Вставить: Место действия: гараж бестужевского колхоза «Красная нива».

Первыми появились здесь Сергей и Глафира.

Утром Чуркина пришла к колхозному гаражу и спросила, кто едет в райцентр.

– Чо дома-то не сидится? Вон небушко как схмурилось. Опять, поди, на цельный день дожжик зарядит, – недовольно отозвался кто-то из шофёров.

– А куда там-то? – деловито переспросил её другой.

– Да в больницу вот – Настасью Лазареву навестить… Аль не слыхали – убилась она с коня…

– Как не слыхать… Взбесилась баба, вот и…

И тут сам Бог дал повод для крепкого юмора.

– Её б самоё взнуздать…

– Без мужика… Некого погонять – коня загнала…

– Им, что муж, что коняга – любого запалят…

– Я еду в райцентр! – как-то сердито обрезал этот шум Сергей, захлопнув капот своего «ГАЗона». – Залезай в кабинку, тёть Галь…

Мужики переглянулись, а завгаром Алейников остановил Сергея, встав перед ним на пути к грузовику:

– Как в райцентр? Тебя ж на зерноток назначили…

– Знаю… – запнулся поначалу, но скоро слукавил. – У матери соль кончилась, а у Натальи в сельпе шаром покати… Я только туда и – обратно… Надо, так и ночь прихвачу, чтоб остатки зерна с тока вычерпать…

Алейников пожал плечами, но пропустил шофёра к машине.

Дорогой оба молчали. У Глафиры так и кружился в голове укор ему: «Ну, зачем, зачем ты, парень, мучаешь себя и её?! Уехал бы куда с глаз долой…»

А он думал о Насте. Не слышал и глафирины рассудительные слова, и поминутные вскрики пассажирки: «Да тише ты, лихач… Ой-ой, расшибёшь ты меня раньше времени…». Торопился он к женщине, в которую влюбился, считай, с первого взгляда. Любил слепо и безнадёжно.

Подъехал к воротам больничного городка, сразу вышел из машины, а Глафиру попросил: «Позови – может, выглянет в окно…».

– Выглянет, аль не выглянет – тебе-то что? Пойми, дурья голова: муж у неё есть… Вот-вот должон оттэдова вернуться…

И зашагала к входу больницы, не оглядываясь, но чутким бабьим сердцем ощущая шаги за собой.

Ей разрешили пройти в палату к больной. Накинула поданный в раздевалке белый халат и переобула туфли на домашние шлёпанцы.

Лазарева лежала в травматологии на третьем этаже, и посетительница, поднимаясь, дважды на лестничных площадках отдыхала, переводя дух. Может быть, не от усталости, а от сопереживания за Сергея: «Вот ещё за самовольную поездку нагоняй от председателя получит…», – бормотала на ходу.

С нескрываемыми искорками радости в большущих карих глазах и кривоватой улыбкой на бледном лице Анастасия засыпала пришедшую вопросами:

– Как там тётка Наталья – справляется с моим хозяйством?

И не дожидаясь ответа, тараторила:

– А этот… из газеты… Дронин – не знаешь, в Бестужевку не приезжал? Не спрашивал про меня?

Глафира отдышалась и махнула рукой на неё:

– Да что ты заладила: хозяйство твоё, Дронин-Дронин… Про мужа б спросила…

– Да я ничего… Я так… Просто растерялась, как увидала тебя…и рада, что ты приехала… Никто другой и не поможет мне, кроме тебя…

И нет, уже не боль в ноге, а мучительные мысли по бессонным ночам жалили её душу в предощущении каких-то важных перемен в судьбе после того злополучного случая.

Поговорили о том, о сём, об оставленном на попечение соседки Настином хозяйстве («три с половиной курицы»). Глафира заторопилась. Настя вышла за ней из палаты и, провожая, уже на лестничной площадке негромко, почти шёпотом, заговорила:

– Ты… это… в другой раз ищи меня на первом этаже…

– Как так?! В гинекологии, что ль?..

– Да, вот так… Посохраняться велят…

Настя, полыхнув лицом, начала:

– Не знаю, говорить тебе, иль нет… И тебе ль первой… – Помолчала, всматриваясь в поведение старшей подруги, испытывая её на интерес. Глафира вытянула лицо и округлила пухловатые губы в ожидании нежданной, но стоящей быстрого распространения по секрету всему свету новости…

– Так всё равно узнается… Не шило ж в мешке…

И с тайной нежностью погладила уже заметно выпиравшийся под халатом животик.

У гостьи округлились уже и глаза, а рот застыл в широком овале, но теперь уж молчать не могла:

– Да как же?! Виктор же там… А кто ж ОН? Кинстинтин что ль? – не сомневаясь в догадке и с нескрываемой иронией исказив имя зоотехника –стажёра Чарыгина, как бы удивившись, спросила Чуркина. Густые смоляные брови взлетели над прищуром её глаз. 

– Может, он… – в тупой отстранённости произнесла Настя. – А, может, не…

– Вот так отчубучила ты, девка! – всплеснула руками товарка, давая женщине время для решительного ответа.

– Дронин?! – громким шёпотом, ширя чёрные глаза, удивилась Глафира. – И воскликнула:

– Как?! Неужто в тот раз, когда я нашла тебя у него… Ведь ты сказала, что ничего не было…

– Было, не было, – с раздумчивым удовольствием процедила женщина. – Да больно уж хорошо всё было… Как в беспамятстве…

– И по времени выходит? – продолжала удивляться односельчанка. – Как же теперь?!.

– Да так: рожать буду. На первый этаж меня нынче переводят… Потому и говорю тебе, чтоб в другой раз туда что-то привезла…

– А Виктор как же?

Не ответила Анастасия, тронула за локоть подругу и прочь пошла. И Глафира увидела понурую спину женщины.

– Постой, постой… – перед самой палатой настигла она больную и запричитала. – Ой, девонька, бедой качаешь… Витька-то, муженёк-то законный как? Он ведь вот-вот явится…

– Не знаю, не знаю… Придумаю что-нибудь…

– А ты выгляни в оконце-то, там ещё один страдалец взглянуть на тебя не чает…

И разошлись – обе в большом волнении.

А Глафира догадалась: напросилась Настя в травматологию, чтоб хоть поначалу скрыть свою истинную «болезнь» – беременность…

… Сергей не удержался и подошёл к зданию больницы на такое расстояние, чтобы можно было видеть все окна третьего этажа. Он уже знал расположение палат травматологии, потому что привозил сюда друга –шофёра Артемьева Андрея с переломом ноги, а потом и навещал здесь его. И верил: как только Глафира скажет, кто её сюда подвёз, Настя обязательно выглянет. Ему даже несколько раз казалось: она машет рукой. Но нет, это от напряжения глаза застилало туманом, и он, потерев их кулаком, убеждался – в окне её нет…

… В этот же хмурый осенний день её законный муж Виктор Лазарев возвращался домой из мест не столь отдалённых. С жиденьким вещмешком на бечёвках за плечами, в новенькой фуфайке, в новых же фуражке и кирзовках (завскладом оделил за прежнюю безоговорочную помощь в разгрузках-погрузках) вышел из автобуса, довезшего его из областного города в райцентр Зелёный Луг. Дошёл до окраины, откуда люди ждут попутки. Но по утрам обычно только сюда из сёл, а не отсюда, стекается транспорт. И в этот раз мимо Виктора прошло несколько грузовиков. Один, и это был «ГАЗ» Сергея, на большой скорости проскочил мимо и остановился у больничных ворот – буквально, в полукилометре от бестужевской «ожидаловки». Туда и направился Лазарев.

– Ну, здорово, Серёга… Видишь, вернулся – отмотал своё, – хрипло проговорил Виктор.

– Здорово, здорово… – с не меньшей конфузливостью ответил тот. – Вот привёз тётю Галю… Навестить вот… – и никак не мог произнести имя больной, потерянно водя взглядом по окнам травматологии.

– Скоро домой-то? – с наигранной деловитостью спросил Виктор.

– Да вот жду – давно уж там… Бабам только языками зацепись – не растащишь… А мне уж обратно надо – с зернотока остатки свезти…

И он уж повернулся, хотел уйти к машине, чтоб избавиться от нависшей обязанности отчитываться перед внезапно появившимся человеком, как из больницы выскочил и поспешил в их сторону Дронин. Сергей знал журналиста по случайным встречам: несколько раз подбирая его на дороге, подвозил в свой колхоз.

– Заболели? – вырвалось у Сергея.

– Заболели-с, заболели-с, – с обычной полуусмешкой ответил Дронин, собираясь пройти мимо.

– Там наших не видал, в травматологии? – остановил его парень, смутно полагая, что он посещал Настю – видел несколько раз их вместе и в селе, и в райцентре.

– Всех видал… Все – наши, все советские, – продолжал озорничать Дронин.

– Нет, я серьёзно… Там Лазарева лежит… И вот я… мы… вот и муж её… ждём…

– Что?! – замер на месте Валерий. – Её муж? Лазарева? Здесь, в больнице?

В это время к ним приблизился и Виктор, услышав свою фамилию:

– Что вы тут про меня? – и тут же решив, что ослышался, нетерпеливо повторил вопрос Сергею:

– Ну, ты скоро тронешься отсюда?

– Вот, это её муж, – вместо ответа Авдеев показал на него Дронину…

– Кто муж? Чей муж? – сразу не дошло до Валерия. – Да говори ж, чёрт!

И только тут Сергей выдавил из себя её имя:

– Насти Лазаревой…

В этот момент в двери больницы показалась Глафира и, шагнув с последней ступеньки крылечка, обмерла, увидев сразу вместе именно этих троих мужчин, но быстро оправилась и деловито проговорила:

– Смотрите – третье окно от балкона слева на третьем этаже. Сейчас она подойдёт…

А Настя уже стояла у того окна. Взглянула на это собрание, и приступ рыданий отшатнул её в глубину палаты.

Все молчали. А Глафира тихонько, ровным глуховатым голосом завела:

                      

                    Как у нас перд окном

                    Расцветает сирень,

                    Расцветает душистая роза…

 

…Дронин, как во сне, в бурном потоке мыслей дошёл до редакции, где секретарша тут же сообщила, что его искал редактор. Валерий вошёл и тот с напыщенной солидностью вышел из-за стола, протянул вошедшему руку:

– Поздравляю… Завтра в обком поедешь…

Валерий мгновенно побледнел-покраснел, подумав о худшем: что-то нелестное о нём дошло до «верху». Редактор заметил это и повторил с улыбкой:

– Поздравляю, поздравляю, товарищ редактор… Собеседование – в секторе печати…

А этому уже Дронин не удивился, потому что и друзья поговаривали о том, что «должность перерос», и сам чувствовал силу… Но и растерялся… Потому что весть эта совпала с другим не менее важным известием. Проходя к машине за ворота больничного городка, Глафира придержалась у выхода с Дрониным и успела заговорчески укорить: «Вернись к Настасье. Ребёночек у неё будет…».

* * *

…Заметив растерянность ответственного секретаря, редактор принял это за нежелание того покинуть насиженное место, вернулся за стол и выдохнул:

– Мне тоже нечему радоваться – так вот оголяют редакцию…

И только выйдя от редактора, Валерий подумал о предстоящих переменах. Усевшись за своё рабочее место, как бы механически взялся за авторучку и начал писать – надо было поспешить закончить рассказ о доярке из колхоза «Красная Нива» Анастасии Лазаревой. Теперь уже не только о работе её, а вообще о судьбе. Её и своей. Без особых раздумий вывел заголовок: «Соломенная».

И первую фразу записал без труда натуги: «Жизнь дарит людям чудесные совпадения…».

Впервые он взялся за такой большой рассказ. И уже предчувствовал: не допишет его до конца. Более того – эта махина лишь предварит новую увлекательную повесть.

2.

Клава убиралась в редакции по утрам. Начинала с протирания стеклянных табличек на дверях. Первой удостаивалась её внимания стекляшка с надписью «зам. редактора». Вытирала её по-особому: сначала подушечкой ладони, испытывая на содержание пыли, потом дышала на стекло, как это делают, когда оттаивают глазок в промёрзшем окне, и только потом легонько и долго водила мокрой тряпицей (Иван Андреевич Лебедев несколько раз добывал ей дефицитную копчёную колбаску по блату прямо из складов райпо!). Редакторскую тёрла с тупым рвением, словно показывала своё рабское подчинение (Вадим Антонович Зольников уже много раз выговаривал ей за то, что она не успевала убраться до начала рабочего дня. Правда, сам он приходил в редакцию за час до начала). Бывало, дверь заведующего отделом сельского хозяйства проходила мимо (Роман Андреевич Корзинин уж больно открыто и нагло предлагал ей встретиться вечерком за «бутылкой чая» и не упускал момента похлопать её по мягкому месту – «алкаш несчастный»!). А вот уборку внутри почти всегда начинала с кабинета ответственного секретаря Дронина. При этом она, походя, как бы играючи, туда-сюда проводила по табличке, а потом уже уверенно открывала дверь и, по-кошачьи мягкая в словах и движениях, начинала «священнодействовать» в кабинете.

Так было и в этот раз.

– Здравствуй, Валера… – пропела она.

– Здравствуй, Клавдея… – пробормотал он, не отрываясь от письма, меж тем нервно сбивая в сторону светлый чуб волос, как будто смахивая с него надоедливую мошку.

– А, здравствуй, здравствуй, Клава, – как будто только заметив её, откинул авторучку и распрямился, потягиваясь.

– Убираться будешь? – И поднимаясь, стал спешно скучивать с утра разложенные по всему столу-«комбайну» рукописи, оригиналы, макеты, карандаши, линейки и маленькие клочки бумажек с записками на память.

– Сиди, сиди, Валера, – тем же певучим голосом остановила его женщина. – Я только протру малость, – у тебя, небось, пыли негде пристроиться…

Он снова сел, продолжая записи, а она начала то самое «колдовство», о котором Дронин не раз с хохотом рассказывал коллегам. Небрежно махнула тряпицей на подоконнике, а потом, всё-таки обнаружив свободный от бумаг уголок стола, стала тихонечко водить тряпкой по тому месту. Делала это, не глядя вниз, а как бы задумавшись о чём-то, подняв очи вверх, на люстру (кстати, на светильнике скопились хорошо видимые кочки грязи, но вряд ли Клава замечала их сейчас). Действо это она сопровождала ровной, воркующей речью:

– Погодка-то какая ныне, а… Бабье лето, что ль? Наступило, наступило – вишь, паутинки поплыли… Надо ж назвать – «бабье лето»… Мужицкое-то бывает ли?..

И всё это «пелось» с бодрой смешинкой, доверчиво и рассудительно…

Валерий не вникал в её слова и, не отрываясь от срочного дела, механически вставлял в короткие фразы Клавы:

– Да… Наверно… Конечно…

А когда она задела мокрой тряпкой какую-то бумажку и спросила про «мужицкое время года», он отвлёкся от работы, стал смешно водить взглядом за движением её руки:

– До дыры протрёшь, Клавдия… – с наигранной суровостью остановил её руку.

– А правда?! – не обращала она внимание на его слова, переставши двигать тряпкой.

– Вот, 8 марта – тоже для женщин. А для мужчин что же?

– Т-с-с… – остановил он её рассуждения и, потянувшись к смежной с отделом сельского хозяйства стене, постучал:

– Роман Андреич! – прокричал. – Сто строк на первую полосу найдёшь?

Потянувшись, задел полой пиджака за стоящую на краешке коробку. Та свалилась на пол, а из неё рассыпались фотографии. Он наклонился, чтобы подобрать. К нему присоединилась техничка, плавно, словно нехотя опустилась на одно колено, как бы нечаянно, обнажив при этом ногу чуть выше, а грудь слегка выдавив из-под лёгонькой кофточки, как бы больше, чем ей хотелось. Приблизившись лицом вплотную к носу мужчины, она успела при этом поднять лишь одну фотокарточку со срезанными полями, явно предназначенную для публикации в газете. Валерий скользнул взглядом по всем открывшимся прелестям сверху вниз, отобрал снимок и с театральной укоризной продекламировал:

– Ай, да Клава… Тётя Клава… Милая Клавдия Ивановна… Не играйте с огнём…

Но она не смутилась, захихикала… Всё выпавшее из коробки уже было в руках Дронина – он поднялся. «Тётя Клава» тоже встала, посерьёзнела, взяв из руки Валерия ту же фотографию. Рассматривая её, пропела:

– А что это за барынька такая?

– Хороша, говоришь? – бодро отозвался он, как бы возвращаясь в реальность.

Она не нашла сразу, что сказать, нащупала чудом уцелевший кусочек стола, свободный от завала канцелярской мелочи, махнула по нему раз-другой и со словами: «Знаете, кого фоткать… чай, не промахнётесь…», – поплыла к выходу.

– Стой, стой, Клава, – позвал уже из-за двери. А когда она вернулась («Чего это?»), довольно улыбаясь случаю особого внимания к ней, он вдруг смутился:

– Это… Ну-ка повтори, как ты её назвала?..

– Да барынькой и назвала, – уже с лёгким налётом каприза ответила.

– Нет, нет, – загорячился он. – На, возьми фотку и скажи то же…

Приняла и с той же певучестью, не менее искренне протянула:

– Ба-арынька… Она и есть...

– Ба-рынька… – попробовал он попасть в певучую тональность женщины…

Он аккуратно, так, чтобы не «утонула» вся в кипе других, вернул фотографию в коробку. На него глядело открытое крупное женское лицо с невысоким покатым лобиком и круглыми глубокими впадинами под бровями, в тени которых светились точки зрачков. Нос прямой (такие изображены на древнегреческих пергаментах), но не острый внизу, слегка приплюснутый. Широкий рот открыт в улыбке, от которой ещё больше обозначились бугорки щёк и заострился подбородок. В лице не было той изящности черт, которые, как правило, сразу привлекают внимание мужчин. Это был лик, который можно бесконечно долго не замечать. Но когда подвернётся случай отчаянной весёлости запечатлённого человека, увидеть его вдруг в свете лёгкого настроения, и тогда необъяснимо остро захочется любоваться им ещё и ещё раз. И пытаться разгадать, открыть ещё нечто особенное в нём. Такой тайной притягательной силы на портрете обладали глаза – светлые, в тёмном овале впадин: отражение глубинной печали за тонкой завесой искреннего оптимизма.

На фотографии была запечатлена доярка из бестужевского колхоза «Красная Нива» Анастасия Ивановна Лазарева.

 

3.       

Время клонилось к полудню, когда к лазаревскому двору, по-утиному переваливаясь с боку на бок, подплыла грузная тётка Наталья.

– Эй, дома что ль? – Отодвинула она угол занавески и заглянула в полумрак избы. – Настёнка, Настёнка. Твой, говорят, здесь…

– Что? Кто это? Ты что ли, тётя Наташа? – послышался глуховатый голос из глубины комнаты. А вскоре в окне показалась сама Анастасия, с припухшим лицом и сузившимися ото сна глазами. День выдался особенно жаркий, и она, завесив окна одеялами, прикорнула на диване.

До Насти не сразу дошёл смысл сказанного, и она переспросила:

– Ты что ль, тётя Наташа? Что?..

Та говорила что-то, но выскочившая из-под сеней собачонка залилась беспрерывным лаем, заглушая слова. Настя чутким бабьим сердцем угадала что-то недоброе, и с быстротою, не свойственной её положению, появилась на крыльце. Сойдя на землю, босой ногой отшвырнула собачонку в сторону и та оборвала лай.

Тётка Наталья, присевшая на бревне у завалинки, переменилась в лице.

– Да что ты, девка, делаешь? Иль не научил никто? В твоей-то комплексии так собачонку пихать – грех ведь…

– Грех, грех… Говори, что ты?

– Да охлынь. Что уж хуже-то: Витька твой в клубе сейчас. Весёлый, говорят. Дай Бог, обойдётся всё. Да сама ступай туда. Что ж ты на меня уставилась-то?..

Настя ни слова не сказала, как была босая, в цветастом мятом халате с неприбранной головой пошла по улице. Сначала шла тихо, потом ускорила шаг, и пустырём уже побежала, сокращая путь и не ощущая под ногами ни кочек, ни стеблей высохшей травы. Тело в беге она держала прямо, расставленные в стороны руки, казалось, искали опоры, но не находили. Оказавшись на другой улице, она оторопела, остановившись перед дощатыми тяжёлыми воротами, на которых болтался потускневший лист бумаги.

«В клубе состоится заседание выездного народного суда, – прочитала она на листе, беззвучно шевеля губами, – о хищении социалистической собственности гр. Лазаревым».

Объявление, видно, было повешено дня три назад, буквы повыцвели на палящем солнце, кто-то и клок успел оторвать с угла. Оцепенело, не сгибаясь, женщина оперлась обеими руками на ворота, положив руки на объявление…  На миг задержалась в такой позе, словно в раздумье; оттолкнулась, резко сорвала и бросила разорванный лист под ноги. Затем шагнула от ворот, наступив на обрывки. Пыльный след босой ноги отпечатался на бумаге.

«Народный суд… народный суд…» – пронеслись мысли в голове, повторяясь и сталкиваясь.

– Это как же?.. Выездной? Значит, все там будут?.. Всё село, значит?..

И вдруг она остановилась.

– За что ж я так Шпульку-то? – Произнесла раздумчиво, силясь вспомнить что-то важное. Она, и вправду, только сейчас, впервые после того, как была разбужена, вспомнила, что…

Тут она охнула протяжно, глаза её округлились, рот сам собой открылся и она машинально прикрыла его тыльной стороной ладони, другую же руку положила ниже груди, сразу ощутив глуховатые толчки изнутри.

– Шпулька-то брюхата, а я её – ногой… Беда-то какая!..

Тут земля закачалась под ней, и она медленно начала опускаться, обеими руками поджимая живот.

Немного погодя, Настя выпрямилась и зашагала дальше с округлыми глазами, в которых теперь уже вместе с тревогой светился горячий восторг. Оцепененье в теле сошло, шаги женщины стали ровнее, а крутые изгибы стана – гибкими. И было в этом шествии столько природной грации, что единственный человек, видевший это, застыл на месте, любуясь сзади походкой женщины.

Случайным очевидцем этих действий Насти оказался Серёга Авдеев, тот самый парень, что год назад не давал ей прохода. Любящее сердце никогда не теряет надежды. И сейчас, завидев Настю, выходящей из дому, он догнал её и следовал за ней неотступно в двадцати-тридцати шагах. Он видел, как она сорвала объявление. Подошёл к воротам и подобрал обрывок с отпечатанной ступнёй, поднёс его близко к глазам. Сердце сжалось. Когда опомнился, огляделся по сторонам – вокруг никого не было.

Сдержал он себя, чтоб не подойти, и тогда, когда она, обессиленная от бега и тревожного предчувствия встречи с подсудимым мужем, садилась прямо на подсохшую колючую траву пустыря. И до тех пор, пока не скрылась в переулке, выходящем в центр, стоял он, впившись в неё цепким взглядом.

Настя знала, что на Первое мая открыли новый клуб, который своим стройным фасадом полностью закрыл старый, деревянный, доставшийся колхозу от церкви. Чем ближе подходила к зданию клуба, тем сбивчивее колотилось сердце, и уже не хватило сил сразу подняться по ступенькам. К тому же она увидала, что дверь в клуб плотно закрыта, а в фойе, что полностью проглядывалось через застеклённые стены, не было ни души.

Она опустилась на ступеньки, опёрлась руками на согнутые колени, потирая виски пальцами.

– Во сне что ли?! – Выдохнула.

Тут она заметила Сергея, идущего к ней, с брезгливостью на лице поднялась, пошла от него.

– Настенька, – пробормотал он. – Я же нисколько не виноват… Не хотел я с ним связываться… Сам он налетел…

– Подлец ты! – Не оборачиваясь, бросила она ему в ответ, имея своё твёрдое мнение: во всём виноват Серёга. Это он, возвращаясь в полночь из клуба домой, заметил, как кто-то, тяжело дыша, тащил со стороны зернового склада мешок. Вор, видно, первым понял, что его заметили, бросил ношу и побежал. Серёга – за ним. В темноте налетел на беглеца, сшиб с ног. Тот вскочил и ударил его так, что Сергей сразу упал. Началась возня на земле, в которой Сергей узнал, наконец, Виктора, мужа той женщины, которая снилась ему по ночам. Он отскочил от него и только хотел уже покаяться, что зря остановил, как Виктор ударил его в бок перочинным ножом. Сергей рухнул наземь, инстинктивно зажал сочившуюся кровью рану рукой.

…Настя подошла к двум парням, склонившимся над чем-то возле низкого крылечка клуба. Желая отделаться от Сергея, она остановилась рядом, превозмогая отвращение к спиртному перегару, исходящему от них.

Сергей прошёл мимо, а те, опасливо озираясь по сторонам, продолжали своё дело. Один из них держал стеклянную банку с молоком, другой – ещё запечатанную поллитровку водки.

– Слышь, Настасья, – обернулся тот, что раскупоривал бутылку, – мы тут кое-что сообразим, а ты передашь. Ладно?..

Другой осклабился:

– А этот царственный напиток куда ж? Полбанки на землю отливать?..

– Дай-ка, – протянула руку Настя. Только сейчас она осознала, что во рту сухо и, облизнувшись, приставила банку к губам, с жадностью отпивая молоко. Забылась, и едва не выпила всё – остановил парень.

– Хорош, хорош… Напьёшься, буянить будешь…

Довольные своей затеей, парни захохотали.

Тут Настя выхватила банку с остатком молока и допила его.

– Дураки – свернётся. Погодите, воды из колодца принесу… – сказала она уже потом.

У колодца она обрызгала лицо и грудь водой; вернувшись, сама долила в банку с водой водки и решительно шагнула к двери клуба.

Её муж Виктор сидел возле сцены на лавке, осунувшийся, наголо постриженный и почти неузнаваемый.

Милиционеры, стоящие по бокам, хотели задержать Настю, но в зале загомонили:

– Допустите… Жена его… Пусть воды передаст… Жара вон какая…

Сознание Насти стало оплывать. Ещё помня себя, протянула вперёд руку с банкой и повалилась на бок.

 Почти всё время, пока её укладывали на заднее сиденье оказавшегося здесь председательского «газика», везли в райцентр, наконец, переносили на кровать больничной палаты, Настя была в помутнённом сознании.

А среди ночи, ещё не отойдя от суда над мужем, измученная преждевременными родами, вдруг словно очнулась ото сна, услышав пронзительный крик ребёнка, её ребёнка. Слабо улыбнулась, а через минуту забылась ровным крепким сном.

 

* * *

На три года колонии общего режима осудили Виктора не за хищение социалистической собственности, а за хулиганские действия. Потому что на показательном суде постепенно, но верно всё свелось к статье «нанесение телесных повреждений средней тяжести и причинение вреда здоровью потерпевшего». Никто, ни подсудимый, ни Сергей, который опоздал к началу процесса, ни свидетели не упоминали о факте задержания Лазарева с мешком ворованного. Увы, этот факт замялся, зато прокурор нажимал на статью, гласящую о покушении на убийство. При этом защитник (адвокат – миловидная женщина с копной русых волос на голове) указала на соответствующую страницу уголовного дела, где в медицинской справке точно описывалась незначительная степень ранения. Сам потерпевший почему-то тоже умолчал о мешке с дроблёнкой, из-за которого и случилось дело. Да и о том, что был ранен, сказал вскользь – правды ради, надо подтвердить, что ножик Лазарева задел его сбоку живота тоже вскользь. Колхозный несун Лазарев, скорее, от испуга, махнул холодным оружием инстинктивно, как бы обороняясь от нападения. Свидетель же Иван Верёвкин лишь со двора слышал возню на пустыре и не мог ничего сказать по существу. Он намекнул, что драка, наверное, произошла из-за ревности. В общем, то, что Лазарев стащил мешок колхозного корма, как бы посчиталось не самым преступным…

За всю отсидку Виктор прислал жене лишь одно письмо. Каким-то отчуждённым, неродным показалось оно ей. С множеством ошибок. И это добавило большей холодности к нему.

«Привет из Жигулёвска. Здравствуй подруга Аностасия. Во-первых строках своего письма хочу сообщить что письмо твоё получил за которое благодарю. Лутше позно чем никогда я тоже соберался тебе написать да подумал что наверное неинтересно тебе читать мои письма. Рад что ты не забыла меня. Я живу хорошо свободное время проходит замечательно и надеюсь что в скором будующем вернусь На следущей недели буду здавать на 3 разрят токаря. Ходили купаться на Волгу. ВСТАВИТЬ! Она очень быстрая. По течению плыть – одно удовольствие. Как трудно – против течения. Так и в жизни, наверно…».

УБРАТЬ! Хорошо плыть по течению а навстречу трудно…»

Перечитывая письмо несколько раз, на этом месте Настя всегда останавливалась и думала-думала: «Да, Витенька, и вообще в жизни, как по Волге плыть – по течению-то обстоятельств куда легче…».

Собственно и письмо на этом заканчивалось. Если не считать дежурного «до скорого свидания жду ответа. 6.07.72.»

  

4.

В Зелёном Луге «обживался» прекрасный лечебный комплекс. Вырос он у самого въезда со стороны города и, понятно, вызывал у гостей приятные чувства и мысли.

Однако, лужане и особенно те, кто отвечал за своевременный пуск комплекса, испытывали вместе с тем и угрызение.

Районная газета «Авангард» ещё полгода назад, к новогоднему празднику дала фоторепортаж из трёх снимков с громким заголовком «Комплекс здоровья – в строю». Однако понадобилось ещё пять месяцев и немало нервных встрясок у райкомовских работников, заказчиков, подрядчиков и членов государственной комиссии, прежде чем из-за недоделок первые пациенты перешагнули порог новостройки.

К «обживанию» попал сюда ответственный секретарь редакции Валерий Дронин, которому как раз принадлежала та прекрасная, но обманная идея новогоднего репортажа, редактор ругал себя, что поддался «сумасброду» (Это он только так думал, а Дронину сделал внушение: «Наша работа требует строгого отношения к материалу»). Валерий пытался с обычной лёгкостью отвести обвинение: «Председатель комиссии сказал, что только одной подписи нет… Откуда я знал, что эта подпись – главная…». Это объяснение для редактора. В душе он тоже сознавал свою оплошность.

Теперь же, сообщая редактору о госпитализации, удивительно светло говорил о своей болезни:

– Экзема на ноге открылась, Вадим Антоныч. На «новоселье» приглашён. Отомщу же я фортуне!

Откуда экзема? Служил Дронин в ракетных войсках. Однажды на точке стоял часовым в шахте. Каким-то образом в соседнем отсеке из ёмкости просочилось топливо. Надо было сразу сообщить начальству, но он дождался смены, только тогда сказал разводящему об утечке. Было объявлено ЧП, течь ликвидировали. А вот испарения топлива повлияли на кожу ног часового. И теперь, время от  времени, на лодыжках ног Дронина появлялись пятна шелушащейся кожи. Тогда, чтобы успокоить воспаление, Валерий ложился в больницу.

 

* * *

В больнице Дронин заметно скучал по работе. Во время тихого часа он вскакивал с постели, как ужаленный, и, приткнувшись к тумбочке, прикидывал на газетных листках будущие макеты. После этого спать он уже не мог; крадучись, выходил в коридор и там медленно прохаживался. Как-то в такой момент он столкнулся в пустом длинном проходе с темнолицей худенькой женщиной. Она тоже, казалось, была возбуждена, и только физическая слабость приглушала в глазах душевное беспокойство.

– Тихо, тихо, тишина

У двери и у окна, –

 

Прошептал он ей.

Она улыбнулась, слегка кривя уголок большого рта, верхняя губка подскочила вверх, обнажив два передних крупноватых зуба (Дронин подметил – кроличьи), и прошла мимо.

Он тоже пошёл в дальний конец коридора, в наигранном недоумении оттопыривая нижнюю губу. Когда, вернувшись, снова встретился с ней, остановил лёгким касанием локтя и тем же тоном продолжал:

– На меня, с повязкою,

Все глядят с опаскою…

 

Женщина теперь уж улыбнулась во весь рот, отчего маленький округлый подбородок заострился, выдаваясь вперёд.

– Он тебе даст повязку, когда увидит… Строгий он, говорят, главврач Геннадий Иванович…

Так началось его обычное незамысловатое знакомство с новым человеком. Он испытующе заглянул в глаза женщине, и, скороговоркой бросив: «Наш человек!», по-солдатски круто повернулся и пошёл рядом с ней, всё так же аккуратно касаясь её локотка.

Вечером он уснул сразу же после ужина, и целую ночь снилось ему её смуглое лицо. Оно плыло от него сбоку – то слева, то справа; и так же, как днём в коридоре от переменного света окон, это видение размеренно колебалось, возникая и пропадая.

Утром он попытался найти Настю, прохаживался по коридору, заглядывая в полуоткрытые двери палат. Её не было нигде и в тихий час. Валера специально уходил в сторону глухой стены и там стоял подолгу в ожидании. Лёг к концу срока дневного отдыха и внезапно уснул, так что сосед по койке едва растормошил его, передав вызов на перевязку.

Сонный и недовольный, он сел на кровати, вздёрнул штанину пижамного костюма и потрогал сквозь бинты щиколотку. Затем размотал повязку, буркнул: «Вот и здоров», и пошёл в перевязочную.

– Это что за фокусы? – удивилась пожилая медсестра.

– Спасибо, тётя Маша… Всё. Хватит. Нахворался…

– Гляди-ка, правда, вроде краснота спала. Не стану перевязывать… Только смажу… А всё ж ты главному покажи…

– Тётя Маша, вчера тут дама одна со мной по прошпекту прогуливалась. Как назло, не спросил, кто такая… Вроде с аппендиксом. Подгибалась всё… Как лозинка от ветра…

– Мало ль их… У тебя вон нога, а тоже вроде горбишься?

– Это такая.. Знаешь… Глазища во… – Доронин округлил пальцы перед своими глазами.

– Аппендикс? – Переспросила сестра. – Беда у неё. Ребёночек умер, часок пожил… А сюда переводили, потому – на рожениц тоску больно наводила. Жалкует…

Валерий молча поднялся со стула, подошёл к окну…

Тётя Маша полистала какие-то бумаги, нашла нужную.

– Лазарева она… Из Бестужевки... Выписалась нынче...

Дронин не мог её слышать – там, внизу, к грузовику подходила та самая женщина, маленькая, худенькая, придавленная. С помощью водителя поднялась в кабину. Шофёр хотел захлопнуть дверку, но она снова опустила ногу на ступеньку и, высунувшись, взглянула наверх.

Он замахал первым. Замахала и она. Только потом шофёр закрыл за ней дверцу.

– Как её зовут? – спохватился Дронин.

– Лазарева, из Бестужевки, – понимающе повторила тётя Маша.

 

5.

…Ясный рассвет наплывает на село. В звонкой тишине сельского утра резво потрескивают петушиные «кукареку». Рано просыпается Бестужевка. Кое-где названивают подойники – крестьянки готовят к выгону своих коров. Приглушённо звучит неторопливая беседа двух соседей. Выгнав коров и овец со двора, многие снова прикладываются к подушке – получасовым сном заглушить то, что недоспано. Зоревать – так это называется на селе…

И вот…

Ходуном заходили рамы окон. Полусонная хозяйка от неожиданного стука мчится от одного окна к другому – не поймёт, где стучат. Между тем, слышится грубый оклик бригадира по животноводству Фёклова:

– Да ты что, ошалела?.. Дрыхнешь… Всё не выспишься… Собирайся, старая рындайка… На дойку пора…

Лицо женщины пропадает в окне, а бригадир шаркающей походкой продолжает путь по селу. Сельчане не помнят, когда Фёклов был чист, выбрит и опрятно одет. Разумеется, он когда-то успевал бриться: дальше щетины не поднимались волосы на его лице. Однако чистого его лица никто не видел. После утреннего обхода животноводов, отправки их на дойку он возвращался домой, тогда-то, возможно, и брился, а потом «щурился» часок-другой, не раздеваясь, на дощатой лежанке в прохладных без настила сенцах. Когда ж он снова появлялся на людях, чёрная поросль неизменно щетинилась на его тёмном с сизым отливом лице. Большую часть времени года ходил он – в снег, в слякоть, в жару, в синей, давно потерявшей прежний цвет фуфайке и дерматиновой шапке. Чаще всего шапка была повёрнута ушами ко лбу и затылку, а лямки змейками болтались в такт его шагов. Было во всём этом нечто от простодушия и озорства, которые находили поддержку у некоторых сельчан. Однако, чем больше люди прощали Фёклову кривлянье, тем более употреблял он это для своих корыстных целей: и водочкой баловался, и отсыпался с перепоя, и грубил дерзнувшим возразить ему в чём-то. Но как бы ни было, он бригадирствовал много лет, понимал толк в животноводстве, мог в иной, сложной для дела момент, поднять и сплотить народ вокруг себя.

Особенно замечалось это, когда испытывалась нехватка кадров. Вот и сегодня на наряде в колхозном правлении председатель Владимир Николаевич Зайцев грубовато толкнул в плечо бригадира Фёклова и, смеясь, сказал:

– Ну, Никоныч, нужна твоя «тонкая» дипломатия… Заметь: тонкая дипломатия… Приходила нынче Марина Клетнова… Трудно ей становится работать – пусть уходит на отдых заслуженный…

Фёклов поскрёб затылок, отчего шапка съехала ещё больше в сторону и лямка зазмеилась над самым носом его.

– Не знаешь, Настя опомнилась что ли? – Продолжал председатель.

– Лазарева-то? – Наконец переспросил Фёклов, выражая на лице подчёркнуто глубокую озабоченность. – Соломенная что ли?..

– <