Б. «ПРАВОБОКАЯ» ПАРАФИЛОСОФИЯ

ФИЛОСОФИЯ И ИСКУССТВО

Мы будем различать филологию как науку и просто филологию. Филоло­гия как наука — «совокупность методов и приемов исследования памят­ников письменности с точки зрения языка, стиля, исторической и этни­ческой принадлежности». Мы же под «филологией» будем понимать имен­но то, что буквально означает это слово, его этимологический смысл: филология — любовь к слову, это исходное и основное, без чего не мо­гут существовать никакие лингвистические (языковедческие), литерату­роведческие и иные филологические науки.

Правда, в древности филология означала любовь не ко всякому слову. У древ­них греков нашему слову «слово» соответствовали «мифос» (mufos — речь, слово; сказание, предание, миф), «эпос» (epos — слово; слова, речь, рассказ, повествование) и «логос» (logos — слово, речь, рассказ, повествование), но логос — не просто «слово», а разумное слово, ведь родственные ему слова: логидзомай (logidsomai — считать, исчислять; думать, размышлять; делать выводы, умозаключать»; «логисмос» (logismos) — счет, подсчет; искусство счета, арифметика, — а ведь уже в дофилософские времена именно математика была своего рода кузницей мышления, что заметили и Платон, сказавший, что арифметика «ведет человека к размышлению», и Карл Маркс: счет — первая теоретическая деятельность «рассудка, который еще колеб­лется между чувственностью и мышлением». Слово же «филология», буду­чи, как и слово «философия», сложенным из «логия» (logia), что от слова «логос» (буквально же логия —сбор пожертвований), и из уже известного нам, усеченного до fil- слова filia, означало любовь к ученым беседам, к ученым занятиям, учено-литературную деятельность. Такой крен филологии в сторону любви к ученому слову сближает философию и филологию.

Вытеснение устной речью письменности

Издесь, раз уже речь зашла о слове, хотелось бы добавить, что в насто­ящее время благодаря технике (радиовещание, звуковое кино, телефон, телеграф, телевидение, диктофон, магнитофон и т.п.) письменная речь все более вытесняется устной, так что в недалеком будущем уменьшится потребность в грамотности, т.е. в умении читать и писать, начнет преоб­ладать устная речь. Все старые книги будут записаны на диски, а новые будут не писаться, а наговариваться, так что исчезнет само слово «писа­тель». Впрочем, это не избавит нас от забывчивости (согласно легенде, главное возражение фараона Тамуса, которое он сделал изобретателю письмен Тевту, состояло в том, что его письмена поселят в души людей забывчивость), поскольку информация будет храниться по-прежнему вне человека, а не в его памяти, которая с изобретением письменности, дей­ствительно, стократно ослабла. Для развития и укрепления памяти у нас ничего не делается, тогда как мнемоника с мнемотехникой должна пред­шествовать всякому обучению. Грядущая гибель письменной речи будет иметь большие последствия для духовной культуры, которые сейчас пока невозможно оценить. Освобождение от письменности (не надо будет за­учивать тысячи иероглифов, а в случае алфавитного письма писать не так, как слышится и говорится, эти расхождения есть в любом языке, в том числе и в русском, хотя они не так чудовищны, как в английском) освободит массу времени и умственной энергии для других дел, но в то же время приведет, по-видимому, к некоторой деградации культуры, сде­лав ее более легкомысленной. К этому следует добавить, что слепым будет лучше (все станут как бы слепыми, нуждающимися в чтеце), но глухим хуже. А таких появится больше, так как нагрузка на уши будет иметь такие же последствия, как и нагрузка на глаза: порчу соответству­ющего органа чувственного восприятия.

Любовь к слову

А хорошо ли любить слово? Слово вторично по отношению к делу. И любить слово — не значит ли любить вторичную, не подлинную, нере­альную жизнь, светить отраженным светом, быть своего рода Луной, а не Солнцем? Читатель, а тем более человек специализирующийся на литературоведении, исследователь художественной литературы — не живет ли он чужой жизнью, жизнью выдуманных и часто надуманных литературных героев и антигероев? Разве не сказал поэт:

Дым — тень огня. Душа — тень тела.

Жена — тень мужа. Слова — тень дела?

И далее:

Я весь погряз в словах.

Слова — мой меч и щит.

Огонь трещит в дровах.

Коровушка мычит.

А человек — в словах.

В них бытие души...

Но все лее при делах

Слова лишь хороши.

А для меня слова —

Трудов паллиатив.

Подмена естества,

Не истина, а миф.

И я сижу в кустах.

Тогда лишь не страшна

Мне жизнь, когда в устах

Вся преображена.

Однако, не будучи само по себе делом, слово может быть могуществен­ным, побуждая людей к делам, как хорошим, так и плохим. Это слово-внушение. Чтобы сделать из человека зомби, не нужна никакая особая аппаратура. Достаточно слова. Слово сильнее всяких облучений! Да еще черный кружок дешевенького репродуктора в каждом доме, в каждой семье, как это было у нас в начале радиовещания.

Адольф Гитлер в своей книге-исповеди «Майн кампф» писал: «...про­паганда является... в руках знатока этого дела — самым страшным из орудий. Все искусство тут должно заключаться в том, чтобы зас­тавить массу поверить... пропаганда должна воздействовать больше на чувства и лишь в очень небольшой степени на так называемый разум». Да! Слово может быть всемогущим! Христианский теолог Антоний Великий (П-Ш вв.) хорошо сказал, что «все раны залечива­ются, а рана от языка не имеет врачевания». Кроме того, дело, деяние преходяще, а слово вечно, относительно, конечно, вечно. Чем отлича­ются битва при Полтаве и поэма А. С. Пушкина «Полтава»? После­дняя нам дана, от первой осталась только память и исторические по­следствия. Да, от дел остаются лишь материальные следы, стираю­щиеся со временем, и исторические последствия, которые также не вечны. «Вечность» устного слова зависит от «вечности» и прочности народной памяти, от «вечности» народа как носителя этой памяти. В Инди» мало доверяли письменным источникам и все учили наизусть — и так до сих пор. Какой-нибудь деревенский мудрец, будучи неграмотным, помнит когда-то в детстве и отрочестве заученные сотни ты­сяч шлок (двустиший). «Вечность» письменного слова зависит от «веч­ности» письменного материала и способности потомков прочитать по­забытые письмена (например, древнеегипетские иероглифы), от окру­жающих условий. Непрочные древнеегипетские папирусы хорошо со­хранились в сухих песках, но они немыслимы в сырой дельте Нила. Древние египтяне писали и на камне. И в древнеегипетском стихотво­рении «Прославление писцов» прекрасно сказано о «вечности»: «Муд­рые писцы... не строили себе пирамид из меди и надгробий из брон­зы... Их пирамиды — книги поучений, их дитя — тростниковое перо, их супруга — поверхность камня... Человек исчезает, тело его стано­вится прахом, все близкие его исчезают, но писания заставляют его вспомнить устами тех, кто передает это в уста других. Книга нужнее построенного дома, лучше гробниц на Западе, лучше роскошного двор­ца, лучше памятника в храме».