Природа политической (государственной) легитимной власти 3 страница

Кроме того, исторический опыт утверждения такой нравственности (в западной цивилизации) еще не закончен, и к чему он приведет, пока еще можно только предполагать. Судя по многим признакам, не исключено, что финал его будет печален.

С другой стороны, следует признать и то, что у самых своих истоков нравственность была и дорелигиозной. Более того, видимо, вообще было бы неправильно думать, что до нравственного отношения к жизни впервые доходит только человек. Чрезвычайно интересную и до сих пор недостаточно оцененную, на наш взгляд, теорию происхождения нравственности предложил в свое время русский ученый и революционер князь П.А. Кропоткин. Как истинный сын своего времени он отвергал авторитет церкви и религиозного учения вообще («оно, — по его мнению, — плод страха и незнания первобытного человека»[150]) и верил в могущество человеческого разума (который он отождествлял, впрочем, с разумом научным, теоретическим). Вместе с тем, П.А. Кропоткин с необычайной силой призывал обратить внимание на то, что в мире животных, где, по мнению большинства поклонников Т. Мальтуса и Т. Гексли, царит якобы беспросветная и жуткая эгоистическая борьба за жизнь, мы обнаруживаем и столь же повсеместную взаимопомощь и даже взаимопожертвование живых существ, особенно, у так называемых общественных животных, каковых в нашем мире подавляющее большинство (только самые примитивные животные обнаруживают слабое влечение к общественному образу жизни).

Точку зрения на природу, против которой восставал П.А. Кропоткин, можно проиллюстрировать следующим знаменитым художественным образом, созданным другим нашим замечательным соотечественником — поэтом Н.А. Заболоцким в его поэме «Лодейников»:

Так вот она, гармония природы,

Так вот они, ночные голоса!

Так вот о чем шумят во мраке воды,

О чем, вздыхая, шепчутся леса!

Лодейников прислушался. Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

В этом потрясающем образе все, конечно, — правда, и однако, это не вся правда. Животные, в частности, заботятся, ведь, не только о самих себе, но и своих детенышах, и о своих «друзьях-подругах», и о своих «сопле­менниках». Некоторые несомненные факты дают даже основание утверждать, что животные могут кое-что делать и для существ совсем другого биологического вида (неоднократно по телевидению показывали, например, сценку нападения гиппопотама на крокодила, пытавшегося утащить неосторожную антилопу, пришедшую к водопою).

Собранные П.А. Кропоткиным наблюдения натуралистов (и его собственные наблюдения, так как он и сам в молодости был натуралистом), несомненно, доказывают его основной тезис — нравственное (точнее, самоотрицающее) поведение имеет место уже у животных. «Данных в доказательство этого утверждения, — пишет он, — мы теперь имеем очень много. Так, например, Дарвин в очерке происхождения нравственности, в книге «Происхождение человека», привел описание известным натуралистом Бремом схватки двух собак его каравана со стадом обезьян павианов в Египте. Обезьяны при приближении каравана поднимались по скалистому скату горы в верхнюю ее часть, но старые самцы, когда увидали собак, хотя они уже были в скалах вне опасности, спустились вниз сомкнутой группой и с такой свирепостью шли на собак, что они, испуганные, вернулись к своим хозяевам. Не сразу удалось снова натравить их на обезьян, и они напали тогда на молоденькую, полугодовалую обезьянку, которая отстала от своих и засела в скале. Тогда старый самец в одиночку, медленным шагом спустился к обезьянке, отпугнул собак, погладил детеныша по спине и не спеша вернулся с ним к своему стаду.

Старые самцы, — продолжает П.А. Кропоткин, — не спрашивали себя в данном случае, во имя какого принципа или веления они должны были так поступить. Они шли спасать своих в силу симпатии, по чувству стадности, общительности, выработанному тысячелетиями у всех стадных животных, и, наконец, в силу сознания своей собственной силы и своего мужества.

Другой случай, — продолжает он, — был описан таким же надежным естествоиспытателем, Сэнтсбери. Он нашел однажды старого слепого пеликана, которого прилетали кормить другие пеликаны, принося ему рыбу, и Дарвин подтвердил этот факт. Но фактов самопожертвования животных на пользу своего рода известно теперь так много — у муравьев, среди альпийских коз, у лошадей в степях, у всех птиц и т. д.; их так много дали наши лучшие естествоиспытатели, что в изучении природы мы находим теперь наконец твердую основу для своих суждений о появлении и развитии нравственных чувств и понятий»[151].

Таким образом, самоотрицающее поведение, несомненно, обнаруживается уже и у животных, и оно столь же врождено им, как и поведение эгоистическое. Не только инстинкт самосохранения, но и инстинкт сохранения (продолжения) рода, и инстинкт сохранения своего сообщества руководят поведением живых существ, в особенности, общественных. Поэтому, и у человека (если только не предполагать его каким-то исключительным уродом в этом отношении) основа такого поведения также врожденная. Ведь, человек, по своему происхождению, тоже общественное существо и, скорее всего, даже, самое общественное из всех, когда-либо живших на земле (в пользу чего говорит, в частности, и необычайное развитие у него языка — этого орудия общения). Следовательно, человек ведет себя нравственным образом не потому, что его кто-то (или он сам) обучил так себя вести (Кропоткин иногда говорит, что человек учился этому поведению, глядя на животных и подражая им), а потому, что его толкает к этому его собственная природа. Самый глубокий источник (корень) человеческой нравственности находится, следовательно, внутри, а не вне человеческой души. Доброе начало так же врождено человеку, как и начало злое[152]. Априорность морального закона, установленная И. Кантом, с этой точки зрения, есть простое выражение (регистрация, констатация) этого факта.

Таким образом, нравственное начало не изобретено человеческой волей, а дано ей и заложено в ней изначально. Однако, человек, в отличие от животных, существо еще и разумное. Он не может просто слепо следовать своим природным побуждениям, пусть даже и прекрасным. Рано или поздно он должен был подвергнуть их рефлексии и поставить вопрос — «поче­му?». Почему я должен выбрать добро, а не зло? Почему я должен жить не для самого себя, а для кого-то или чего-то другого? Что или кто является этим другим? И почему я должен отказаться от того, к чему так властно влечет меня моя же собственная природа?

Тем более неизбежны для человека эти вопросы, что его воля (равно как и воля животных) противоречива, то есть несет в себе равно как начало добра, так и начало зла. В момент выбора между злом и добром она и обращается к поиску разумных оснований в пользу того или иного.

Религия как оформленное и систематическое учение и является таким наиболее общим разумным обоснованием, адресованным воле человека. По отношению к его воле она играет ту же роль, какую по отношению к его интеллекту играет наука (научная теория).

Первые разумно оформленные религиозные учения сложились в те еще времена, когда сугубо научные (в их первоначальных наивных формулировках) представления еще не отличались в умах древних от собственно религиозных и, как правило, излагались вперемешку друг с другом (син­кретично). Впоследствии, когда наука достаточно обособилась от религии и окрепла, она стала нападать на эти (научные) вкрапления в религиозных писаниях, уже канонизированных к тому времени в полном объеме. Так, например, в христианстве оказалось канонизированным сугубо научное геоцентрическое представление об устройстве солнечной системы, не имеющее к собственно религиозному учению Христа никакого отношения. Однако, опровержением этих наивных научных представлений христиан (в умах ученых прежде всего) создавалась видимость опровержения и дискредитации и самой их религии.

Однако, религия представляет собой не сборник рассказов о чудесах и тайнах мира сего (или о его законах), а некоторое руководство и программу воспитания и укрепления человеческой воли в ее нравственной (жертвенной) позиции и подавления в ней позиции эгоистически-паразитарной, подавления злого отношения к миру. Сущность религии не в рассказах о том, как Бог сотворил этот мир, как он его устроил, и что в нем происходило потом (это — задача науки), а в заповедях, которые Он (как в иудаизме, христианстве, исламе) или Мудрец (как в буддизме и конфуцианстве) дал человеку. Религия адресована вовсе не нашему интеллекту (как наука), а нашей воле. И она учит нас не истине как знанию, а добру (то есть, истине моральной, не познавательной). Но сами древние еще не понимали разницы между этими двумя формами истины.

На вопрос своего ученика о том, что такое знание, Конфуций, например, ответил так: «Употреблять все свои силы к исполнению того, что справедливо и прилично человеку; чтить духов и гениев и держаться в почтительном от них отдалении — вот что называется знанием»[153]. То есть, знанием Конфуций считал знание своего долга, морального предписания воле. При этом на собственно познавательный вопрос одного из своих учеников, сознают ли умершие, что им приносят жертвы и поклоняются, Конфуций ответил так: «Если я скажу, что сознают, то можно бояться, что те, которые исполнены сыновнего благочестия, пренебрегут всеми земными интересами, чтобы служить усопшим родителям так же, как служили живым; если я скажу, что не сознают, то можно опасаться, что дети будут оставлять умерших родителей без погребения. Для тебя не представляется необходимости в непременном решении вопроса, а придет время — сам все узнаешь»[154]. В этом ответе выражается одновременно как убежденность в приоритете истины моральной над истиной теоретической, характерная для любой религии, так и приземленный прагматизм, свойственный преимущественно религии китайцев. Последнее показывает нам относительность и несовершенство конкретных исторических форм, в которых достигается на каждом данном этапе и у каждого данного народа осознание моральной истины общечеловеческой.

Итак, сформулируем в заключение основные тезисы, обоснованию которых посвящен был этот параграф.

Наука адресована нашему интеллекту; религиозное же учение адресовано нашей воле. Религия отвечает в наиболее общей форме на вопросы: «что есть Добро» и «что есть Зло». Она образовывает и воспитывает не наш ум, но нашу волю, делая ее истинно человеческой. Наука же отвечает только на вопросы «что есть» и «чего не существует» — она только просвещает наш ум. Поэтому никакое научное знание не способно заменить собой религию.

Критерий истинности научных утверждений лежит во внешней действительности. Критерий истинности религиозных заповедей лежит в самой нашей воле, которая от природы (априори) знает (чувствует), что есть добро, и что есть зло (подчинена нравственному закону). Религия не создает нравственности, но только осознает ее, формулирует и выражает.

Нравственный характер нашей воли состоит в ее стремлении и тяготении к самоотрицающему, «служительному» отношению к миру, в поиске смысла жизни, высшей и самой возвышенной формой выражения которого и является религия. Она выражает нравственность в форме божественных заповедей, которые наша воля и признает своими именно потому, что они и действительно — ее собственные (изначально заложенные в ней). В религии она просто узнает самое себя.

В то же время, совершается этот процесс не одномоментно, а в ходе длительного и противоречивого развития, составляющего содержание человеческой истории. Кроме того, у каждого исторического народа этот процесс протекает по-своему. В следующем параграфе мы обратимся, поэтому, к рассмотрению сущности основных мировых религиозных учений, оказывающих глубинное влияние в разных регионах планеты и в настоящее время.

В анализе этой их сущности мы исходим из того, что любая религия представляет собой обожествление нравственного отношения к миру. Нравственное отношение к миру есть такая позиция человеческой воли, которая заключается, во-первых, в отрицании ею врожденного (животного) эгоизма, то есть в отрицании жизни для самого себя; и, во-вторых, в утверждении позиции служения, то есть в утверждении жизни для чего-то или кого-то другого. Специфическим выражением такой позиции человеческой воли и является религия. Религия предлагает нам определенный смысл и правила жизни. Но, поскольку она адресована не просто воле, но воле разумной и, следовательно, свободной, то она и должна не просто указывать нам (как мы просто указываем неразумным животным или детям), но и убеждать нас в истинности своих предписаний. Наша воля должна сама принять предлагаемое ей учение, она должна сама согласиться с ним и добровольно сделать его своим руководством в жизни.

Поэтому, всякая религия как разумное учение, адресованное нашей воле, должна содержать в себе следующие три необходимых элемента (три стороны): во-первых, она должна указывать человеку цели или Цель (смысл) его жизни, то есть, то, ради чего человек должен жить в этом мире; во-вторых, она должна указывать ему и средства достижения этой цели, а именно, — тот путь (образ) жизни, идя которым (следуя которому) человек достигает указанной цели (или максимально приближается к ней); и, в-третьих, религиозное учение должно содержать также и некоторое разумное обоснование самих этих целей и этих средств.

Рассмотрим кратко с этой точки зрения (в их основных моментах) следующие четыре основные всемирно-исторические религии — буддизм, иудаизм, христианство и ислам.

Буддизм

Все четыре религии отрицают как неистинную жизнь для самого себя. Однако, в качестве Цели, или высшего смысла жизни человека, только три из этих четырех религий указывают служение Богу. Буддизм же предлагает иную цель, а именно — достижение вечного покоя («погружения в нирвану»), избавление от всяких желаний, то есть, по существу, полное самоотрицание — самоумерщвление — самой воли к жизни.

Если иудаизм, христианство и ислам отрицают в той или иной форме только злую (эгоистическую) волю, убеждая ее стать доброй, то буддизм отрицает волю как таковую, не видя в ней ничего, кроме зла. Такой ее впервые увидел Будда[155], которому (в результате просветления) впервые открылось, что жизнь человека (и вообще всякого живого существа вообще) есть одно только страдание. «Сущность жизни есть страдание» — гласит самая первая из четырех «благородных истин» и самая великая истина буддизма. «Рождение — страдание, старость — страдание, болезнь — страдание, смерть — страдание, соединение с неприятным — страдание, разлука с приятным — страдание, неполучение чего-либо желаемого — страдание; короче говоря, пятеричная привязанность к существованию есть страдание»[156].

Рассматривая эту величайшую истину буддизма в качестве научного положения, мы должны будем признать, что оно ложно. Жизнь не есть только страдание, но она есть также и радость во всех своих проявлениях. И, в то же время, она, конечно, есть также и страдание. Поэтому частично Будда, несомненно, прав, хотя и частично. Но это-то и дает ему основание выстроить свое, достаточно логичное, последовательное и обоснованное учение.

Принятие «истины», что жизнь есть страдание, побуждает волю на этом основании отвергнуть саму жизнь (и самое себя) и стремиться к не-жизни, то есть к смерти. Относись к жизни как к страданию, и тогда тебе не захочется жить, а захочется умереть, ибо смерть есть освобождение от страдания. К этому, собственно, и сводится весь смысл жизни буддиста. Если бы не индуизм, составляющий в буддизме его, так сказать, «Ветхий Завет» (подобно иудаизму в христианстве), то религия Будды была бы настоящей религией самоубийц, от чего ее только и спасает присущая ей нечистота (смешанность с индуизмом), некатегоричность (сам Будда уже внес в свое учение множество компромиссов) и непоследовательность (многое в буддизме логически никак не вытекает из его основного положения, — например, буддист должен был бы скорее умерщвлять все живое — раз смерть есть освобождение от страданий, — чем остерегаться проглотить или раздавить какое-нибудь живое существо и т.д.).

Характерно, что в Китае, Корее и Японии, где буддизм укрепился в качестве дополнительной (к местным) религии, буддистские монахи считаются особенно сведущими в погребальном культе и в отправлении именно погребальных обрядов. Верующие других конфессий в этих странах в случае нужды обращаются за этим именно к буддистским монахам.

Иудаизм

Напротив, иудаизм, христианство и ислам не отвергают саму жизнь и призывают человека отказаться только от любви к жизни ради самой жизни. Человек не должен жить ради самого себя, напротив, сама жизнь его дана ему ради другой — более высокой — цели. Эта цель — служение Богу и выполнение Его, а не своей собственной воли. Человек должен не отказываться от жизни (это даже запрещено), но использовать ее на борьбу за утверждение в мире воли божьей. Человек сотворен Богом для Его целей, и потому человек должен посвятить себя служению этим целям. Жизнь есть божий дар, и она божественна и прекрасна, но только тогда, когда она посвящена выполнению воли божьей.

В чем же состоит эта воля? И чего хочет Бог в этом мире? В общем и целом, все три указанных религии полагают, что цель Бога состоит в том, чтобы утвердить среди людей начала добра, милосердия и справедливости. Бог хочет, чтобы люди (пере)устроили свою жизнь на этих началах и положили все свои силы на воплощение и утверждение их в своей действительности (в своей реальной, земной общественной жизни). Ничего иррационального или фантастического (если не считать таковыми сами нравственные идеалы) бог не хочет и от людей не требует. Живите по правде, по справедливости, любите друг друга и помогайте друг другу, не делайте друг другу зла и боритесь за эти идеалы — вот и все, чего хочет, в общем, бог любой из этих трех мировых религий.

Все эти требования сводятся к выполнению людьми тех нравственных и моральных норм и достижению тех нравственных идеалов, которые, по большей части, несомненно, были осознаны уже и до Моисея, Христа или Мухаммеда (так же, как и большая часть буддистских моральных положений была развита уже в индуизме, а еще раньше — в Ведах), но отчасти они были все-таки впервые сформулированы (и, главное, конкретизированы) и самими пророками, что составляло революционную для их времени и специфическую для каждого пророка часть их доктрин.

В частности, как ислам, так и христианство представляют собой религиозные учения, революционные по отношению к иудаизму, на котором они, вместе с тем, и основываются. В свою очередь, сам иудаизм (который тоже многое заимствовал у египтян, шумеров, персов и других народов) есть не что иное как определенный моральный (нравственный) кодекс и нравственный идеал, обоснованием которого является ссылка на его божественное происхождение, на то, что этот кодекс и этот идеал есть творение ума не человеческого, но божественного.

И в самом деле, ведь, мораль и нравственность не являются, конечно, в своей основе, ни произведением какого-то великого мудреца, ни даже произведением какого-то великого народа. Утверждение, что они — мораль и нравственность — божественной (космической) природы не может быть оспорено никакой наукой и никакими научными методами (равно как не может наука ответить, например, и на вопросы о происхождении гравитации, электричества или магнитной силы, да и самого нашего мира в целом — все это, ведь, и для нее тайна «природы»). П.А. Кропоткин своим доказательством существования нравственного поведения уже у животных стремился, по всей видимости, опровергнуть утверждение о его божественном происхождении, но, на самом деле, с точки зрения верующего, он просто расширил круг благодати божьей, обнаружив, что она дарована не только разумной, но и любой живой душе. Открытие нравственности в самой природе не только не подрывает веры в ее сверхчеловеческий характер, но даже еще и усиливает ее.

Главную заслугу иудаизма религиоведы обычно видят в том, что он явился первой монотеистической религией в мире, где все религии были сплошь политеистическими. Однако, впервые единобожие было введено, как известно, в Египте (примерно в то время, когда евреи, по их преданиям, находились там же, но еще без Моисея) фараоном Эхнатоном. Правда, египтяне после смерти Эхнатона вернулись к своим старым представлениям, а евреи все же удержали у себя единобожие. Но дело даже не в этом. У всех древних народов их мораль, нравственность не имела божественного авторитета, который она впервые приобретает именно у евреев (правда, скорее всего, и тут первым был все же древнеиранский пророк Зороастр (Заратуштра), тоже получивший свои нравственные законы непосредственно от Бога Добра и Света — Ахурамазды).

Поскольку суть религии не в представлениях о мире самом по себе (это суть науки), а в представлениях о смысле жизни, то есть, в учении, определяющем волю человека, а не его интеллект, то и религиозную заслугу иудаизма мы должны видеть не во введении им представления о едином Боге (это можно признать научной заслугой евреев), а в придании нравственности божественного авторитета.

Древние народы до евреев много всего приписывали своим богам, но больше всего они ценили их все же за полезные, утилитарные услуги, оказанные ими людям. В частности, греки, например, почитали своих богов за то, что они подарили им огонь (Прометей), научили их охоте и земледелию (Артемида, Деметра), бытовым ремеслам (Прометей, Гефест), воинскому искусству (Арес), музыке и врачеванию (Аполлон, Асклепий), мудрости и справедливости (Афина), колдовству (Геката), торговле и скотоводству (Гермес) и т.д. Отношение древних к своим многочисленным богам было вполне утилитарным и эгоистическим. При этом богам у них не только не ставилось в особую заслугу дарование людям также и законов и нравственности, но и сами боги древних — египетские, шумерские, греческие и др. (у римлян не было собственной мифологии) — являли людям пример, можно сказать, вопиющей безнравственности. «Все, что есть у людей бесчестного и позорного, приписали богам Гомер и Гесиод: воровство, прелюбодеяние и взаимный обман ...»[157], — сокрушался уже в VI в. до н.э., то есть задолго до знакомства греков с иудаизмом, древнегреческий философ Ксенофан.

И только евреи впервые получили от своего бога одну только нравственность и ничего, кроме нравственности. Правда, в их священном писании бог дал им и множество чрезвычайно конкретных, можно даже сказать мелочных предписаний, затрагивающих буквально все сферы человеческого быта — от способов приготовления пищи до правил личной гигиены и приемов изготовления одежды, жилища, причесок и т.д., но и все это дано им было не в форме утилитарно полезного, но в форме нравственно предписанного. Это было не даром, но заповедью. Почти весь быт евреев тем самым был превращен в религиозно-нравственное служение воле божьей. В этом, конечно, таилась и та опасность, что сам их быт мог сделаться религией.

Таким образом, именно в этом — в обожествление нравственности, — а не во введении монотеизма следует, на наш взгляд, видеть истинное достижение древних евреев. «Бог есть одна только нравственность, и одна только нравственность и есть бог» — вот чем впервые обогатили евреи сознание древнего мира. Они, конечно, не изобрели нравственности, но они впервые обожествили ее. Можно сказать и так: они впервые поняли, что бог есть нравственность.

Религия вообще не создает нравственности, но она впервые начинает культивировать ее (и в смысле возведения ее в сознательный культ, и в смысле превращения интереса к проблемам нравственности в особую сферу сознательных усилий человеческого ума и воли, а также и в предмет особых занятий особого класса людей, каковыми опять-таки впервые именно у евреев[158] стали все мужчины из рода левитов, специально избранного и назначенного на то (на священство) самим Моисеем, который, впрочем, и сам был из этого рода).

Вместе с тем, нравственность евреев обладала и целым рядом недостатков, с точки зрения общечеловеческого разума. Главный из них состоял в том, что бог, будучи всемирно-космической силой, правящей всем в мире без исключения, в то же время, непонятно почему, сделал целый ряд неоправданных исключений для одного из мировых племен, а именно, — для самих евреев.

Во-первых, он поставил их выше всех земных народов и обрек последних в подчинение и даже в жертву евреям как народу богоизбранному.

Во-вторых, бог допустил и даже предписал в отношении всех не-евреев («гоев») многое такое, чего он не допустил в отношениях между самими евреями. Безнравственно, например, с точки зрения иудаизма, держать в пожизненном рабстве еврея-соплеменника, и каждые семь лет евреи должны были освобождать всех таких рабов. Но не-евреев держать в пожизненном рабстве не запрещалось. («А чтобы раб или рабыня были у тебя, то покупайте себе раба и рабыню у народов, которые вокруг вас ... вечно владейте ими как рабами. А над братьями вашими, сынами Израилевыми, друг над другом не господствуйте с жестокостью» [Лев., 25:44-46]). Поэтому рабами у евреев, как правило, были иноплеменники. Безнравственно давать деньги в рост своим соплеменникам, но ростовщичество по отношению к не-евреям не только не запрещалось, но даже и предписывалось («Ты будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы; и господствовать будешь над многими народами, а они над тобою не будут господствовать» [Второз. 15, 6]); через каждые семь лет евреи должны были прощать все долги своим соплеменникам, но иноземцам долги не прощались и т.д.

Иудаизм, таким образом, отрицая паразитический эгоизм внутри самого племени евреев, вместе с тем поощрял и даже предписывал его в отношении иноплеменников, то есть, в отношении всех остальных, небогоизбранных народов. Вытесняемый из сердца еврея как индивида, этот эгоизм культивировался в нем же как в представителе своего племени. Тем самым иудаизм представлял собою, в общем, шовинистическую религию национального (племенного) эгоизма и даже паразитизма. Это была религия, так сказать, двойной морали.

Но, самое главное, иудейская нравственность преподносилась не как самоценность, а как средство для материального преуспеяния еврейского народа и для «умножения» его на земле, «шире всех других народов земных». За соблюдение нравственных законов евреям назначалась награда, причем награда не на том свете (представления об аде и рае у них долгое время, почти до XIII века, полностью отсутствовали, да и до сих пор не сложились в сколько-нибудь отчетливые формы), а награда уже здесь, на земле, и, более того, эта награда была, по современным представлениям, полностью безнравственной. Еврейский бог Яхве, обещал своему народу «землю ... с большими и хорошими городами, которые ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, с виноградниками и маслинами, которых ты не садил, и будешь есть и насыщаться ... [Второзак. 6, 10-12]». Создавших же все это материальное богатство Яхве предписывал полностью истребить, причем с самой крайней жестокостью (не щадя ни женщин, ни стариков, ни детей), что евреи, судя по сообщению Ветхого Завета, и сделали. Подобные жестокость и бесчеловечность были не редкостью в древнем мире, но, видимо, ни у одного другого народа они не были приняты в качестве нравственного долга и не освящались в качестве воли и предписания самого бога.

Иначе говоря, в иудаизме сохранялся еще сильнейший элемент узко племенного язычества.

Разумеется, такая религия должна была рано или поздно подвергнуться революционному отрицанию, что и было осуществлено, с одной стороны, извне (Мухаммедом, основавшем ислам), а, с другой стороны, и изнутри — Христом, положившем начало христианству.

Ислам

Хотя ислам возник позже христианства и воспринял некоторые моральные заповеди Христа, он, тем не менее, во многих отношениях стоит еще ближе к иудаизму, чем христианство. Мораль ислама гораздо чище и возвышеннее иудаистской — в ней нет племенного высокомерия и шовинизма; нет преклонения перед материальным богатством (в частности, полностью запрещено ростовщичество, хотя и неумеренная щедрость тоже осуждается); в исламе намного меньше бессмысленных и мелочных предписаний, буквально опутывающих каждый шаг правоверного иудея. Ежедневная пятикратная молитва, один месяц в году — дневной пост, ежегодный налог в пользу бедных и паломничество в Мекку хотя бы раз в жизни — вот и все главные культовые обязанности праведного мусульманина.