Почему глазение вместо чтения понижает наш интеллектульный уровень

Большинство людей ничего не читает, даже детективы. Чтение вы­теснил телевизор — этот бич XX века. Между тем телезритель на порядок ниже читателя, потому что читатель активен, он хотя и не творец, не автор, но он соучастник в творчестве, потому что, имея перед собой только слова, т.е. имена вещей и явлений (в их, правда, связи), он должен воспроизвести ту реальность, которую имел в уме автор, превращая ее в слова и в сочетания слов. То есть от читателя требуется репродуктивное воображение. Зрителю же все дано на блю­дечке. Читатель по-своему видит то, о чем рассказывается. Если пи­сатель ничего об этом не сказал, то один читатель представляет себе литературного героя с усами, а другой без усов, но на теле- и киноэк­ране все однозначно: или с усами, или без усов. Писатель, который, естественно, не все может сказать, а говорит только о главном, остав­ляет читателю простор для воображения — телевидение никакой сво­боды не оставляет, навязывая зрителю свое видение, которое может не совпадать с тем, как все это представляет себе читатель. Вот по­чему большинство экранизаций литературных произведений, если они прочитаны заранее, до экранизации, разочаровывают.

«Культ писателей»

Однако, несмотря на то, что большинство людей ничего не читает, со­храняется пока еще культ писателей, особенно в России, где традицион­ный российский деспотизм (царский ли, советский ли) не давал филосо­фам развернуться, так что мудрствование ушло в метафору художествен­ных образов, а в советское время к этому еще добавилась отмена культа святых, — и их место заняли писатели, но не все, а только те, кому уда- лось попасть в литературную номенклатуру как при жизни, так и после смерти: в 1937 г. в номенклатуру попал А. С. Пушкин, которого двумя десятилетиями раньше Владимир Маяковский сбрасывал с «парохода совре­менности», он же и опередил А. С. Пушкина, правда, тоже после смерти.

Художественная литература (худлита) и житейская мудрость

Но так или иначе многие писатели зачислены у нас в разряд если не муд­рецов, то любомудров. Бывший главный редактор журнала «Новый мир» С. П. Залыгин заявил как-то в широкой печати: «В России так до конца минувшего века было: писатель — обязательно философ. Вспомните Достоевского, Толстого, Тургенева, Гоголя — они еще и учителя жизни, наставники, проповедники...». Однако эмигрантский писатель Марк Ал-данов иного мнения: «Но иногда писателям предъявлялись требования, с которыми их талант или их гениальность не имели ничего общего, Гоголь, великий художник, учить не мог, так как знал очень мало... Но его дру­зья... требовали, чтобы он стал учителем жизни» (Марк Алданов. Веко­вой заряд духовности. Две неопубликованные статьи о русской литерату­ре // «Октябрь». 1996. №12. С. 170).

Да, конечно, и здесь названные, и многие здесь неназванные русские и нерусские писатели и не только того минувшего, но и этого, почти минув­шего, веков были учителями жизни и в своих глубоких повествованиях о суетной жизни суетных людей они не были равнодушны, как ныне мно­гие, к добру и злу. И у них была своя система нравственных ценностей. Их сочинения нравоучительны. Это, конечно, не исключает развлека­тельную и описательную литературу, в которой автор рассказывает о жизни, как она есть, не делая никаких оценок. Иначе мы нанесем ущерб художественной литературе, пойдя по стопам английских пуритан, кото­рые допускали художественную литературу «только как «быль» — и то в том лишь случае, если она служила религиозно-нравственному назида­нию. Мы здесь говорим именно о художественных произведениях писа­телей, у которых, конечно, может быть и нехудожественные труды, кото­рые требуют особой оценки. Например, Валерий Брюсов писал в статье «О русском стихосложении»: «Великая и плодотворная мысль о развитии, эволюции, так наконец ослепила исследователей, что они почти исключи­тельно хотят знать, как нечто возникло, а не что оно такое по своей сущности. Но надо помнить по выражению одного английского мыслителя, писавшего об этом пристрастии, что вещи не только становятся (become), но и суть (are)». Здесь поэт говорит как философ.

Художественная литература и философия

В какой мере писатели именно в своих художественных сочинениях могут быть философами? В той мере, в какой они хотят остаться собственно беллетристами и не превращать свои сочинения в скуч­ные трактаты, т.е. поскольку они соблюдают меру, чтобы не отпуг­нуть читателя. Поэтому они должны быть очень осторожны со свои­ми умствованиями. Мудрость писателя проявляется и в выборе сюже­та, и в выборе своего героя, и в тех умных мыслях и словах, которые высказываются как от лица героя, так и прямо от автора. Лев Толстой начинает свой роман «Анна Каренина» словами: «Все счастливые се­мьи похожи друг на друга, каждая несчастная семья несчастлива по-своему». Александр Пушкин в своем романе в стихах «Евгений Оне­гин» не скупится на мудрствования. Например: «Мы все глядим в На­полеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно. Нам чувство дико и смешно». Форма высказывания и у Льва Толстого, и у Алексан­дра Пушкина всеобщая: «каждая», «все». Но они не выходят за преде­лы взаимоотношений между людьми.

По-своему мудры и поучения царедворца Полония своему сыну Лаэрту: «Заветным мыслям не давай огласки. Несообразным — ходу не да­вай... Всего превыше: верен будь себе...», и сетования Гамлета на обыденную жизнь, где хозяева такие, как Полоний и Лаэрт, где «униже-нья века, неправда угнетателя, вельмож заносчивость, отринутое чув­ство, нескорый суд и более всего насмешки недостойных над достой­ными», что, впрочем, довольно беззубо. Немного сильнее 66 сонет Шекспира, где достоинство просит подаянье, ложь глумится над про­стотой, совершенству выносится ложный приговор, праведность — на службе у порока и т.д., что в общем опять-таки не передает всего трагизма обыденной жизни. Но так или иначе и это все остается на том же уровне взаимоотношений между людьми.

Кроме того, мудрость в художественной литературе, если она во­обще там есть, эпизодична и подчинена конкретному повествова­нию о конкретной жизни людей с их суетным обыденным сознани­ем. Иначе у нас будет не беллетристика, а сухой трактат. Даже и эти умные замечания для большинства читателей — камешки в хлебе, а не изюм в булке. Да и сам писатель — все же не философ, иначе он не был бы писателем. Его талант своеобразен. Даже та­кой думающий писатель, как Федор Достоевский, «обладая преиму­щественно художественным складом мышления, более способен был мыслить образами, «чувствовать мысли», чем развивать их логически и сообщать им отвлеченную форму». Да и «в своих пуб­лицистических статьях... Достоевский философские воззрения раз­вивал отрывочно».

«Философ» (согласно Залыгину) Иван Тургенев так рассказывает о своем увлечении философией в молодости: «Со мной он (В. Г. Белинский — Прим. автора) говорил особенно охотно потому, что я недавно вернул­ся из Берлина, где в течение двух семестров занимался философией и был в состоянии передать ему самые свежие, последние выводы. Мы еще верили тогда в действительность и важность философских и мета­физических выводов, хотя ни он, ни я нисколько не были философами и не обладали способностью мыслить отвлеченно, чисто, на немецкий манер... Впрочем мы тогда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления» (Воспоминания о Белинском //Тургенев И. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М, 1962. С. 80).

Однако некоторые литературно-художественные сочинения бывают перенасыщены мудростью. Примерами могут служить «Фауст» Иоганна Гете, но он был не только литератором, но и ученым, и философом, или «Вольный Каменщик» Михаила Осоргина, но он также был не только ли­тератором, но и масоном⁹². И в этой своей мудрости они выходили за рамки взаимоотношений между людьми. Гетевский Фауст ставит, как мы видели, вопрос о том, что было в начале всего сущего. М. Осоргин впле­тает в ткань художественного повествования много мудрых мыслей о начальных основах бытия: это и Природа, это и Добро, Красота и Сила. Карл Ясперс в третьем томе своего труда «Великие философы» намере­вался дать персональные очерки мировоззрений тех, кто, не будучи фило­софом, был близок к философии, и среди этих лиц были и литераторы: греческие трагики, Данте, Шекспир, Гельдерлин, Достоевский, Шиллер...

Выводы:

Все же в целом художественно-филологическая мудрость разновидность житейской мудрости, и она, как правило, не выходит за рамки взаимоот­ношений между людьми: «Я и они», «Я и мы», «Я и он, она», «Я и ты». Природа же — лишь подмостки, на которых разыгрывается человечес­кая драма. И фон. Время от времени ее стихийные силы (наводнение — «Медный всадник» А.С.Пушкина, землетрясение — «Кандид» Вольтера, чума, опустошившая в середине XIV в. Европу и унесшая петраркову Лауру, которая успела до своей смерти родить своему мужу (не Петрар­ке) одиннадцать детей, впрочем Петрарка продолжал ее воспевать и после ее смерти, и т.п.), вмешиваются в жизнь людей, ломают их судьбы, но все равно в центре внимания художественной литературы остаются вза­имоотношения между людьми. Примеры с Гете, М.Осоргиным — лишь исключения, подтверждающие общее правило. Иначе и быть не может. В этом — специфика художественной филологии.

Так как философия существует в стихии слов («Из слов системы создают­ся»), то можно сопоставить филологию как «любовь» (во всяком случае «интерес») к любому слову и философию как любовь лишь к мудрому слову. В этом аспекте оказывается, что философия как бы часть филоло­гии, а художественная литература философична в той мере, в какой в ней попадаются мудрые слова, которые для глупого читателя как камешки в хлебе, а для умного что изюм в булке, слова, непосредственно исходящие или от самого автора, или от умного персонажа в его произведении, еслитаковой там присутствует. Нужны и умные ситуации. Но для этого должен быть умный сюжет. Суть его должна состоять не в повествовании о борь­бе подлых людей за низменные ценности (например, доллары), а в изобра­жении борьбы добра и зла между людьми и, что самое трудное и что редко изображается в художественной литературе, борьбы между добром и злом в душе одного и того же человека. Если же главная цель «героев» — обогащение, то мудрые персонажи вряд ли там возможны. Ещё несколько примеров умных слов в худлите:

«Он был раздражён и шёл всё быстрее, теряя своё обычное спокойствие. Перед мыслями человек бессилен. Они неуловимы, их нельзя прогнать, нельзя убить» (Ги де Мопассан. Испытание / УСб.соч.в 12 тт. Т. 12. М..1996. С.66). Этому как будто бы возражает Аристотель: «Мыслить — это во власти мыслящего» («О душе» 417 в 23-25). Но здесь речь идет о разном. Одно дело — поток сознания (у Мопасса­на). А другое — сознательное размышление о какой-то проблеме: «Сядь и подумай!».

Оттуда же: «Потом в нём поднялось отвращение к самому себе, к этим постыд­ным мыслям, нашептываемым злым, ревнивым и подозрительным «я», кото­рое живёт во всех нас» (С.66)

Однако «литература никогда не сводима к философии, даже в тех редких случа­ях, когда в ней содержится философия» (С. А. Левицкий. Очерки по истории русской философии. М.,1996. С. 159).

Более того, существует некоторый антагонизм между литературой и философией. Вопреки мнению Виктора Гюго: «Поэзия заключает в себе философию, как душа заключает в себе разум» (В.Гюго. Postcriptum моей жизни // «Вестник иностранной литературы». 1902,№1 (январь). С.250), Валерий Брюсов утверждал: «Занятие фило­софией как-то убивает поэзию. Поэзия требует для себя известной наивности мысли (сравни АС. Пушкин: «Поэзия должна быть глуповата». — авт.). Ум, искушенный метафизическими тонкостями, отказывается от приблизительного стихотворного языка» (В.Брюсов. Дневник М., 1927. С.33). Здесь наш замечательный поэт и мысли­тель перекликается с Платоном: «Искони наблюдается какой-то разлад (ниже сказа­но — «распря» — авт.) между философией и поэзией» (Платон. Государство,607 в /Платон. Собрание сочинений в4-хтомах.Т.З.М..1994. С.405). Платон этот разлад, эту распрю выводил из того, что философия — плод высшей, разумной части души, находящейся в голове, а поэзия—плод средней, аффективной части души, чье место в груди, части души часто смыкающейся, несмотря на разде­ляющую их диафрагму, с низменной, вожделеющей частью души, обитающей ниже грудобрюшной преграды. Будучи порождением аффективной, эмоциональной час­ти души поэзия в свою очередь питает эту часть в душах читателей и слушателей и ввергает их души в состояние хаоса. И в самом деле: стоит раскрыть томик стихов даже такого философствующего поэта как Фёдор Тютчев, как на тебя хлынет такой поток сногсшибательных эмоций, что поторопишься этот томик поспешно закрыть. Разлад между поэзией и философией объясняется, возможно, тем. что здесь задействованы разные уровни сознания. Эдуард Тейлор утверждал, что поэзия сохраняет в себе «способы мышления самого древнего мира», «формы, упот­реблявшиеся на ранних ступенях культуры». Архаичность поэзии, особенно лирики, состоит, в частности, в том, что поэзия, особенно лирика, соединяет казалось бы несоединимое не по законам науки и логики, а по законам ассоциа­ции. Например, соединимыми оказываются Луна, ватрушка, окно, паук, мушка и ... Россия и Армстронг (первый космонавт на Луне):

«В окне Луна висит ватрушкой,

Съедобной кажется вполне.

По ней (на самом деле по стеклу — авт.) паук ползет за мушкой

Армстронгом русским на Луне».