В.ДРОН, спецкор «Авангарда».

8.

Приехали в Бестужевку в самый полдень. Солнце припекло. Слепило глаза.

Не совсем веря в то, что кто-то может быть на ферме, Дронин всё-таки пошёл туда, наугад – может быть, кто-то из доярок раздаивает там только что расстеленных.

С яркого солнца поначалу ничего не видел в сумраке базы. Остановился в проходе, протирая глаза. Женщина ждала, когда он поздоровается, и механически гладила бок коровы. Он молчал. Тогда она выскочила в проход и, едва не сбив, игриво возмутилась:

– Ходють тут всякие, а потом вилы пропадають…

Он, наконец, свыкся с полумраком, обернулся вслед уходящей женщине, присвистнул в тёплом удивлении. Белый халат в быстрой ходьбе чётко прорисовывал резкие линии спины и бёдер. И снова, как ослеплённый, побрёл к выходу.

Это была Настя, хотя Дронин узнал её не сразу, задержав уже на улице:

– Послушайте, гражданочка…

И когда та обернулась, остановившись, добавил:

– Лазарева…

Она тоже сразу не узнала его – с темноты ослепило глаза.

– Что надо?

– Здравствуйте. Я тот, который Дронин.

– Здравствуйте, который Дронин, – улыбнулась. В этот миг она повторяла себя такой, какой встретил её в больничном коридоре – большеротенькую, глазастую, с тенью печали и настороженности в рисунке опущенных со лба светлых бровей. Хотя Дронин заметил и разницу: широкие щёки горели свежим румянцем.

– И ещё, который…

Тихо-тихо, тишина

У двери и у окна.

 

Настя закончила:

Все глядят с опаскою

На меня, с повязкою.

 

Некоторое время шли молча – каждый вспоминал встречу в больнице.

И сейчас также, кажется, сбоку от Дронина линеились рамы окон, и также она чувствовала, что появилось рядом такое, что ни разу не встречала, не испытывала.

Вдруг он вспомнил о письме в редакцию и о задании.

– Хотите, – остановил он её лёгким прикосновением к локтю (как и в больнице – она вспомнила), – проведём маленький эксперимент…

Она резко и с прежней улыбкой запрокинула к нему голову.

– Согласна… эксперимент первый: не «хотите», а «хочешь»… Давай, начинай…

– Какая совпадения! – воскликнул он, радостный, крутнув ладонью с растопыренными пальцами по голове, словно вертя на ней невидимую тюбетейку.

Рассмеялись.

– Кроме шуток, – покашляв в кулак, прервал он озорство. – Даю девяносто девять процентов, что жалобу в редакцию… написала…

– Какую жалобу? Кто написал? – расширив и без того огромные глаза, удивилась она.

Он так и не сказал – «ты»…

– Жалобу на бригадира Фёклова написала Анастасия Петровна Лазарева…

– Не Петровна – Ивановна.

– Пардон, Анастасия Ивановна – это ваше послание? – Он вынул из записной книжки конверт.

Она пошла от него.

– Чаво уж там – я и написала, – специально произнося «чаво» по-крестьянски, она была в том возмущении, которое так бушевало в самом письме.

Журналист понял её состояние, но не стал успокаивать, а только сообщил:

– Передо мной стоят пять главных для исследователя вопроса: что, кто, где, как, почему? Ни один из этих вопросов чёткого ответа в письме нет…

– Вот и отвечайте! – обиделась она.

– Да, нет, Настасьюшка, на них нам отвечать надо всем, сообща. Это ведь только в нашем гимне поётся: «Друзья газетчики за всё ответчики…»

А отвечаем мы все вместе. Мы-то даже и не отвечаем, а ищем ответы среди людей, сталкиваем, сравниваем, обобщаем…

– Ну, вот что, товарищ Дронин, то, что я хотела написать, написала, а вы занимайтесь своим делом… Я б, наверное, тоже могла про свою работу разглагольствовать, – уже не на шутку испугала сердитым тоном его Лазарева. К тому же она убыстрила шаг…

– Подожди, ведь я только эксперимент провёл.

– Ну, и как удачно?

– Выше среднего, ниже проектного.

– Газетчик! – пренебрежительно отозвалась она, останавливаясь и улыбаясь, вперив взгляд в землю.

– Это даже не эксперимент, – обрадовался Дронин, – а мой журналистский метод добычи материала. Метод провокации.

– Ах, ты провокатор! – совсем отошла от обиды Настя, толкнув в плечо собеседника. – А я, дурочка, сразу и поддалась на неё: «Я писала» – ляпнула.

– Ну, это уж для меня просто везуха, – приобнял он её и быстро отпустил, прекрасно понимая, как остры глаза в селе. – Двойная везуха: сразу напал на автора письма. И на тебя, Настя…

Имя её он проговорил замедленно, так что обоим показалось: это произнесено впервые.

Она уловила дрожь в его голосе, резко повернула голову к нему, остановившись. И тут он вдруг увидел совсем-совсем близко её насторожённые очи, тоже встал, вкопанный, как чего-то испугался. Через миг увидел в краешках её глаз у переносицы тёмные соринки-"ночки" (ночками их называла его мама, когда он в детстве просыпался и, не умывшись, появлялся перед ней; и тогда она говорила: "Иди, смой ночки из глаз"). Тут же подумал: "Как это мило", и, улыбаясь, пригрозил "т-с-с", чтоб не шевелилась, и тем же пальцем осторожно убрал у неё эти ночки. Настя вспыхнула: "Вот, как вскочила с постели – немыткой на дойку, а потом сюда – первотёлка отелилась, уход особый нужен..." – попыталась она оправдать свою неряшливость. Резко отвернулась от него, отчего косынка слетела на плечо, а Валера обнаружил ещё одно сходство с матерью: на затылке волосы были собраны в широкий пучок.

– Ой, у нас, доярок-то, не то ещё бывает: Дашка Абрамова вон разок так торопилась на дойку, что кофту надела, а про юбку забыла, – залилась Настя звонким голосом, правильно приняв его действия как проявление нежности близкого человека.        

И они пошли тихо и молча.

Если б Дронин каким-то сказочным образом видел и слышал со стороны всё, что только что произошло, не сомневаясь, решил бы: «Это любовь!». Но он был участником, а поэтому уже через несколько минут любовался Настей, как созерцатель, художник, журналист. Поэтому же никогда, ни до этого, ни после у него и не возникало мысли, что он по-настоящему, по-мужски любит эту женщину. Зная, что она замужняя, он быстро отбросил мысли об интимности их отношений и она, Анастасия Лазарева, доярка из Бестужевки, стала хоть и любимым, но всё же персонажем его будущего и до сих пор не написанного очерка.

 

9.

Вечером Дронин с Ростовым пошли послушать «старинушку» – старинные песни. Ещё в институте Александр увлёкся записью старинного фольклора, и теперь, не без здравого «умысла» воспользовавшись дружбой с журналистом, позвал Валерия с собой. Прямо попросил его осветить тему народного творчества в печати (забегая вперёд, скажу: об этой встрече Дронин написал репортаж и его напечатали в "Авангарде" с портретом Ростова под заголовком «Родные напевы». А чуть позже было опубликовано письмо бестужевской певуньи Лидии Кузьминичны Кузнецовой с его комментарием).

Оказалось, на спевки эти песельники, как видно, не первый раз собирались в избе Глафиры Лазаревой, той самой смуглолицей женщины, которую приметил в автобусе Дронин – ему запомнился глуховатый с ироническим надтреском голос. Дом её стоял на краю села, как говорится, на отшибе. В вечернем сумраке он виделся-смотрелся старинным теремком, . Вокруг дома – высоченная травища, а во дворе мягкий ковёр муравы. Пришли они с Ростовым сюда рановато, и хозяйка сразу покинула их, чтобы сначала управиться с немудрёным хозяйством – держала только корову да кур, а потом отлучилась надолго, чтобы собрать у себя "штатных" певцов. Первой пришла невысокого росточка круглолицая женщина с косиной обеих глаз. Взмахнула ручками в удивлении и поздоровалась в обнимку с Ростовым:

– Ш-у-урик... – протянула она.

– Няня Лида, – в тон ей обрадовался Ростов. А она долго не отпускала его из объятий коротких ручек на уровне пояса. И Дёмину показалось это скорее смешным, пародийным, когда в лёгком цветастом платьице крохотная невзрачная женщина прислонилась к высокому стройному мужчине в жёстком джинсовом костюме. Почему-то стало жалко не эту некрасивую бабёнку, а друга, чей высокий талант соприкоснулся с такой низенькой бытовщиной. Наконец няня Лида отпустила Ростова, присела в уголке избы, предварительно переставив туда от стола табуретку, видать, сколоченную местным умельцем.  Дронин, однако, заметил, что подняла она эту громадину одной ручкой и легко перенесла на новое место. Саша, между тем, занялся приготовлением записывающей аппаратуры.   На зависть журналисту (в редакции-то неуклюжей формы и объёма отечественный "маг" и тот без дела стоял в кабинете редактора). А это был магнитофон размером с небольшую конфетную коробку, и Ростов, не без труда найдя электророзетку в том же углу, где тихонечко притулилась няня Лида, подключив аппарат, стал пробовать на запись, повторяя: "раз, два, три, четыре, пять". Попросил что-то произнести в микрофон Дронина, и тот тут же стал декламировать:

Тихо, тихо, тишина

У двери и у окна...

На меня, с повязкою,

Все глядят с опаскою...

 

И в это время дверь в избу скрипнула, и в проёме обозначилась фигура Анастасии Лазаревой. Возможно, она не ожидала, что здесь же будет Дронин. Услышав знакомые стишки, слегка смутилась, постояла у порога и, даже не поздоровавшись, насупленная, прошла в угол, где в полумраке сидела Лида. И ещё одна неожиданная встреча взволновала Валерия так, что он чувствовал неловкость до полного сбора певчих людей.

Пришёл и Фёклов, в этот раз без треуха, обычно словно прилипшего к его голове. Но волосы косматились так же неряшливо, хотя он и пытался привести их в кое-какой порядок. Всё время поплёвывая в ладонь, кургузыми пальцами приглаживал волосы со лба к затылку.

Когда вернулась хозяйка, он многозначительно покряхтывая достал из кармана пиджака бутылку с самогоном:

– Кхе-кхе, ваше приказание выполнено, Глафира Афанасьевна!

Та нырнула на кухню и живой рукой заставила стол разной немудрёной снедью:  картошкой в мундире, огурчиками свежими, только с огорода, и солёными – на вид прошлогоднего засола – мягкими и тёмнокожими.)

Конечно, вынесла высокий каравай хлеба. Все эти "блюда" сопровождались репликами собравшихся, и особой похвалы удостоился хлебушек: "Глаша, как никто в селе, печёт хлебы... Пышные, да мягкие, да вкусные. Рука у неё лёгкая...".                

Хозяйка представила гостей. Хормейстера именитого народного хора фамильярно назвала «Шуриком» – тот ничуть не смутился, а журналиста из районки по фамилии – Дронин. Он поёжился, пробормотал «В миру – Валерий»…

Когда выпили, Глафира, видимо, не впервой начала вести "программу":

– Ну, что – причастились. Пора и поблаустить... Каку начнём, бабушки Алёны Тулондихи горемычную, иль другую? А, Шурк? – обратилась она к Ростову, видя, как он уже вставил в сеть шнур от магнитофона и положил перед ней эту чудесную «коробку».

– Тётя Глаша, сперва скажи, кто такая бабушка Алёна и почему это её песня... – Попросил Ростов, приставив к ней микрофон.

– Ну, тут длинная история...

– А ты покороче... – откашлялся от только что принятой второй стопки Фёклов.

– Ну, ладно... Так скажу: вышла Алёна, это моя прабабушка, замуж в раннем возрасте – пятнадцать лет что ль-то ей было. Может, того мене. Насильно выдали – семьища больша была, а Митрий из богатеньких. Да старше её лет на десяток. В снохи её и отдали. А тут австрийская что ль война приспела, вот и забрели Митьку в рекрута, да под ружьё. Да в плен попал. И как будто загнали в какой-то чужой город – Тулон что ль... Вот потом Алёну-то и прозвали Тулондихой поэтому... А она, пока Митька-то в отсутствие, и влюбись в молоденького, по её годам соседа. Да и забрюхатила от него. Да родила ж, без мужа-то... Ой, горя-то скока было... У родителей обеих-то семей... А она рада-радёхонька: от любимого человека дар Божий... Тоже, бедная, страдала, да виду не показывала. Голосина, говорят, у неё был оченьно сильный и стройный – вот и пела. Вместо колыбельной сыну своему, и на гулянках – тоже, бывало, песняка задавала...    

И без всякого перехода Глафира запела хрипловатым с трещинкой голосом – громко, широко и, кажется, специально добавила хрипотцы, отчего песня показалась ещё более печальной. Со второй строчки подхватила песню та самая крохотная няня Лида – голос у неё высокий, пронзительный, с каким-то горловым надрывом. И так она преобразилась в отделывании напева, что вдруг Дронину показалась юной красавицей, даже косинки глаз не мешали видеть в ней счастливый свет тонкой души. Подпевала ей и Анастасия – у ней голос хоть и не сильный, но мягкий, бархатистый. А Фёклов отделывал мелодию густым грубоватым оттенком. И так всё звучало слаженно и мощно, что поспешно достав блокнот и авторучку, Дронин записал три куплета, а потом заслушался, засмотрелся на прекрасные лица поющих, и забыл про запись.

Как у нас перд окном

Расцветает сирень,

Расцветает душистая роза…

В моём сердце больном

Пробудилась любовь,

Пробудилися прежние грёзы.

Ах, зачем ты пришла,

Колдовская любовь?!

Я и громко смеюсь,

Я и плачу, в подушку рыдая –

Побледнел и отцвёл

Пряной розы бутон,

Отцвела и сирень молодая.

Вот уж скоро весна –

Роза вновь расцвела,

Расцветёт и сирень голубая,

Но ко мне никогда

Не вернётся любовь,

Пролетела пора золотая.

 

Ах, зачем ты пришла,

Колдовская любовь?!

Я и громко смеюсь,

Я и плачу, в подушку рыдая –

Побледнел и отцвёл

Пряной розы бутон,

Отцвела и сирень молодая.

 

Закончив петь, Глафира повернулась к Насте и выдохнула:

– Вот так-то, Настасьюшка. Не успеешь оглянуться, и уж «пролетела пора золотая»…

Замолчала. И это надо было понимать так: завидно ей-то, горемыке, что у Насти пора золотая ещё не пролетела.

– Ну, чо таку грустну песню завели?!, – откашлялся в кулак Фёклов и, ломая слова, без малейшего намёка на весёлость, начал пересказывать анекдот, но так, будто это на самом деле было. – Вот слушайте. Разок вызвал наш председатель Зайцев Владимир Николаевич доярку Дуньку Абрашкину в правленье и говорит: «Ну, вот, Евдакея Пантелевна, добилась ты таких больших надоев, что из рыйона тобой антирисуются. Приедет ноне из газеты корреспондент, интервью ему дашь…». А Дунька в испуг, кровью рожу залила : «Како тако тервью?!».

– Да я и сам не знаю, чо эт тако, – Зайцев тоже кабудь растерялся, – но ты, Пантелевна, на всяк случай, рожу-то помой…

Фёклин не договорил, а смех уж разорвался – все знали концовку анекдота с «душком», ведь Фёклов, поди, десятый раз эту байку пересказывал… Правда, теперь заменил то словечко, всё-таки постеснялся незнакомого гостя.

– А вот ещё чо было с той же доярочкой, – подхватил весёлый кураж Дронин. – Как вы её назвали? – обернулся Дронин в сторону Фёклина, даже во время взрыва смеха улыбки не показавшего…

– Дунька Абрашкина… – прохрипел тот.

– Так вот: всё же приезжает к ней корреспондент и беседует, знамо дело, по надоям…

– Так интервью-то она дала ему, аль заартачилась, потому как макьяж не успела навести? – вставила Глафира.

И снова – хохот… Только после этого Дронин продолжил:

– Евдакия Пантелеевна, – обращается к ней писака. – Вы надоили по три тысячи литров молока на корову за год. А могли б вы, уважаемая Евдакия Пантелеевна, надоить четыре тысячи? «Конечно, могла бы – только пусть обеспечат поголовье по полному рациону, кормов-то пока маловато для сытости скотинки…» – отвечает.

– Хорошо, что критикуете начальство, – похваливает журналист… 

– И всё ж домогается?! – и тут не удержалась от реплики Глафира.

– А если и корма будут в достатке да сбалансированные – пять тысяч бы намолотили? – специально перепутал термины Валерий, вызвав смешки у собравшихся. Теперь уж Фёклин встрял, вникая в сюжет притчи:

– Ну, если и партия прикажет и райком распорядится, то, конечно…

После новых смешков Дронин тоном того же корреспондента спросил ту же доярку:

– А вот ежели и корма в достатке и политическая поддержка на высоте – шесть тысяч литров молока на корову слабо получить? – Домогается дотошный писака.

– Дык всё ж домогается?! – прохрипела, не сдерживая смеха, Глафира. И опять – смехота.

Дронин сделал паузу и медленно, за доярку, ответил:

– Оно ведь и десять тысяч можно надоить… Но тогда уж не молоко будет, а вода…

Когда люди просмеялись, Валерий добавил к известному анекдоту и свою долю юмора:

– Да ведь не только доярки иные молочко водой для повышения надоев разбавляют – наш брат-журналист свои статьи водичкой наполняет. Для повышения гонорара…

И снова влезла Глафира:

– И что это за болезть така у журналистов – гоно… гонор… Как бишь, это сказал?

– Гонорар – это отдельная доплата такая, кроме твёрдой зарплаты по должности, за каждый помещённый материал в газете… Чем больше статья, например, тем гонорар повыше. Вот и разбавляет наш брат свою писанину водичкой – пустыми словами, то есть… И хоть редактор наш частенько требует, приговаривает: «Краткость – сестра таланта, строчкогоны поправляют: «Сестра таланта – да тёща гонорара»…     

Сделав такую передышку – в это время Ростов отлаживал магнитофон, певуньи вернулись к тому, собственно, для чего собрались.    

Пелось и ещё много песен. И грустных и весёлых, но Дронина больше тронула эта – "Как у нас пред окном". Уже в доме своих родителей Саша пояснил другу, что, во-первых, в источнике предлог в первой строчке звучит несколько вульгарно «Как у нас перд окном», в смысле «перед». Во-вторых, песни, как и в любом виде народного искусства, создавались стихийно, экспромтом и, как правило, рассказывали о реальных людях и событиях. И становились для людей с похожими судьбами произведения "именными" - скажем, эта песня Тулондихина. И о том, почему Лиду зовут няней – тоже своя история. В детстве она выходила умирающего от какой-то непонятной болезни и брошенного всеми колхозного телёнка. У Шалая-Фёклова тоже своя песня: "Зачем ты, безумная любишь?"... Её тоже пели в доме Глафиры, и Фёклов тайком прослезился при этом. Правда, Ростов не знал точно, с чем в жизни у мужчины связана эта песня. "Скорее всего, и у него что-то приключилось с неразделённой любовью".

Дронин долго не мог уснуть, удивляясь открытию: "Надо же – человек испытал драму несчастной любви. Похоже, как в защиту, напустил на себя дурачество в поведении, за что и удостоился прозвища "Шалай", а тут и песня подходящая душевному состоянию оказалась. Вот тут-то, в песне, человек полностью и отводит душу! Отходит от житейских передряг...". Да та же Настя Лазарева – как она светилась, как радовалась она словам песни, которые как будто рассказывали только об её нынешних скрываемых ото всех переживаниях – "в её сердце больном пробудилась любовь"! Узнать бы, к кому... 

Проснулся Дронин с острым высверком мысли: "Ах, как же она мила в простодушном обаянии, эта Настасьюшка!".

Задумался, философски осмысливая причину, по которой у него сразу же, можно сказать, с первого взгляда, внешность Лазаревой (да, там, в больнице!), привлекла внимание, а потом вызвала неукротимое желание видеть её, угадывать в ней какие-то родные черты. Да, да, он вспомнил, а потом дома открывал нужную страницу фотоальбома с портретом мамы, которую тоже, кстати, звали Анастасией и она была колхозной дояркой, и видел сходство некоторых черт лица этих женщин: те же тёмные волосы с прямым рядком посередине, тот же невысокий покатый лобик, тот же прямой, греческий нос, слегка расплющенный на кончике. И широкий рот с приподнятой верхней губой, так, что на лице постоянно светилась застенчивая улыбка, а в минуты волнения образовывалась ямочка на щеке.

Уже дома он вынул из альбома портрет матери (фотографию в двух экземплярах сделали когда-то для районной доски почёта, одну подарили матери, а он её вставил в свой альбом) и принёс в редакцию. Сличил с изображением Лазаревой – да, сходство было явное!

С этой фотографией также не обошлось без комментария редакционной технички. Дронин оставил портрет матери на столе, Клава увидала, взяла и, как бы озабоченно вглядываясь, пропела: "Всё та же барынька. Красивая, красивая...".

– Это моя мама – какой была двадцать лет назад...

– Да?! – наигранно вытаращила узенькие глазки женщина. – Всё равно барынька... И красивая...

Следует уделить несколько слов облику самой Клавы. Не сказать, что она какая дурнушка, но не было в её лице женской тонкости. Скорее всего, она и сама страдала от сознания своей непривлекательности. Однажды поделилась с уборщицей типографии тётей Тоней Цыганковой сокровенным:

– Эх, Антонина Егоровна, если б кому я приглянулась, да женился кто на мне, сразу б "Жигули" ему купила...

Тётя Тоня не стала держать при себе эту мечту коллеги в себе и Валерию, первому же, поведала о том. А вскоре в обоих коллективах уже подшучивали над Дрониным: "Ну, и когда ж нас на клавкином "Жигулёнке" прокатишь?!". Впрочем, сам он тоже всхохатывал над горем Клавдии. Значения не придавал, поскольку слишком занят был любимым делом.

Вернёмся же к бестужевским впечатлениям. Ещё один подарок Дронину, а через него, читателям газеты, особенно любителям и хранителям старинного искусства, преподнесла встреча с бывшим однокашником Ростовым и песельниками.

Это было письмо Лидии Кузьминичны Кузнецовой, той самой маленькой косоглазенькой няни Лиды, которая поразила его высоким подголоском и силой руки, легко поднявшей и переставившей на удобное для неё место тяжеленную табуретку. Касалось послание известной по тогдашнему исполнению Жанны Бичевской песни "У церкви стояли кареты". Она бы не очень заинтересовала Валерия, кабы певцы не начали её с неизвестного ни Ростову, ни Дёмину куплета: "Зачем ты, безумная, любишь?"... И тогда журналист попросил Лидию Кузьминичну прислать ему весь текст песни и рассказать, почему Фёклов до слёз растрогался...

А эту песню няня Лида спела с девчушкой, которую Дронин сразу и не заметил. Вошла она после всех, села у стеночки, а не за столом. Только потом вдруг у неё в руках оказалась гитара, появившаяся незаметно. Откуда и когда появилась – тоже не было замечено. «Как рояль в кустах» – подумал Валерий. Няня Лида вышла из-за стола, опять же одной ручкой переставила тяжеленную табуретку к девочке. Дронин потом только из письма узнал, что это была племянница Кузнецовой. Под монотонные два-три аккорда они запели. Одна, старшая, – тут же перестроенным низким глуховатым голосом вторая, младшенькая, – фальцетом. Мелодия что-то напоминала, но слова ни Ростову, ни его другу поначалу не были знакомы. А задели за живое проникновенным обращением к неизвестной героине по поводу незнакомого пока события.

И расспросить про такой необычный вариант уже известной обоим песни не случилось. Потому что по окончании её девочка сразу же удалилась вместе с гитарой, а Няню уже слегка захмелевшая компания вовлекла шумное застолье. Ростов же с Дрониным заторопились к Сашиным родителям. Лидия Кузьминична прислала большущее письмо на шести развёрнутых по вертикали тетрадных листах Дронину в редакцию. По нему сложился рассказ для газеты. Она пояснила, что Фёклов – внук персонажей той песни, потому и прослезился.

 

Вот эта публикация.