Поэзия Бориса Пастернака 6 страница

Поэзия – «творчество и чудотворство». Аккумулируя жизнь, поэзия Пастернака отвечает ей разрядами – своими «озарениями» и «снами». Эти образы-мотивы, столь частые у Пастернака, утверждают «диво» поэтического (и шире – человеческого) восприятия как богатейшую живую и жизненную реальность, в «сожитии со всей прочей жизнью».

Пастернак не склонен был предписывать искусству цели конкретные и практические. Но в конечном счете вся его поэзия исполнена большой внутренней целеустремленности. Открыть человеку глаза на мир, на чудо творения – уже это одно создает вокруг нее нравственный ореол, утверждает красоту и добро в качестве основополагающих жизненных принципов.

 

Это полдень мира. Где глаза твои?

 

Но жизнь – «alter ego», «сестра», «чудо» – будучи неисчерпаемым источником вдохновения, в то же время сама объект для ответного воздействия на нее со стороны художника.

 

Он смотрит на планету,

Как будто небосвод

Относится к предмету

Его ночных забот.

(«Ночь»)

 

Вспомним еще раз про теорию неравномерных жизненных рядов, про оглядку поэта на «самые отечные, нетворческие части существованья» ради приобщения их к целому. Самая высокая поэзия не обходится у Пастернака без прозы, вдохновение для него имеет этический смысл. Он хотел населить мир одухотворенными вещами – и тем поднять все сущее, в глазах человека, на новую ступень.

«Но надо возделывать свой сад» (Вольтер).

Пастернак возделывал свой сад – сад поэзии:

 

Я б разбивал стихи, как сад...

 

Однако свой ли только, если это не просто сад и не просто стихи? Если это сад-вселенная, место жизни человека и человечества. Был на Руси художник Андрей Рублев. Он писал «Троицу» – образ вселенского единства и всепобеждающей одухотворенной любви,– писал в эпоху жестоких междоусобиц внутри страны и диких нашествий извне. Поэзия Пастернака утверждает жизнь как высшую одухотворенную ценность. Марина Цветаева в статье «Световой ливень» свои размышления о пафосе Пастернака завершила словами: «И никто не захочет стреляться, и никто не захочет расстреливать...» [34] В наше время, когда так обострилось чувство единой судьбы человечества, поэзия Пастернака особенно и по-новому раскрывает свой действенный смысл.

Пастернак – явление чрезвычайное. Попытки обузить и обкорнать его несут лишь потерю для нашей культуры. Превращать его в эталон, в пример для подражания нет нужды: Пастернак неповторим. Настала пора для углубленного постижения этой замечательной поэзии, круг удивленных и благодарных читателей которой неукоснительно и быстро расширяется.

 

В. Альфонсов

 

 

 

Стихотворения и поэмы

 

 

 

Начальная пора

1912-1914

 

 

 

1.

 

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

 

Достать пролетку. За шесть гривен,

Чрез благовест, чрез клик колес,

Перенестись туда, где ливень

Еще шумней чернил и слез.

 

Где, как обугленные груши,

С деревьев тысячи грачей

Сорвутся в лужи и обрушат

Сухую грусть на дно очей.

 

Под ней проталины чернеют,

И ветер криками изрыт,

И чем случайней, тем вернее

Слагаются стихи навзрыд.

 

1912

 

2.

 

Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят.

 

И, как в неслыханную веру,

Я в эту ночь перехожу,

Где тополь обветшало-серый

Завесил лунную межу,

 

Где пруд, как явленная тайна,

Где шепчет яблони прибой,

Где сад висит постройкой свайной

И держит небо пред собой.

 

1912

 

3.

 

Сегодня мы исполним грусть его –

Так, верно, встречи обо мне сказали,

Таков был лавок сумрак. Таково

Окно с мечтой смятенною азалий.

 

Таков подъезд был. Таковы друзья.

Таков был номер дома рокового,

Когда внизу сошлись печаль и я,

Участники похода такового.

Образовался странный авангард.

В тылу шла жизнь. Дворы тонули в скверне,

Весну за взлом судили. Шли к вечерне,

И паперти косил повальный март.

И отрасли, одна другой доходней,

Вздымали крыши. И росли дома,

И опускали перед нами сходни.

 

1911, 1928

 

4.

 

Когда за лиры лабиринт

Поэты взор вперят,

Налево развернется Инд,

Правей пойдет Евфрат.

А посреди меж сим и тем

Со страшной простотой

Легенде ведомый эдем

Взовьет свой ствольный строй.

Он вырастет над пришлецом

И прошумит: мой сын!

Я историческим лицом

Вошел в семью лесин.

Я – свет. Я тем и знаменит,

Что сам бросаю тень.

Я – жизнь земли, ее зенит,

Ее начальный день.

 

1913, 1928

 

Сон

 

 

Мне снилась осень в полусвете стекол,

Друзья и ты в их шутовской гурьбе,

И, как с небес добывший крови сокол,

Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,

И, поволокой рамы серебря,

Заря из сада обдавала стекла

Кровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,

Как лед, трещал и таял кресел шелк.

Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,

И сон, как отзвук колокола, смолк.

 

Я пробудился. Был, как осень, темен

Рассвет, и ветер, удаляясь, нес,

Как за возом бегущий дождь соломин,

Гряду бегущих по небу берез.

 

1913, 1928

 

 

6.

 

Я рос. Меня, как Ганимеда,

Несли ненастья, сны несли.

Как крылья, отрастали беды

И отделяли от земли.

 

Я рос. И повечерий тканых

Меня фата обволокла.

Напутствуем вином в стаканах,

Игрой печальною стекла,

 

Я рос, и вот уж жар предплечий

Студит объятие орла.

Дни далеко, когда предтечей,

Любовь, ты надо мной плыла.

 

Но разве мы не в том же небе!

На то и прелесть высоты,

Что, как себя отпевший лебедь,

С орлом плечо к плечу и ты.

 

1913, 1928

 

 

7.

 

Все наденут сегодня пальто

И заденут за поросли капель,

Но из них не заметит никто,

Что опять я ненастьями запил.

 

Засребрятся малины листы,

Запрокинувшись кверху изнанкой.

Солнце грустно сегодня, как ты,–

Солнце нынче, как ты, северянка.

 

Все наденут сегодня пальто,

Но и мы проживем без убытка.

Нынче нам не заменит ничто

Затуманившегося напитка.

 

1913, 1928

 

 

8.

 

Сегодня с первым светом встанут

Детьми уснувшие вчера.

Мечом призывов новых стянут

Изгиб застывшего бедра.

 

Дворовый окрик свой татары

Едва успеют разнести, –

Они оглянутся на старый

Пробег знакомого пути.

 

Они узнают тот сиротский,

Северно-сизый, сорный дождь,

Тот горизонт горнозаводский

Театров, башен, боен, почт,

 

Где что ни знак, то отпечаток

Ступни, поставленной вперед.

Они услышат: вот начаток.

Пример преподан, – ваш черед.

 

Обоим надлежит отныне

Пройти его во весь объем,

Как рашпилем, как краской синей,

Как брод, как полосу вдвоем.

 

1913, 1928

 

 

Вокзал

 

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук,

Испытанный друг и указчик,

Начать – не исчислить заслуг.

 

Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,

Лишь подан к посадке состав,

И пышут намордники гарпий,

Парами глаза нам застлав.

 

Бывало, лишь рядом усядусь–

И крышка. Приник и отник.

Прощай же, пора, моя радость!

Я спрыгну сейчас, проводник.

 

Бывало, раздвинется запад

В маневрах ненастий и шпал

И примется хлопьями цапать,

Чтоб под буфера не попал.

 

И глохнет свисток повторенный,

А издали вторит другой,

И поезд метет по перронам

Глухой многогорбой пургой.

 

И вот уже сумеркам невтерпь,

И вот уж, за дымом вослед,

Срываются поле и ветер, –

О, быть бы и мне в их числе!

 

1913, 1928

 

Венеция

 

Я был разбужен спозаранку

Щелчком оконного стекла.

Размокшей каменной баранкой

В воде Венеция плыла.

 

Все было тихо, и, однако,

Во сне я слышал крик, и он

Подобьем смолкнувшего знака

Еще тревожил небосклон.

 

Он вис трезубцем скорпиона

Над гладью стихших мандолин

И женщиною оскорбленной,

Быть может, издан был вдали.

 

Теперь он стих и черной вилкой

Торчал по черенок во мгле.

Большой канал с косой ухмылкой

Оглядывался, как беглец.

 

Туда, голодные, противясь,

Шли волны, шлендая с тоски,

И гондолы [35] рубили привязь,

Точа о пристань тесчаки.

 

Вдали за лодочной стоянкой

В остатках сна рождалась явь.

Венеция венецианкой

Бросалась с набережных вплавь.

 

1913, 1928

 

Зима

 

Прижимаюсь щекою к воронке

Завитой, как улитка, зимы.

«По местам, кто не хочет – к сторонке!»

Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

 

«Значит – в «Море волнуется»? В повесть,

Завивающуюся жгутом,

Где вступают в черед, не готовясь?

Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,

 

Как нечаян конец? Об уморе,

Смехе, сутолоке, беготне?

Значит – вправду волнуется море

И стихает, не справясь о дне?»

 

Это раковины ли гуденье?

Пересуды ли комнат-тихонь?

Со своей ли поссорившись тенью,

Громыхает заслонкой огонь?

 

Поднимаются вздохи отдушин

И осматриваются – и в плач.

Черным храпом карет перекушен,

В белом облаке скачет лихач.

 

И невыполотые заносы

На оконный ползут парапет.

За стаканчиками купороса

Ничего не бывало и нет.

 

1913, 1928

 

 

Пиры

 

 

Пью горечь тубероз, небес осенних горечь

И в них твоих измен горящую струю.

Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,

Рыдающей строфы сырую горечь пью.

 

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.

Надежному куску объявлена вражда.

Тревожный ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,

Которым, может быть, не сбыться никогда.

 

Наследственность и смерть-застольцы наших трапез

И тихою зарей – верхи дерев горят –

В сухарнице, как мышь, копается анапест,

И золушка, спеша, меняет свой наряд.

 

Полы подметены, на скатерти – ни крошки,

Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,

И золушка бежит – во дни удач на дрожках,

А сдан последний грош, – и на своих двоих.

 

1913, 1928

 

 

13.

 

Встав из грохочущего ромба

Передрассветных площадей,

Напев мой опечатан пломбой

Неизбываемых дождей.

 

Под ясным небом не ищите

Меня в толпе сухих коллег.

Я смок до нитки от наитий,

И север с детства мой ночлег.

 

Он весь во мгле и весь – подобье

Стихами отягченных губ,

С порога смотрит исподлобья,

Как ночь, на объясненья скуп.

 

Мне страшно этого субъекта,

Но одному ему вдогад,

Зачем ненареченный некто,–

Я где-то взят им напрокат.

 

1913, 1928

 

Зимняя ночь

 

Не поправить дня усильями светилен,

Не поднять теням крещенских покрывал.

На земле зима, и дым огней бессилен

Распрямить дома, полегшие вповал.

 

Булки фонарей и пышки крыш, и черным

По белу в снегу – косяк особняка:

Это – барский дом, и я в нем гувернером.

Я один, я спать услал ученика.

 

Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.

Тротуар в буграх, крыльцо заметено.

Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй

И уверь меня, что я с тобой – одно.

 

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.

Кто открыл ей сроки, кто навел на след?

Тот удар – исток всего. До остального,

Милостью ее, теперь мне дела нет.

 

Тротуар в буграх, меж снеговых развилин

Вмерзшие бутылки голых черных льдин.

Булки фонарей, и на трубе, как филин,

Потонувший в перьях, нелюдимый дым.

 

1913, 1928

 

 

Поверх барьеров

1914-1916

 

 

 

Двор

 

Мелко исписанный инеем двор!

Ты – точно приговор к ссылке

На недоед, недосып, недобор,

На недопой и на боль в затылке.

 

Густо покрытый усышкой листвы,

С солью из низко нависших градирен!

Видишь, полозьев чернеются швы,

Мерзлый нарыв мостовых расковырян.

 

Двор, ты заметил? Вчера он набряк,

Вскрылся сегодня, и ветра порывы

Валятся, выпав из лап октября,

И зарываются в конские гривы.

 

Двор! Этот ветер, как кучер в мороз,

Рвется вперед и по брови нафабрен

Скрипом пути и, как к козлам, прирос

К кручам гудящих окраин и фабрик.

 

Руки враскидку, крючки назади,

Стан казакином, как облако, вспучен,

Окрик и свист, берегись, осади,–

Двор! Этот ветер морозный – как кучер.

 

Двор! Этот ветер тем родственен мне,

Что со всего околотка с налету

Он налипает билетом к стене:

«Люди, там любят и ищут работы!

 

Люди, там ярость сановней моей!

Там даже я преклоняю колени.

Люди, как море в краю лопарей,

Льдами щетинится их вдохновение.

 

Крепкие тьме [36] полыханьем огней!

Крепкие стуже стрельбою поленьев!

Стужа в их книгах – студеней моей,

Их откровений – темнее затменье.

 

Мздой облагает зима, как баскак,

Окна и печи, но стужа в их книгах –

Ханский указ на вощеных брусках

О наложении зимнего ига.

 

Огородитесь от вьюги в стихах

Шубой; от неба – свечою; трехгорным –

От дуновенья надежд, впопыхах

Двинутых ими на род непокорный».

 

1916, 1928

 

Дурной сон

 

 

Прислушайся к вьюге, сквозь десны процеженной

Прислушайся к голой побежке бесснежья.

Разбиться им не обо что, и заносы

Чугунною цепью проносятся понизу

Полями, по чересполосице, в поезде,

По воздуху, по снегу, в отзывах ветра,

Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвоздых,

Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб.

 

Полями, по воздуху, сквозь околесицу,

Приснившуюся небесному постнику.

Он видит: попадали зубы из челюсти,

И шамкают замки, поместия с пришептом,

Все вышиблено, ни единого в целости,

И постнику тошно от стука костей.

От зубьев пилотов, от флотских трезубцев,

От красных зазубрин карпатских зубцов.

Он двинуться хочет, не может проснуться,

Не может, засунутый в сон на засов.

 

И видит еще. Как назем огородника,

Всю землю сравняли с землей на стоходе.

Не верит, чтоб выси зевнулось когда-нибудь

Во всю ее бездну, и на небо выплыл,

Как колокол на перекладине дали,

Серебряный слиток глотательной впадины,

Язык и глагол ее, – месяц небесный,

Нет, косноязычный, гундосый и сиплый,

Он с кровью заглочен хрящами развалин.

Сунь руку в крутящийся щебень метели, –

Он на руку вывалится из расселины

Мясистой култышкою, мышцей бесцельной

На жиле, картечиной напрочь отстреленной.

Его отожгло, как отеклую тыкву.

Он прыгнул с гряды за ограду. Он в рытвине,

Он сорван был битвой и, битвой подхлеснутый,

Как шар, откатился в канаву с откоса

Сквозь сосны, сквозь дыры заборов безгвозбых,

Сквозь доски, сквозь десны безносых трущоб.

 

Прислушайся к гулу раздолий неезженных,

Прислушайся к бешеной их перебежке.

Расскальзывающаяся артиллерия

Тарелями ластится к отзывам ветра.

К кому присоседиться, верстами меряя,

Слова гололедицы, мглы и лафетов?

И сказка ползет, и клочки околесицы,

Мелькая бинтами в желтке ксероформа,

Уносятся с поезда в поле. Уносятся

Платформами по снегу в ночь к семафорам.

 

Сопят тормоза санитарного поезда.

И снится, и снится небесному постнику...

 

1914, 1928

 

 

Возможность

 

В девять, по левой, как выйти со страстного,

На сырых фасадах – ни единой вывески.

Солидные предприятья, но улица – из снов ведь!

Щиты мешают спать, и их велели вынести.

 

Суконщики, с.Я., То есть сыновья суконщиков

(Форточки наглухо, конторщики в отлучке).

Спит, как убитая, тверская, только кончик

Сна высвобождая, точно ручку.

 

К ней-то и прикладывается памятник Пушкину,

И дело начинает пахнуть дуэлью,

Когда какой-то из новых воздушный

Поцелуй ей шлет, легко взмахнув метелью.

 

Во-первых, он помнит, как началось бессмертье

Тотчас по возвращеньи с дуэли, дома,

И трудно отвыкнуть. И во-вторых, и в-третьих,

Она из Гончаровых, их общая знакомая!

 

1914

 

 

Десятилетье Пресни

 

(отрывок)

 

 

Усыпляя, влачась и сплющивая

Плащи тополей и стоков,

Тревога подула с грядущего,

Как с юга дует сирокко.

 

Швыряя шафранные факелы

С дворцовых пьедесталов,

Она горящею паклею

Седое ненастье хлестала.

 

Тому грядущему, быть ему

Или не быть ему?

Но медных макбетовых ведьм в дыму –

Видимо-невидимо.

...............

Глушь доводила до бесчувствия

Дворы, дворы, дворы...И с них,

С их глухоты – с их захолустья,

Завязывалась ночь портних

(иных и настоящих), прачек,

И спертых воплей караул,

Когда – с канатчиковой дачи

Декабрь веревки вил, канатчик,

Из тел, и руки в дуги гнул,

Середь двора; когда посул

Свобод прошел, и в стане стачек

Стоял годами говор дул.

 

Снег тек с расстегнутых енотов,

С подмокших, слипшихся лисиц

На лед оконных переплетов

И часто на плечи жилиц.

 

Тупик, спускаясь, вел к реке,

И часто на одном коньке

К реке спускался вне себя

От счастья, что и он, дробя

Кавалерийским следом лед,

Как парные коньки, несет

К реке,– счастливый карапуз,

Счастливый тем, что лоск рейтуз

Приводит в ужас все вокруг,

Что все – таинственность, испуг,

И сокровенье,– и что там,

На старом месте старый шрам

Ноябрьских туч; что, приложив

К устам свой палец, полужив

Стоит знакомый небосклон,

И тем, что за ночь вырос он.

В те дни, как от побоев слабый,

Пал на землю тупик. Исчез,

Сумел исчезнуть от масштаба

Разбастовавшихся небес.

 

Стояли тучи под ружьем

И как в казармах батальоны,

Команды ждали. Нипочем

Стесненной стуже были стоны.

Любила снег ласкать пальба,

И улицы обыкновенно

Невинны были, как мольба,

Как святость – неприкосновенны.

Кавалерийские следы

Дробили льды. И эти льды

Перестилались снежным слоем

И вечной памятью героям.

Стоял декабрь. Ряды окон,

Неосвещенных в поздний час,

Имели вид сплошных попон

С прорезами для конских глаз.

 

1915

 

Петербург

 

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжен без осечки.

 

О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щеки,

Когда на петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!

 

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили; когда им

Забвенье владело; когда он знакомил

С империей царство, край – с краем.

 

Нет времени у вдохновенья. Болото,

Земля ли, иль море, иль лужа,–

Мне здесь сновиденье явилось, и счеты

Сведу с ним сейчас же и тут же.

 

Он тучами был, как делами, завален.

В ненастья натянутый парус

Чертежной щетиною ста готовален

Врезалася царская ярость.

 

В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,

Века пожирая, стояли

Шпалеры бессонниц в горячечном гаме

Рубанков, снастей и пищалей.

 

И знали: не будет приема. Ни мамок,

Ни дядек, ни бар, ни холопей.

Пока у него на чертежный подрамок

Надеты таежные топи.

 

Волны толкутся. Мостки для ходьбы.

Облачно. Небо над буем, залитым

Мутью, мешает с толченым графитом

Узких свистков паровые клубы.

 

Пасмурный день растерял катера.

Снасти крепки, как раскуренный кнастер.

Дегтем и доками пахнет ненастье

И огурцами – баркасов кора.

 

С мартовской тучи летят паруса

Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,

Тают в каналах балтийского шлака,

Тлеют по черным следам колеса.

 

Облачно. Щелкает лодочный блок.

Пристани бьют в ледяные ладоши.

Гулко булыжник обрушивши, лошадь

Глухо въезжает на мокрый песок.

 

___

 

Чертежный рейсфедер

Всадника медного

От всадника – ветер

Морей унаследовал.

 

Каналы на прибыли,

Нева прибывает.

Он северным грифилем

Наносит трамваи.

 

Попробуйте, лягте-ка

Под тучею серой,

Здесь скачут на практике

Поверх барьеров.

 

И видят окраинцы:

За нарвской, на охте,

Туман продирается,

Отодранный ногтем.

 

Петр машет им шляпою,

И плещет, как прапор,

Пурги расцарапанный,

Надорванный рапорт.

 

Сограждане, кто это,

И кем на терзанье

Распущены по ветру

Полотнища зданий?

 

Как план, как ландкарту

На плотном папирусе,

Он город над мартом

Раскинул и выбросил.

 

___

 

Тучи, как волосы, встали дыбом

Над дымной, бледной Невой

Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,

Город – вымысел твой.

 

Улицы рвутся, как мысли, к гавани

Черной рекой манифестов.

Нет, и в могиле глухой и в саване

Ты не нашел себе места.

 

Воли наводненья не сдержишь сваями.

Речь их, как кисти слепых повитух.

Это ведь бредишь ты, невменяемый,

Быстро бормочешь вслух.

 

1915

 

20.

 

Оттепелями из магазинов

Веяло ватным теплом.

Вдоль по панелям зимним

Ездил звездистый лом.

 

Лед, перед тем как дрогнуть,

Соками пух, трещал.

Как потемневший ноготь,

Ныла вода в клещах.

 

Капала медь с деревьев.

Прячась под карниз,

К окнам с галантереей

Жался букинист.

 

Клейма резиновой фирмы

Сеткою подошв

Липли к икринкам фирна

Или влекли под дождь.

 

Вот как бывало в будни.

В праздники ж рос буран

И нависал с полудня

Вестью полярных стран.

 

Небу под снег хотелось,

Улицу бил озноб,

Ветер дрожал за целость

Вывесок, блях и скоб.

 

1915, 1928

 

 

Зимнее небо

 

 

Цельною льдиной из дымности вынут

Ставший с неделю звездный поток.

Клуб конькобежцев вверху опрокинут:

Чокается со звонкою ночью каток.

 

Реже-реже-ре-же ступай, конькобежец,

В беге ссекая шаг свысока.

На повороте созвездьем врежется

В небо Норвегии скрежет конька.

 

Воздух окован мерзлым железом.

О конькобежцы! Там – все равно,

 

Что, как глаза со змеиным разрезом,

Ночь на земле, и как кость домино;

 

Что языком обомлевшей легавой

Месяц к себе примерзает; что рты,

Как у фальшивомонетчиков, – лавой

Дух захватившего льда налиты.

 

1915

 

Душа

 

 

О, вольноотпущенница, если вспомнится,

О, если забудется, пленница лет.

По мнению многих, душа и паломница,

По-моему – тень без особых примет.

 

О, в камне стиха, даже если ты канула,

Утопленница, даже если – в пыли,

Ты бьешься, как билась княжна Тараканова,

Когда февралем залило равелин.

 

О, внедренная! Хлопоча об амнистии,

Кляня времена, как клянут сторожей,

Стучатся опавшие годы, как листья,

В садовую изгородь календарей.

 

1915

 

23.

 

Не как люди, не еженедельно.

Не всегда, в столетье раза два

Я молил тебя: членораздельно

Повтори творящие слова!

 

И тебе ж невыносимы смеси

Откровений и людских неволь.

Как же хочешь ты, чтоб я был весел,

С чем бы стал ты есть земную соль?

 

1915

 

Раскованный голос

 

В шалящую полночью площадь,

В сплошавшую белую бездну

Незримому ими – «Извозчик!»

Низринуть с подъезда. С подъезда

 

Столкнуть в воспаленную полночь,

И слышать сквозь темные спаи

Ее поцелуев – «На помощь!»

Мой голос зовет, утопая.

 

И видеть, как в единоборстве

С метелью, с лютейшей из лютен,

Он – этот мой голос – на черствой

Узде выплывает из мути...

 

1915

 

Метель

 

1

 

В посаде, куда ни одна нога

Не ступала, лишь ворожеи да вьюги

Ступала нога, в бесноватой округе,

Где и то, как убитые, спят снега, –

 

Постой, в посаде, куда ни одна

Нога не ступала, лишь ворожен

Да вьюги ступала нога, до окна

Дохлестнулся обрывок шальной шлеи.

 

Ни зги не видать, а ведь этот пасад

Может быть в городе, в Замоскворечьи,