подал Насте авторучку, перевернул перед ней лист с прежним выступлением и, смутившейся, сказал:

– Начало годится, а здесь будет соль… Пиши…

…Настя выступала впервые в жизни, и поэтому не волновалась.

Мелкую дрожь в голосе Насти Дронин улавливал лишь в самом начале, когда она начала читать текст, отпечатанный на райкомовской машинке. Потом читала ровно. Слегка запнулась на второй странице, где только что перед пленумом сделала наброски. Но вдруг, когда произнесла слова: «Наш молодой зоотехник Константин Андреевич Чарыгин внедряет научную организацию труда», приостановилась, оглядела шумноватый зал и отрезала:

– Ладно, своими словами… В общем, наш Костя начал с того, что ежедневно, строго в одно время, собирает нас всех в красном уголке.

Зал притих. Одни одобрительно закивали ей, другие недоумённо пожимали плечами…

Тут Настя сделала ещё одну паузу, собираясь с мыслями, и продолжила.

– Константин Андреевич так дело поставил… Он нас не подгоняет, не валтузит, как некоторые другие…

– Кто это? – не удержался кто-то в зале.

– Бригадир Фёклов, например… Но я о нём вам ещё расскажу…

Она говорила, пожалуй, дольше оговорённого регламента.

И даже, кажется, не по теме. А ещё более опасно: раскрывала секрет, о котором знали все, но молчали – потому что гнались за высокими показателями, за престиж района…

– Вот мы добиваемся высоких надоев… А за счёт чего? Да за счёт приписок. У меня числится пятнадцать голов. А дою я семнадцать… Вот и получается – по четыре тысячи литров на корову! Это ж враньё…

Первый секретарь райкома комсомола Сергей Рыбенков, сидя рядом с Дрониным, наклонился к Валерию, спросил шёпотком:

– Не знаешь, кто помогал ей подготовиться?..

– Ваш покорный слуга, – закрасневшись, ответил Валерий, погрызывая кончик авторучки.

– Боевита… Нам в бюро вот такой не хватает… Ты хорошо знаешь её?..

Тот склонил голову, отвечая неопределённо.

Загремели аплодисменты, когда Настя вернулась на своё место. Но партийное руководство было недовольно. Секретарь райкома, Режевский, ведущий собрание (вообще-то он, Константин Егорович курировал вопросы идеологии, но и первого и второго, ведущего производство, срочно вызвали в обком по какому-то важному вопросу) вскочил и, грозя в зал председателю колхоза, прокашливаясь, прокричал: «Это что ж творится у вас, товарищ Зайцев?! – Но тут же смягчился. – Разберитесь, Владимир Николаевич…». Нельзя было понять, чем возмущён секретарь – то ли приписками, то ли тем, что доярка выдала «тайну», о которой знают не только в районе, но и в области. Негласно этот недооучёт даже поощрялся. Не только для повышения показателей продуктивности. В мясном производстве особенно – для «гостинцев» всяческим комиссиям и кураторам сверху.

Режевскому пришлось подводить итоги пленума, и он, не изменяя своему кураторству, нажимал на организацию партийного влияния в коллективах.

– Только что ЦК партии и Совет Министров Советского Союза приняли постановление о мерах по увеличению производства… – тут он сделал многозначительную паузу. – Нет, нет – не мяса, а рыбы и продукции из неё…

В зале загомонили:

– Это чтоб «рыбные четверги» не больно жирными были! – выкрикнул управляющий третьим отделением совхоза «Октябрьский» Виктор Алексеевич Уваров, который всегда садился в первых рядах и всегда, без особых комплексов громко комментировал некоторые выступления. Сказывалась его близость к первому секретарю, с которым, все знали, они в Отечественную войну воевали в соседних полках одного фронта. И Режевский отнёсся к реплике Уварова снисходительно, даже с юмором:

– Да, рыбный день по четвергам. Знаете ли вы, что это совпало с библейским писанием. Аккурат в день пятый от воскресенья Господь Бог сотворил рыб… Но мы-то, атеисты, чтоб избавить страну от этого постного дня, должны поднажать на животноводческом фронте. Так ведь, Виктор Алексеевич? – обратился он к Уварову. Под несдержанный смех зала тот встал и, повернувшись к сидящим, очень серьёзно выпалил:

– Полностью согласен с политикой партии и правительства!  

 

11.

Как обычно в это утро понедельника Константин Андреевич собрал животноводов на пятиминутку.

Пока сходились и усаживались, он молча поглядывал на них поверх очков и отметил: люди привыкли к этим коротким совещаниям. Не все, может быть, смирились, не всем это по душе, но факт остаётся: все подчинены единому, общему для всех правилу.

– Я готова… Начинайте, Кост Андреич… – перекрывая глуховатые голоса других, выкрикнула молодая доярка Аня Янцева и сложенными руками на груди показала свою готовность.

Тётя Даша, оказавшаяся рядом, легонько толкнула Аню:

– Во, оглашенная…

– Право, девка, не ори, разбудишь… Дай мне ещё маненько подремать, – громким шепотком произнёс Дементьев-Сталбыть с тем расчётом, чтоб услышали все, но подумали, что сказано это только для того, к кому обратился.

Собравшиеся заулыбались, иные даже хохотнули – все ободрились, глядя на скотника. Тот ни чуточки не выдавая смущения, полез в карман за портсигаром, раскрыл было его, но раздумал, закрыл, щёлкнув крышкой. Щелчок получился громким, и Аня не замедлила продолжить игру, подняла руки вверх:

– Дядя Никита, не губи… Отпусти душу на покаянье…

Чарыгин поймал момент затишья и, раскрыв блокнотик, начал:

– Так, товарищи… Особых замечаний сегодня у меня нет… Разве только вот что… Заметил я, что Аня Янцева невзлюбила Вечорку. Это ты зря. От неё хозяйка больше всего надоя берёт…

– Чья это? – зашептали вокруг доярки.

– Да, Лазаревой… – отмахнулась от соседок она и, привстав, отрубила. – Не буду я её коров доить…

Чарыгин спросил одним жестом: почему?

– Сказала – не буду… И всё… Не спрашивайте… Не хочу…

– Упрямая коровка, да кнутик лягет ловко, – ввернул Сталбыть.

– Кого, меня – кнутиком? – Взъерошилась Анюта. – Это не меня кнутиком, а…

Осеклась и резко опустилась на скамейку, смиряюще заключила:

– Сам знаешь, кому этот кнутик требуется… – и стрельнула взглядом на зоотехника.

– В самом деле, не часто ль по райцентрам прогуливается?.. – послышалось из рядов.

– Кому речи, а кому – подставляй плечи…

– Это вы ей, Константин Андреич, поблажку дали…

Огнём опалило лицо Кости. Тяжёлые очки медленно поехали на кончик остренького носа. Он едва поборол смущение, поднялся над столом.

– Вопрос поднят важный, – с дрожью в голосе произнёс он, а уже в следующее мгновенье говорил ровно и собранно.

– Есть тут среди нас коммунисты?

– Есть… Есть такие… Тут они… – послышалось несколько ответов.

– И комсомольцы есть? – прямо обращаясь к Ане, продолжил Чарыгин.

– Так вот, завтра, может быть, если заслужите, и вас кого-то изберут в бюро… Откажетесь?.. Нет. Устав есть. Он требует выполнения всякого партийного или комсомольского поручения…

Зоотехник примолк, поправляя сползающие очки.

– Правильно говорю, товарищ Дементьев?..

Тот, не отвечая, заёрзал на сиденье.

– Выполняешь же ты какое-то поручение?

– Ясно…

– Какое?

– В семейной комиссии состою…

– Отпрашивался у меня?..

– Константин Андреевич, нынче б тоже надо… К заседанию материалы подготовить… На вечер товарищеский суд назначили, а я ещё не со всеми переговорил…

– А кого? Кого это судить? – посыпались вопросы к Дементьеву…

Чарыгин дождался, пока люди утолят интерес, и заключил:

– То-то… Не можем мы, товарищи, без этого жить, без общественной работы, без общественного влияния. А потом, я вам скажу: коллективу нашему очень выгодно, что наша доярка… – не посмел он выговорить её имя… – что наша комсомолка удостоена чести представлять нас в бюро районного комитета комсомола. Именно – нашего. Значит, нас считают в районе достойными…

Константин почувствовал вдруг, что внимание присутствующих рассеивается, и, несмотря на то, что чего-то не досказал, оборвал себя:

– Так. Ещё какие вопросы? Тогда по местам…

Дементьев задержался.

– Ты не серчай… Не туда ты поехал… Причём тут Устав? – заговорил он, когда они, оставшись вдвоём, вышли из красного уголка.

– А что же? – с хрипотцой от нового прилива смущения спросил Чарыгин.

– Да, сам ты знаешь… От людских глаз не скроешься… Э-эх… – опять я в чужие дела впутываюсь!.. Семейные… – вдруг опомнился он.

– Нет, говори, тут не семейные дела… Да я и сам скажу… И всем скажу: влопался! – Константин, казалось, впервые за время, которое знал его Дементьев, говорил так быстро, сбивчиво и громко…

– Погоди, прикурю… – остановил его скотник.

– Но, во-первых у нас ничего нет… Сейчас корреспондент увлёк её… А, во-вторых, это на дела не влияет… Нисколько!..

– Не все это понимают… Но всем так-то, как мне, говорить не советую – на делах скажется… Сам только пойми. И выдержи… Ну, ладно. Отпустишь что ли нынче?.. Опять там, в районе, заседаем.

Чарыгин не ответил, зашагал прочь.

 

12.

На очередном заседании бюро райкома комсомола очень много было ребят на приём в комсомол. Объяснялся такой наплыв вступающих тем, что в школах с начала учебного года шла раскачка, да ещё и секретарей выбирали новых – прежние, как правило, начинали учёбу в десятом, и, конечно, им нужна была смена из восьмых или девятых классов. Большое скопление вступающих было ещё и потому, что орготдел, прозванивая все комсомольские организации, предостерёг: стоят последние дни хорошей дороги. Да и то только по утрам, а к вечеру снег на просёлках оттаивает, дорога становится опасной для езды автомашин.

Заседание затянулось, бестужевский автобус, привозивший школьников, ушёл с ребятами, а Настя, захваченная ходом заседания, вспомнила о возвращении домой слишком поздно. Она позвонила председателю – тот, к счастью, был ещё в правлении, попросила прислать за ней машину. Тот ответил: «Ладно – завтра рано пойдёт машина в больницу. Где ты будешь ждать?»

Настя сразу не нашлась, что сказать… Но возле телефона оказался Дронин, показал на себя, диктуя: «У Дронина… В райкомовском переулке… Дом четвёртый».

Она автоматически повторила.

А он был так уверен в её согласии, что казалось, они заранее договорились об этом, и она шла к нему, как будто не имея другой мысли.

– Заходи смелее, – произнёс Валерий, отперев дверь в дом и проходя вперёд, не разуваясь.

– Иду, – растянула она, и ему показалось, что она не торопится…

– Помочь? – вернулся он, не включая света в комнате.

Ей стало почему-то смешно…

Он наклонился и помог снять сапожки.

Как назло, у него в этот раз не было ничего выпить – ни чая, ни чего крепче.

Он сказал:

– Включу свет.

– Я ничего не хочу… Где мне лечь? – она так устала, что не хотелось даже говорить.

– Здесь, – Валерий взял её за руку, подвёл к кровати.

Он был ещё здесь, когда Настя снимала платье.

Он постеснялся сказать: «Спокойной ночи».

Постелил себе на полу.

Вдруг, словно пьянея, глупо спросил:

– Настя, не жёстко тебе?

– Только попробуй подойди…

– Ну, ладно…

Она долго не спала, и он спокойно спросил:

– Расскажи, Настя, как ты оказалась в Бестужевке? Ты ведь не здешняя.

– Как ты угадал? – удивилась.

– Да выговор, то есть говор, у тебя не местный – в этих местах так не окают, как ты. Здесь всё якают: «мяне», «бяги»… «Ня знай, ня зная – врать ня буду… – слышишь со всех сторон…

– Наблюдательный… – с тенью обиды произнесла она, что надо было понимать: а вот она не может…

Немного помолчала.

– А я из Николаевского района сама… Жила в таком же селе, как Бестужевка. Да вот, дура, взяла и в город дунула…

И она рассказала ему (кажется, больше никому не говорила с таким самобичеванием) о том, как после школы уехала в город. Как тётка пристроила её работать на почту. Как тяжело было! Ноги, не привычные к асфальту, сильно болели. Как встретилась однажды с теперешним мужем – вот, дура, опять же думала: городской. А он оказался деревенским-предеревенским. Да ещё с дуринкой… Где он теперь? Сколько верёвочке ни виться… А она вот здесь… Соломенная вдова.

Заснули они не скоро. Но спроси их, ни один не мог бы сказать, о чём говорили и когда уснули.

 

* * *

С Виктором у неё всё произошло так быстро, словно она ослепла на какой-то час, а он, случайный прохожий, взял её за руку, чтоб перевести через перекрёсток, да так и потянул за собой дальше, уже прозревающую.

Жила она на квартире у тёти Моти – в светлой уютной комнатушке на шестом этаже. Каждое утро спешила на трамвай или автобус, а потом через весь город часа полтора тряслась на работу – в почтовое отделение, обслуживающее новый микрорайон. Поначалу её радовали стройные белые многоэтажки. И полуторочасовая езда нравилась. Но совсем скоро ей, выросшей в тишине степного села, стало тяжело переносить долгие ожидания на остановках, громыханье трамвая, тесноту в автобусном салоне. К тому же постепенно прибавлялось число абонентов – потому что всё больше вводилось в строй домов, а почтальонов не хватало. Да ещё и не сразу в домах устанавливались почтовые ящики внизу, не везде постоянно работали лифты.

И вспомнилась мама. Вспомнилось, что там, в селе, все женщины поднимаются рано – в три, в четыре. Доят свою корову, идут на колхозную ферму, возвращаются оттуда, готовят завтрак семье, завтракают и снова ложатся – зоревать… Не раз Настя делала сама так же, помогая маме-доярке. О, как сладок был этот сон на заре!

Да и всё, что делается в селе – спокойно, ровно, неспешно, надёжно.

Воспоминания о доме охватывали Настю так, что порой, не дождавшись транспорта, она уходила с остановки. Шла медленно к другой, и, как назло, трамвай или автобус обгонял её между остановками, а она, обиженная и раздражённая, ждала снова.

Наконец, решилась: села писать последнее письмо из города матери.

«Мамочка! – писала она и, кажется, никогда ещё так нежно не обращалась к ней в письмах, – я сильно виновата перед тобой, потому что не послушалась, убежала в город. За этот год, что я живу, а, вернее, существую здесь, я , кажется, постарела на двадцать лет… Это только огоньки городские сманили меня, дурочку.

Недавно, мама, я спросила тётю Мотю, как она попала в город, как привыкла к нему. И узнала то, о чём вы с ней почему-то мне никогда не рассказывали.

Мама, может, она это всё выдумала, чтоб как-то порадовать себя историей? Она говорит, что в войну из сёл направляли в город молодёжь на ФЗО. И тогда вроде бы не всегда считались с желанием. Так вот она, говорит, очень не хотела в город. Не только из-за страха голода, а больше потому, что в селе у неё был жених. Кто он, она мне так и не сказала.

Может, он и сейчас там живёт?

Из-за него, говорит, всю жизнь не выходит замуж.

А ещё, говорит, два раза убегала из ФЗО, и её судили судом, похожим на нынешний товарищеский суд, только ещё строже.

Вот ведь как меняются времена! А мы вот, дураки, рвёмся в город – сами не знаем, зачем.

Ну, ладно, городские – им легче: они привыкли и к городу, и громыханью, и беготне, и толкотне… А нам-то чего тут надо? Концерты, театры?

У меня вот две подружки – городские. Так они в жизни своей два-три раза были в театре. Мы, сельские, и то больше бываем на спектаклях, когда организуют поездки всем районом.

Мама, я боюсь, ты будешь меня ругать, а может, и промолчишь, но никогда не простишь за то, что я убежала от тебя. Но всё же я…»

Она остановилась на этом месте, когда в дверь позвонили. Тёти Моти дома не было, и открыть дверь пошла Настя сама.

В двери стоял Виктор. Она растерялась: столь неожиданно он врывался в сокровенный уголок её решительных размышлений, мысленного разговора с родным человеком.

Взволнован был и он. Не только потому, что поднимался пешком на такую высоту – лифт ремонтировался…

В минувший выходной одна из Настиных подруг – Маша Егорова – позвала её на день рожденья. Настя отказалась, но та самая зашла за ней с двумя девушками и этим парнем – Виктором Лазаревым.

Тётя Мотя тоже поддержала Машу, и она пошла.

За праздничным столом Виктор оказался сидящим напротив Насти. Рядом же с ней сидел щупленький юноша с острым мальчишескими чертами лица, по-мальчишески подвижный. Он с показным усердием ухаживал за соседкой, а к концу вечера, после того, как выпили и стали танцевать, пытался у всех на виду поцеловать её.

Тогда-то Виктор под шум гостей вытолкал из комнаты паренька.

Несколько парней, и Виктор с ними, некоторое время не возвращались с улицы, а когда вернулись, Виктор спросил Настю: «Хочешь – уйдём?»

Она пошла. Дорогой узнала, что он ударил её ухажёра, ещё узнала, что Виктор – тоже сельский, и ему тоже осточертел город.

И вот он у неё. Прошёл. Сел на стул, где только что сидела Настя и изливала матери свои невесёлые чувства.

Тянулась минута молчаливой неловкости, и он машинально стал читать письмо. Она почему-то не запретила.

Он прочитал. Встал. Подошёл к ней. Очень близко. Сказал:

– Поедешь со мной?

– Куда? – спросила она дрожавшим от волнения голосом.

– В село… – громким шёпотом отозвался он.

– В какое? – пролепетала она, сознавая глупость такого вопроса, потому что в этот миг он обнял её, и она была уже готова пойти с ним хоть на край земли.

Отъезд Виктора убыстрило ещё и то, что на работе узнали об его скандале, вынесли вопрос на обсуждение собрания.

Трусила и Настя вернуться к маме. Поехали они под опеку Витиной тёти, Глафиры Лазаревой, в Бестужевку.

 

* * *

Глафира потянулась, чтобы постучать в дверь, но, словно бес толкнул её в бок, и она опустила руку. Оглянувшись, тихонько дёрнула за ручку. Дверь не была запертой. Крадучись, прикрыла за собой и, переводя дыханье, остановилась в тесном коридорчике, нетерпеливо заглядывая в комнату. На кухне, справа от вошедшей, кто-то двигался, а на плите – потрескивало. Но Ганя не дошла туда, а прошла вперёд. В тесной комнатушке всего-то и была металлическая кровать с облупленными спинками, канцелярский стол с дерматиновым верхом, изящный венский стул, а рядом очень массивный ржаво-грязного цвета табурет.

Кровать была убрана аккуратно, и Глафира подумала мельком: «Перинки недостаёт да подзорничка». На полу под окном – возле батареи, завернувшись с головой в стёганое лоскутное одеяло и прикрывшись двумя пальто (одно она узнала – Настино), кто-то спал, посапывая. Только теперь женщина вернулась в коридор и постучала в дверь с внутренней стороны. Настя выскочила из кухни, на миг растерянно отступила – два красных пятнышка мгновенно всплыли на щеках, сливовые глаза ещё больше округлились. Но уже в другой миг она приложила палец к губам, предупреждая говорливую женщину. И это было вовремя, потому что та уже загудела:

– Долежалась, голубушка…

Настя не знала, что делать: будить ли Дронина, либо уйти, не прощаясь.

– Некогда, машина ждёт…

Настя выключила плиту, и, склонившись к тумбочке, написала на клочке бумаги: «Спасибо за ночлег и за всё…». Последнее слово подчеркнула двумя жирными чертами.

Глафира и тут ухитрилась полюбопытствовать, заглянув в записку из-за спины.

Через минуту они шли по улице райцентра, которая сияла от тихого ещё, но многообещающего мартовского солнца: лучи его тысячами искр переливались в стёклышках проталин. Тонкий ледок вёл под ногами бодрый говорок «трик-трак-трек… трик-трак-трек…»

Настя задержала старшую подругу, когда поймала на себе отражение солнца в зеркале подтаявшего льда.

– Ох, уж и отвела я душу, Галина!..

– Долежалась… – та с игривой укоризной растянула своё любимое словцо.

Насте не понравился этот тон, она заговорила горячо и громко, так что Глаша несколько раз сдерживала её: «Тише, люди же… слышат».

– Дура я, дура была. Не то искала в мужике… Не учили нас тому… Да ты вот, только и видишь в них… Тьфу, язык не поворачивается… А вот поговорила ночку… одну ночку, и снова родилась. Узнала я, для чего жила, для чего жить надо…

– Да будет тебе… разве не видала я: не спала ты с ним. Э-э, бабонька, меня в этом вопросе не проведёшь…

Погрозила пальцем смятенной Насте, засмеялась, по-медвежьи обхватив её плечи.

 

13.

Осень пришла рано. Ещё не все листья на деревьях повяли, даже мало их попадало, а холод с ветром завернул такой, что казалось: вот-вот выпадет снег. И тучи, чёрные со зловеще серым отливом, старым рваньём качались над землёй совсем низко, едва не задевая изб. Раскачиваясь в полёте, тучи начали сыпать что-то среднее между дождём и мелким градом – чичер, зябко шуршащий по стенам и заборам.

Колхозные коровы уже два дня при такой скверной погоде стояли в летнем лагере на калдах и сразу убавили молока. Доярки начали поговаривать, не пора ли перегонять скотину в зимние базы – ведь и сами они замёрзли, и жалко смотреть на сгорбившихся от мороза коров.

В это утро после дойки все собрались в будочке возле летнего лагеря, где обычно собирал их Константин для разговора. Было здесь тесновато, всё-таки доярки и скотники уселись рядом по двое-трое и переговаривались негромко. Настя оказалась рядом с Аней Янцевой и, хоть не очень хотелось именно с ней, острой на язык, делиться новостью, решилась – надо же было сказать кому-то.

– Вот, – сказала она, с грустной улыбкой подавая ей вскрыть конверт.

– На днях должен вернуться мой родной муженёк. Одно письмо за целый год написал… Летом прислал, никому ещё не показывала. Да и я, правда, не записалась… Закружилась, завертелась…

Аня между тем читала письмо…

– Видишь, как его повернуло… – продолжала вполголоса Настя под гудливый говорок остальных. – Не могу поверить, что это он так пишет. Вот, – она взяла из Аниных рук письмо. – «Недавно купались в Волге. Она очень быстрая. По течению плыть – одно удовольствие. Как трудно – против течения. Так и в жизни, наверно, получается».

Неожиданно для Насти Аня молчала, уставясь прямо на неё, не мигая. Настя вспыхнула, склонилась на ладони, сжимая в них развёрнутый лист письма и конверт. Подруга ласково тронула её плечо.

– Надо решать, стал быть, – громко произнёс Дементьев. – Ежели загонять в базы, так ныне и самое время…

– Вот и гони, стал быть… А мы поглядим… – убирая руку с Настиного плеча, отчеканила Янцева.

– Команды нетути… Где ж он – Андреич? Наверно, в правлении задержался – решает что делать – холодом скотину гробить, или же…

Настя медленно сложила письмо в конверт и с той же грустной улыбкой, что в начале разговора с Аней, попросила:

– Дай мне твоего Махна, дядь Никита. Я до правленья доеду, узнаю, что, как и мигом – сюда…

– Да я и сам могу…

– Мне надо, дядя Никита…

– Надо, так поезжай, стал быть…

Через несколько минут Настя была на улице, села на коня, тихонько тронулась в путь. Дождь пошёл сильнее, стал крупным и, кажется, теплее.

Проезжая по плотине бестужевского оврага, она вспомнила прошлую весну, когда где-то здесь, озорничая, свалилась с коня, а потом обозвала «бабой» Чарыгина, который робко поцеловал её. Поднимаясь на пригорок, она хлестнула коня концом повода, и тот, словно ожидая этого, галопом понёсся к селу.

В кабинет председателя она ворвалась, возбуждённая – пылали щёки от дождя и ветра, горели яростным огнём большие глаза.

– Что со скотиной-то надумали, Владимир Николаевич? Иль заморозить решили? – не проходя от двери, резко обратилась она.

– Зачем «заморозить»? Переводить будем… – мирно проговорил Зайцев. – Пройди, отогрейся малость – тут я вот печечку приспособил. – И он повернул включённый электрокамин дышащий теплом стороной к стульям, что стояли вдоль стены. Она прошла, присела, протягивая руки к камину.

– А что, может, правда, рановато в базы загонять? – с хрипотцой, прищурив без того маленькие глазки, спросил председатель.

– Меня-то что спрашивать? Вы – специалисты, вы и решайте…

– Специалисты, говоришь?.. Нынешние специалисты от таких вопросов уходят… В кусты уходят… Им только новшество придумывать. А дело нам делать…

– Про кого это вы, Николай Владимирович? И мне какое дело до этого?

Председатель прикрыл ладонью глаза, словно закрываясь от дерзкого нападенья, не ответил на вопросы женщины, а, поднимаясь из-за стола, сказал:

– Вот тут разнарядка пришла по направленью в сельхозинститут… Так мы, правленцы, хотели б тебя рекомендовать… Твоя учёба, наша стипендия.

– Учиться? Я? Так у меня же… – тоже вставая, удивилась Настя…

– Нам нужен свой зоотехник… Свой, – подчеркнул Зайцев.

– А Костя?.. Константин Андреевич чей же? – она улыбнулась. – Наш, советский…

– Конечно, советский… И даже больше – зоотехник будущего… Но пока не наш… И вообще… – Владимир Николаевич подошёл к Насте, взял протянутые к камину её руки, сложил вместе в своих, слегка стиснул их. – И вообще, Настя, сегодня мы с ним малость поспорили, и он… – Мужчина опять помолчал. – Уехал он, Настя.

Женщина отдёрнула свои руки, словно обожглась.

– Из-за меня, да? – тихо произнесла.

– Нет… То есть, я хотел сказать, не совсем…

– Нет? Не совсем? – Эхом пробормотала она. – Ну, я пойду, Владимир Николаевич…

– Насчёт учёбы как же?

– Не знаю… Ничего не знаю…

Выйдя из правления, она метнулась к коню, удивительно легко вскинулась в седло и с места пустила его рысью. Дорога в райцентр шла через плотинку и летний лагерь – и всё это она проскакала на коне в галоп, задыхаясь словно от жары – на этом осеннем, сыром ветру.

Как поскользнулся любимый конь Махно, как падала с него Настя, видел скотник Дементьев. Это случилось в двухстах метрах от летнего лагеря, а он издалека заслышав топот по осклизлому сырту, вышел, чтоб встретить посланную в правление доярку. Побежал к Насте, беспрестанно взмахивая обеими руками и ругая себя: «Чёрт плешивый, стал быть – убил девку»…

Настя лежала на спине, раскинув руки.

Одежда её была мокрой и грязной. На чистом, мертвенно-бледном лице чёрными затухающими углями светились круглые глаза. С уголка широкого рта сползала к шее кровавая змейка. Дементьев наклонился, и Настя скривила губы в виноватой улыбке.

В больницу её в кабине грузовика отвёз заведующий гаражом Алейников…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Ещё год спустя из Краснополянского района, куда был «сослан» с повышением в должности Валерий Дронин, мне позвонил давний приятель Виктор Богданов – тамошний заместитель редактора, и, между прочим, сообщил: на днях сыграли свадьбу редактору. А женился он на «некоей» доярочке Анастасии Лазаревой. «Да она из вашего, Зеленолужского района, может быть, ты её знаешь… – сказал он и весело добавил, – Взял с приданным: у неё сынишке уж годика