Природа политической (государственной) легитимной власти 5 страница

Во-вторых, — снисхождение к человеческим слабостям, терпимое, гуманное отношение к людям вообще и к согрешившим, в частности, отношение, требующее, скорее, понимать и прощать людей, чем жестоко их преследовать и казнить («Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: «дай, я выну сучок из глаза твоего», а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего» [Мтф. 6, 14-15]. «Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших [Мтф. 6, 14-15]).

В-третьих, — полное отрицание какого бы то ни было господства одного человека над другим и утверждение духа абсолютного равенства, и даже братства и взаимного служения друг другу («Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» [Мтф. 20, 25-28]).

В-четвертых, — утверждение духовного, нравственного богатства как несовместимого со стремлением к богатству материальному («Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. ... Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? ... Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» [Мтф. 6, 19-33]).

В-пятых, — запрещение любой иной (земной) награды за нравственный поступок, кроме него самого («Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно. ... Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры, ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою [Мтф. 6, 1-16]).

В-шестых, — отрицание всякого значения внешней обрядности и сосредоточение только на умонастроении и помыслах человека («Слушайте и разумейте! не то, что входит в уста оскверняет человека, но то, что выходит из уст оскверняет человека ... ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления — это оскверняет человека; а есть неумытыми руками — не оскверняет человека [Мтф. 12, 13]).

В-седьмых, — полное отрицание родоплеменной морали и провозглашение равного отношения абсолютно ко всем людям, в том числе и к иноверцам («Да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» [Мтф. 5, 45-48]).

В-восьмых, — превознесение духа (смысла) над буквой учения, — полное отрицание догматизма и бессмысленной регламентации («Ибо Сын Человеческий есть господин и субботы» [Мтф. 12, 8]; «Итак можно и в субботы делать добро» [Мтф. 12, 13]).

Наконец, в-девятых, — призыв к установлению Царства Божия на Земле («Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе ...» [Мтф. 6, 9-10]).

Многие моральные истины (идеалы) были выражены Христом в крайней, недосягаемой для простого смертного (а, тем более, смертного той эпохи) форме. «Ведь учение Христа так возвышенно, — пишет Гегель, — что все обязанности и нравственные связи становятся безразличными по сравнению с ним. Юноше, который еще хочет похоронить своего отца, он говорит: «Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов». «Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня». Он сказал: «Кто матерь моя и кто братья мои?». И, указав рукою своею на учеников своих, сказал: «Вот матерь моя и братья мои. Ибо кто будет исполнять волю отца моего небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь». И даже сказано: «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч. Ибо я пришел разделить человека с отцом его и дочь с матерью, и невестку со свекровью ее». Здесь выражается отрешение от всего того, что существует в действительности, даже от нравственных связей.

Можно сказать, — заключает Гегель, — что нигде не произносилось столь революционных речей, как в евангелиях, потому что все прежде общепризнанное принимается за безразличное, не заслуживающее уважения»[179].

На другую важнейшую сторону учения Христа указывает А.А. Гусейнов: «Дело в том, — пишет он, — что христианство обладает одной странной особенностью: оно не предписывает никаких поступков (на наш взгляд, точнее было бы сказать никаких правил, предписаний, ритуалов — авторы.). Иисус не запрещает, как до него Моисей, есть свинину, не говорит, как после него Мухаммед, сколько раз и как надо молиться. Он ограничивается формулированием закона любви, который можно рассматривать как общее направление, вектор пути. А о самом пути, конкретных человеческих качествах, нормах и поступках, из которых он складывается, — Иисус ничего не говорит. Он сосредоточен на внутреннем смысле поведения, по отношению к которому все конкретные предписания являются лишь частными случаями, имеющими значение для определенных обстоятельств. Они не могут претендовать на безусловность. Это означает, что учение Христа и живые действующие индивиды отделены друг от друга открытым пространством конкретных норм, без наполнения которого не может состояться их встреча между собой. Именно таким наполнением стали античные представления о добродетелях и добродетельной жизни»[180].

В учении Христа не содержалось никаких конкретных и детальных предписаний, относящихся к данной эпохе, к данной стране, к данному народу, к данной сфере деятельности человека и т.д. В нем содержались только общие и общечеловеческие идеалы и принципы морали. Только сам дух морали и ничего больше. Все эти принципы изложены фактически в одной только Нагорной проповеди. А все остальное содержание Евангелий — это рассказ о событиях жизни Христа.

Конкретизация же христианского учения была осуществлена, во-первых, апостолами (в особенности, Петром и, еще более, Павлом); во-вторых, — греко-римскими интеллектуалами (апологетами и отцами церкви), о чем говорит А.А. Гусейнов; и, в-третьих, — Вселенскими Соборами и выдающимися деятелями самой христианской церкви (впоследствии расколовшейся). В определенной мере эта конкретизация продолжается и в настоящее время, так же, как, впрочем, и во всех остальных мировых религиях — все они развиваются, хотя и не так быстро, как теоретическое познание.

Нравственный идеал христианства, таким образом, является наиболее полным и радикальным разрывом с иудаизмом и с древним моральным порядком вообще. Этот новый идеал в наибольшей степени приближается к морали общечеловеческой, то есть к такой, которая может быть одобрена любым человеком, независимо от его происхождения и исповедания им тех или иных норм родной для него культуры и нравственности. Ведь, в христианстве почти нет ничего специфического для какой-либо конкретно-исторической системы нравственности — в нем содержатся только общие и абстрактные моральные положения человеческой нравственной воли вообще.

Однако, в этом была и историческая слабость христианства. Общечеловеческая мораль возможна только в качестве путеводной звезды, в качестве конечной перспективы, мгновенное достижение которой невозможно. Поэтому христианская церковь и вынуждена была в качестве «Ветхого завета» сохранить в новой религии нравственную связь с иудаизмом. Постепенное преодоление этой связи стало исторической задачей новорожденной Западной цивилизации.

Эта новая цивилизация, достигающая своего расцвета в так называемые Средние века, была подвергнута затем духовному отрицанию частично в эпохи Реформации и Возрождения, а затем более радикально — в эпоху Просвещения. Особого внимания при этом заслуживает протестантизм, входящий и сегодня в качестве важнейшего элемента в духовную культуру наиболее развитых западных стран.

4.3.6. Отрицание религиозной ценностно-нормативной
парадигмы в западном обществе

Средневековое христианское мировоззрение, так же как и античное на определенном этапе своего развития, к началу XVI века испытало глубочайший духовный кризис, возникший в результате обострения его собственных, внутренних противоречий. По мере развития Западной Европы христианские монастыри (даже и нищенствующих орденов) стремительно обогащались за счет расширения своих земельных владений и эксплуатации крестьян; католическая церковь в лице папы Римского исполняла функции «кесаря», плела политические интриги и явилась организатором и вдохновителем многих войн (в том числе и крестовых походов); из любви к ближнему в конце концов возникло стремление к подавлению всякого инакомыслия и введение такого репрессивного органа, как инквизиция, жестоко преследовавшего еретиков и свободомыслящих. Таким образом, католическая церковная практика вступила в самое острое противоречие с официальной христианской доктриной.

Г. Гегель (сам протестант-лютеранин), выясняя причины возникновения движения Реформации, указывает, кроме того, и на следующие три основные противоречия практики средневековой церкви с общечеловеческими нравственными принципами: «А именно, — пишет он, — одним из проявлений нравственности является любовь, чувство, выражающееся в брачном отношении. Не следует говорить, что безбрачие противоестественно, но оно противоречит нравственности. Хотя церковь причисляла брак к таинствам, но несмотря на то, что она стояла на этой точке зрения, она унижала его, так как безбрачие считалось более святым.

Другим проявлением нравственности является деятельность, труд человека для своего пропитания. Честь человека заключается в том, чтобы в отношении удовлетворения своих потребностей он зависел только от своего трудолюбия, от своего поведения и от своего ума. В противоположность этому бедность, леность и бездеятельность ставились выше труда, и таким образом освящалось безнравственное.

Третьим моментом нравственного является то, что повиновение относится к нравственному и разумному как повиновение законам, о которых я знаю, что они справедливы, а не является слепым и безусловным повиновением, при котором не ведают, что творят, и действуют наугад, бессознательно и без знания. Но именно этот последний род повиновения считался наиболее угодным богу, так что благодаря этому повиновение, обусловливаемое несвободой, устанавливаемой произволом церкви, ставится выше истинно свободного повиновения.

Итак, три обета: целомудрия, бедности и повиновения оказываются полною противоположностью того, чем они должны были бы быть, и в них унижена всякая нравственность. Церковь представляла собой уже не духовную власть, а власть духовенства, отношение мирян к ней было бездушно, безвольно и бессмысленно. Вследствие этого мы всюду находим порочность, бессовестность, бесстыдство и разлад, подробную картину которых рисует вся история того времени. Из всего сказанного вытекает, что средневековая церковь была полна противоречий»[181].

А) Реформация

Разрешением этих противоречий и занимались в основном проповедники обновленного христианства, прежде всего, — М. Лютер (1483-1546), Ж. Кальвин (1509-1564) и другие. Именно их учения станут основой широкого европейского религиозно-политического движения, направленного против католической церкви и получившего название Реформации. «Реформация, — пишет Э.Ю. Соловьев, — начинается проповедью Лютера (1517) и проходит затем через такие фазы, как формирование лютеранской церкви в Германии; крестьянская война 1524-1525 годов; утверждение кальвинизма в Швейцарии; распространение протестантства в Нидерландах, Скандинавии, Англии, Франции; борьба Нидерландов за независимость в 1568-1572 годах; чудовищные религиозные войны первой половины XVII века (в итоге они привели к идее веротерпимости и отделения церкви от государства); появление второго поколения протестантских конфессий (таких, как социниане, пиетисты, гернгутеры, квакеры); утверждение английского пуританства; Английская революция 1642-1653 годов»[182].

В основе новой христианской доктрины, утверждавшейся в ходе этих войн и революций, должны были лежать, согласно Гегелю, культ семьи, культ трудолюбия и культ разумно-критического отношенияверующего-протестантак любой догматике. И эти три нравственных качества, действительно, стали отличительной чертой протестантов. Однако созданная Лютером и, особенно Кальвином, новая версия христианской доктрины содержала в себе и новые внутренние противоречия, основную суть которых мы и рассмотрим ниже.

Современное западное общество, глубоко усвоившее протестантские религиозные догматы, характеризует себя как общество правовое. И в нем, действительно (в отличие от общества восточного), именно право играет доминирующую роль. Восток не доверяет праву и основная роль в нем отводится нравственности и морали, а право играет там подчиненную роль.

При этом однако мы должны ясно понимать, что такое право. Согласно общепризнанному пониманию, право представляет собой только минимум морали.Если мораль не только запрещает, но и предписывает человеку определенные цели жизни и способы его поведения и вменяет ему их в долг и в обязанность, то право (как минимум морали) прямо ничего человеку не предписывает, а только запрещает некоторые действия. «Не убий!», «не укради!» и т.д.; вообще — «не делай другому того, чего себе не желаешь» — это самые общие нормы права, но отнюдь не морали. Это, так называемое «золотое правило нравственности», на самом деле, есть всего лишь, основное правило (принцип) права. Правило только минимума нравственности. Что должен делать человек в этой жизни, к чему должен стремиться[183] — этого право не устанавливает. Оно знает только то, чего человек не должен делать ни при каких обстоятельствах. А все остальное право оставляет на усмотрение морали. Право, в частности, не принуждает любить ближнего, но оно запрещает причинять ему вред, делать что-нибудь против воли человека. Это понимание издавна содержится и в религиозных доктринах. Так, в Социальной концепции Русской православной церкви говорится следующее: «Право содержит в себе некоторый минимум нравствен­ных норм, обязательных для всех членов общества. Зада­ча светского закона не в том, чтобы лежащий во зле мир превратился в Царствие Божие, а в том, чтобы он не превратился в ад» [184]. Именно поэтому оно и представляет собой только минимум морали. Вся же мораль (нравствен­ность) содержится только в совокупности всех морально-религиозных норм конкретного общества.

Как же формировалась исторически правовая система норм в современном западном обществе? Она сформировалась в результате отрицания предшествовавшей ей (средневековой) христианской нравственной парадигмы. В свою очередь христианство, как мы знаем, исторически утверждалось в ходе отрицания предшествовавшей ему ценностно-нормативной парадигмы античного (языческого греко-римского) общества; и для того, чтобы понять суть этих исторических культурных процессов, мы должны попытаться четко сформулировать, в чем же именно (в главных чертах) заключались эти отрицания, приводившие к смене ценностно-нормативных парадигм западного общества.

В этом отношении мы можем установить, что христианство отрицало в качестве цели жизни материалистическое стремление к обретению индивидом посюстороннего (мирского) счастья (четче всего выраженное в античном эпикуреизмеи аристотелевском эвдемонизме), и вместо этого выдвигало новую цель (смысл) жизни христианина — спасение души. В борьбе с язычеством (и иудаизмом) христианство сформулировало новый идеал духовного, нравственного богатства, противопоставив эту цель античному (и иудаистскому) стремлению к богатству материальному, мирскому.

В соответствии с этой новой заповедью средневековый христианский мир пренебрегал материальными удобствами и радостями жизни, и сфера его материального производства (его экономика) долгие века находилась в убогом и жалком состоянии, даже и по сравнению с античной экономикой. «Средневековый Запад, — пишет известный французский историк-медиевист Ж. Ле Гофф, — бедно оснащенный мир. Хочется сказать «технически отсталый». ... Конечно, Раннее Средневековье знало даже определенный регресс в этой (технической и технологической — авторы.) области по сравнению с Римской империей. Лишь с XI в. появляются и распространяются важные технологические достижения. Однако в период между V и XIV вв. изобретательство проявлялось слабо»[185].

Слабой и упадочной была и вся экономика средневековья, которое постоянно балансировало, как показывает Ле Гофф, на грани голода. И это вполне объяснимо из тогоименно обстоятельства, что христианская ценностно-нормативная парадигма осуждала влечение индивидов к материальным ценностям и прямо препятствовала экономическому прогрессу, как то и показывает тот же Ле Гофф. «Экономика средневекового Запада, — пишет он, — имела целью обеспечить людям средства существования. Дальше этого она не шла. ... труд не имел целью экономический прогресс — ни индивидуальный, ни коллективный. Он предполагал, помимо религиозных и моральных устремлений (избежать праздности, которая прямиком ведет к дьяволу; искупить, трудясь в поте лица, первородный грех; смирить плоть), в качестве экономических целей обеспечить как свое собственное существование, так и поддержать тех бедняков, которые не способны сами позаботиться о себе. Еще св. Фома Аквинский сформулировал эту мысль в «Своде богословия»: «Труд имеет четыре цели. Прежде всего и главным образом он должен дать пропитание; во-вторых, должен изгонять праздность, источник многих зол; в-третьих, должен обуздывать похоть, умерщвляя плоть; в-четвертых, он позволяет творить милостыни». Экономическая цель средневекового Запада, — заключает Ле Гофф, — создавать необходимое, necessitas»[186].

Таким образом, христианская нравственная парадигма ориентировала средневекового западного человека главным образом на спасение души и не допускала увлечения накоплением материальных богатств в этой жизни.

Вторая составляющая мотивирующей части христианской нравственной парадигмы указывала и средства(спосо­бы), которыми индивид должен достигнуть провозглашаемую ею конечную цель. И в качестве такого средства выступала в ней любовь к ближнему и служение ему так же истово и верно, как самому себе. Христианство провозглашало между людьми отношения братства и взаимопомощи, противопоставляя этот идеал античной установке на соперничество, конкуренцию и эгоизм индивидов, стремившихся только к личному, индивидуальному, а не коллективному счастью. И стоики, и эпикурейцы искали только личного, индивидуального счастья индивида (мудреца). Христианин же мог быть счастлив только в коллективе, вместе со своей общиной (церковью), а индивидуальное счастье на фоне несчастья других (тем более, за счет несчастья других) христианством сурово осуждалось.

Христианство, таким образом, утверждало идеал морального равенства людей всех наций, классов и сословий, идеал всеобщего братства. Первые христиане, как известно, практиковали даже коммунистическое обобществление имущества и распределение его среди своих собратьев по потребности (по нужде). В дальнейшем от обобществления имущества они отказались, но принципы милостыни, милосердия, христианской помощи нуждающимся братьям и сестрам оставались неизменными вплоть до окончательной утраты христианской доктриной ведущего положения в западном обществе[187].

Эгоистическое употребление материальных богатств, накапливаемых отдельными индивидами, церковью неизменно осуждалось[188]. Осуждалось и языческое требование возмездности за оказываемые благодеяния[189] — добро должно твориться христианином абсолютно бескорыстно Только безвозмездная благотворительность ближнему является для христианина настоящим средством к спасению души и достижению вечной жизни за гробом.

Такова была христианская ценностно-нормативная парадигма в эпоху Средневековья — она была полностью противоположнаязыческой и иудаистской доктринам. Цель последних была материалистической и мирской (богатство, счастье и успех в этой жизни); цель христианской доктрины была идеалистической и трансцендентной (спасение души и посмертная вечная жизнь); методы язычества были индивидуалистическими и эгоистическими (достижение счастья только для себя, в соперничестве и конкуренции с другими индивидами), методы христианства были коллективистскими и альтруистическими (достижения счастья только совместно со своими братьями и сестрами во Христе и только путем служения им, а не одному себе).

При этом легко видеть, что современная западная капиталистическая (буржуазная) ценностно-нормативная парадигма является, в этом отношении, отрицанием отрицания и серьезным возвратом к отвергнутой ранее античной (и иудаистской) нравственности. Не случайно эпоху первоначального отрицания христианской морали назвали эпохой Возрождения — возрождался именно античный моральный подход к жизни. Западное общество после эпохи Просвещения и окончательного освобождения от господства христианского учения в его жизни вернулось к возрожденной им античной ценностно-нормативной парадигме, восстановленной полностью — как в ее цели, так и в ее средствах.

Рассмотрим подробнее основные этапы этого отрицания.

Первым принципиальным шагом к отрицанию средневековой христианской доктрины стала на Западе Реформация. Учение М. Лютера, но, в особенности, Ж. Кальвина, еще не отвергало идеалистической трансцендентной цели в жизни западного человека, но оно отвергло альтруистическую солидарность индивидов в качестве средства достижения этой цели. Ж. Кальвин, в частности, провозгласил, что спасения души человек в этой жизни заслужить не может никакими средствами (равно как и утратить его), ибо Бог уже до рождения предопределил одних людей — избранных — к вечной жизни за гробом, а других — отверженных и проклятых — к вечной смерти[190]. И никакими своими делами в этом мире — ни добрыми, ни злыми — христианин не может изменить этого решения Творца.

Единственное, что еще доступно протестанту в этом мире — это удостовериться по некоторым внешним и косвенным признакам, к какой именно группе (касте) — избранных или отверженных — отнесен Богом он еще до своего рождения. Своим избранникам, по мысли Кальвина, Бог помогает в этом мире, а тем, кого он осудил на вечную смерть, он дает возможность испить полной чашей всяческих невзгод, пороков, неудач и страданий уже в этом мире. Поэтому благочестивый протестант мог видеть теперь только один смысл в своей посюсторонней жизни — достижение успеха в мирских делах (в том числе и в накоплении имущества), ибо только это, согласно протестантскому учению, могло дать ему уверенность в его избранности и предопределенности к спасению и вечной жизни за гробом.

Чрезвычайно важно понять при этом, что протестантское учение уничтожало норму братского равенства между христианами, относя одних из них с самого рождения к избранным и спасенным, а других — к проклятым Богом и отверженным, к моральным изгоям. По существу, протестантизм возродил иудаистскую (ветхозаветную) идею богоизбранности, только применил ее теперь не к отдельному народу (евреям), а к отдельным индивидам. В христианский мир тем самым был привнесен элемент человеконенавистничества.

Пуритане и прочие приверженцы этой ереси принесли в христианское общество страшнейший внутренний раскол, рознь и ненависть. Кровавейшая Тридцатилетняя война (1618-1648) между католическим и протестантским блоками европейских государств, Нидерландская (1572) и Английская (1641) революции под предводительством протестантов во многом были следствиями и плодами этого морального раскола западноевропейского общества. При этом экстремизм в отстаивании своей точки зрения господствовал с обеих сторон — с католической не в меньшей степени, чем с протестантской. Воистину, не мир, но меч принесли Лютер и Кальвин в Европу в конце ее христианского периода.

Именно в этом реформатском учении М. Вебер и увидел зарождение «духа капитализма». «Это учение, — писал он, — в своей патетической бесчеловечности должно было иметь для поколений, покорившихся его грандиозной последовательности, прежде всего один ре­зультат: ощущение неслыханного дотоле внутреннего одиночества отдельного индивида. В решающей для человека эпохи Реформации жизненной проблеме — веч­ном блаженстве — он был обречен одиноко брести своим путем навстречу от века предначертанной ему судьбе. Никто не может ему помочь. Ни проповедник — ибо толь­ко избранный способен spiritualiter (духовно — авт.) понять слово Божье. Ни таинства — ибо установленные Богом для умножения силы его и потому незыблемые таинства не являются средством к спасению, и субъективно они — лишь extrema subsidia (последнее прибежище) веры. Ни церковь — ибо, хотя требование extra ecclesiam nulla salus (вне церкви нет спасения) и действенно в том смысле, что стоящий вне истинной церкви не может принадле­жать к числу избранников Божьих, тем не менее и отвергнутые Богом принадлежат к (видимой) церкви; более того, они должны принадлежать к ней и подчи­няться ее дисциплинарному воздействию, но не для того, чтобы обрести блаженство — ибо это невозможно, — а потому, что и они должны выполнять заветы Все­вышнего, приумножая славу Его. Ни Бог, наконец, — ибо Христос умер лишь для спасения избранных, и только их грехи Бог от века решил искупить смертью Христа. Это абсолютное устранение веры в спасение души с помощью церкви и таинств (с последователь­ностью, еще неведомой лютеранству) было той решаю­щей идеей, которая отличала кальвинизм от католи­чества»[191].

Реформированное христианство, таким образом, вырывало западного индивида из коллективной духовной жизни церковной общины, ставило его в отношение конкуренции и подозрительности к другим индивидам и заставляло его искать смысла жизни в одиночку, индивидуально, никому не жалуясь, ни от кого не ожидая помощи и утешения и никому не доверяя. «Вместе с тем эта отъединенность, — говорит М. Вебер, — является одним из кор­ней того лишенного каких-либо иллюзий пессимистиче­ски окрашенного индивидуализма, который мы наблю­даем по сей день в «националь­ном характере» и в инсти­тутах народов с пуританским прошлым ... Примером может служить хотя бы порази­тельно часто повторяющееся, прежде всего в английской пуританской литературе, предостережение не полагаться ни на помощь людей, ни на их дружбу. Даже кроткий Бакстер призывает к глубокому недоверию по отношению к самому близкому другу, а Бейли прямо советует нико­му не доверять и никому не сообщать ничего компроме­тирующего о себе: доверять следует одному Богу. ... Каждый, кто хочет ощутить специфическое воздействие этой свое­образной атмосферы, может обратиться к книге Беньяна. «Pilgrim's progress», получившей едва ли не самое широкое распространение из всех произведений пуритан­ской литературы. В ней описывается, как некий «хри­стианин», осознав, что он находится в «городе, осужден­ном на гибель», услышал голос, призывающий его не­медля совершить паломничество в град небесный. Жена и дети цеплялись за него, но он мчался, зажав уши, не разбирая дороги и восклицая: «Life, eternal life!» («Жизнь! Вечная жизнь!»). ... И только после того, как паломник почув­ствовал себя в безопасности, у него возникла мысль, что неплохо бы соединиться со своей семьей»[192].