Оракул Аполлона Пифийского врачу Орибасию 5 страница

Взревевши, разобьет корму.

Когда ж добычей жирной будешь тешить ты

Гагар на берегу морском,

Тогда козел блудливый вместе с овцами

Да будет бурям жертвою!

 

 

«Ночью то было…»

 

Перевод А. Семенова-Тян-Шанского

К Неэре

 

Ночью то было — луна сияла с прозрачного неба

Среди мерцанья звездного,

Страстно когда ты клялась, богов оскорбляя заране, —

Клялась, твердя слова мои

И обвивая тесней, чем плющ ствол дуба высокий,

Меня руками гибкими,

Ты повторяла: доколь Орион мореходов тревожит,[850]

А волк грозит стадам овец,

Длинные ветер доколь развевает власы Аполлона, —

Взаимной будет страсть твоя!

Больно накажет тебя мне свойственный нрав, о Неэра:

Ведь есть у Флакка мужество, —

Он не претерпит того, что ночи даришь ты другому, —

Найдет себе достойную,

И не вернет твоя красота мне прежнего чувства,

Раз горечь в сердце вкралася!

Ты же, соперник счастливый, кто б ни был ты, тщетно гордишься,

Моим хвалясь несчастием;

Пусть ты богат и скотом и землею, пускай протекает

По ней рекою золото;

Пусть доступны тебе Пифагора воскресшего тайны[851],

Прекрасней пусть Нирея ты, —

Всё же, увы, и тебе оплакать придется измену:

Смеяться будет мой черед!

 

 

«Вот уже два поколенья томятся гражданской войною…»

 

Перевод А. Семенова-Тян-Шанского

К римскому народу

 

Вот уже два поколенья томятся гражданской войною,[852]

И Рим своей же силой разрушается, —

Рим, что сгубить не могли ни марсов соседнее племя,

Ни рать Порсены грозного этрусская,

Ни соревнующий дух капуанцев[853], ни ярость Спартака,

Ни аллоброги[854], в пору смут восставшие.

Рим, что сумел устоять пред германцев ордой синеокой,

Пред Ганнибалом, в дедах ужас вызвавшим,

Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью, —

Отдаст он землю снова зверю дикому!

Варвар, увы, победит нас и, звоном копыт огласивши

Наш Рим, над прахом предков надругается;

Кости Квирина[855], что век не знали ни ветра, ни солнца,

О, ужас! будут дерзостно разметаны…

Или, быть может, вы все иль лучшие ждете лишь слова

О том, чем можно прекратить страдания?

Слушайте ж мудрый совет: подобно тому как фокейцы[856],

Проклявши город, всем народом кинули

Отчие нивы, дома, безжалостно храмы забросив,

Чтоб в них селились вепри, волки лютые, —

Так же бегите и вы, куда б ни несли ваши ноги,

Куда бы ветры вас ни гнали по морю!

Это ли вам по душе? Иль кто надоумит иначе?

К чему же медлить? В добрый час, отчаливай!

Но поклянемся мы все: пока не заплавают скалы,

Утратив вес, — невместно возвращение!

К дому направить корабль да будет не стыдно тогда лишь

Когда омоет Пад Матина[857]макушку

Или когда Аппенин высокий низвергнется в море, —

Когда животных спарит неестественно

Дивная страсть и олень сочетается с злою тигрицей,

Блудить голубка станет с хищным коршуном,

С кротким доверием львов подпустят стада без боязни,

Козла ж заманит моря глубь соленая!

Верные клятве такой, возбранившей соблазн возвращенья,

Мы всем гуртом иль стада бестолкового

Лучшею частью — бежим! Пусть на гибельных нежатся ложах

Одни надежду с волей потерявшие.

Вы же, в ком сила жива, не слушая женских рыданий,

Летите мимо берегов Этрурии;

Манит нас всех Океан, омывающий землю блаженных,

Найдем же землю, острова богатые,

Где урожаи дает ежегодно земля без распашки,

Где без ухода вечно виноград цветет,

Завязь приносят всегда без отказа все ветви маслины

И сизым плодом убрана смоковница;

Мед где обильно течет из дубов дуплистых, где с горных

Сбегают высей вод струи гремучие.

Без понуждения там к дойникам устремляются козы,

Спешат коровы к дому с полным выменем;

С ревом не бродит медведь там вечерней порой у овчарни,

Земля весной там не кишит гадюками.

Многих чудес благодать нас ждет: не смывает там землю.

Дождливый Евр струями непрестанными,

И плодоносных семян не губит иссохшая почва:

Все умеряет там Царь Небожителей:

Не угрожают скоту в той стране никакие заразы,

И не томится он от солнца знойного.

Не устремлялся в тот край гребцами корабль Аргонавтов,

Распутница Медея не ступала там;

Не направляли туда кораблей ни пловцы-финикийцы,

Ни рать Улисса, много претерпевшего.

Зевс уготовил брега те для рода людей благочестных,

Когда затмил он золотой век бронзою;

Бронзовый век оковав железом, для всех он достойных

Дает — пророчу я — теперь убежище.

 

ОКТАВИАН[858]

 

 

«О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы…»

 

Перевод Ю. Шульца

 

О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы,

Чтобы сверкание дня сумрачный дух не смутил.

Речи тревоги душевной пусть будут отвергнуты, чтобы,

Ей не поддавшись, душа дружбе предаться могла.

Радость не вечна: часы улетают; так будем смеяться:

Трудно у судеб отнять даже единственный день.

 

 

Эпиталама

 

Перевод Ю. Шульца

 

Ныне ступайте, союз сочетайте с ложем стыдливым

И научитесь нести шалости пылкой любви;

Пусть же объятья скрепит мать нежных Амуров; владеет

Всей Идалией[859]она, в Книде, благая, царит;

Пусть установит согласье своим благосклонно величьем,

Пусть же отцы молодых дедами станут скорей.

 

 

АЛЬБИН ТИБУЛЛ[860]

 

ЭЛЕГИИ

 

 

«Кто же тот первый, скажи…»[861]

 

Перевод Л. Остроумова

 

Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал?

Как он был дик и жесток в гневе железном своем!

С ним человеческий род узнал войну и убийства,

К смерти зловещей был путь самый короткий открыт.

Иль тот бедняк не повинен ни в чем? Обратили мы сами

Людям во зло этот меч — пугало диких зверей.

Золота это соблазн и вина: не знали сражений

В дни, когда нежным птенцом бегал у ваших я ног.

Не было ни крепостей, ни вала, и спал беззаботно

С пестрой отарой своей мирный овечий пастух.

Встарь мне жилось бы легко, не знал бы я копий грозящих

И, содрогаясь душой, звуков трубы не ловил.

Ныне влекут меня в бой, и, может быть, враг уже точит

Стрелы, чьи острия скоро мне сердце пронзят.

Лары отцов, охраняйте мне жизнь! Меня вы растили

В дни, когда нежным птенцом бегал у ваших я ног.

Да не смущает вас то, что из древнего пня родились вы:

Те же вы были в дому предков старинных моих.

Верность святей береглась, когда, радуясь бедному дару,

Бог деревянный, простой в скромной божнице стоял.

Добрым он делался вмиг, посвящал ли молящийся грозди

Иль из колосьев венок в волосы бога вплетал.

Тот, чьи желанья сбылись, приносил пироги в благодарность,

Девочка-дочка вослед чистые соты несла.

Лары, гоните же прочь наконечники медные копий,

Жертвою будет у вас сельских хлевов боровок;

В чистой одежде за ней я пойду, оплетенные миртом

Буду корзины нести, миртом обвив и чело.

Этим я вам угожу; другой пусть оружьем бряцает,

С помощью Марса в бою вражьих сражает вождей.

Чтоб за пирушкой моей вспоминал о подвигах воин

И на полночном столе лагерь вином рисовал.

Что за безумье — войной призывать к себе черную гибель!

Смерть уж и так нам грозит, крадется тихой стопой.

Нет в преисподней ни лоз, ни посева, — там бешеный Цербер,

Там по стигийским волнам[862]лодочник страшный[863]плывет;

Там возле черных болот блуждают бледные толпы —

Щеки истерзаны там, обожжены волоса.

Сколь же похвальнее тот, у кого безмятежная старость

В хижине милой гостит, внуков любимых растит!

Ходит он сам за отарой своей, а сын за ягненком;

Если ж устанет в трудах, воду согреет жена.

Быть бы таким! Да позволит судьба засиять сединою,

Вспомнить на старости лет были минувших времен!

Ныне же мир да питает поля! Ведь мир этот ясный

Первый на пашню быков в согнутых ярмах привел;

Мир возрастил нам лозу и припрятал сок виноградный,

С тем чтоб отцовский сосуд сына вином напоил;

Мир наступил, и блестят мотыга и плуг, а доспехи

Мрачные диких бойцов в темном ржавеют углу.

Сын деревень из рощи везет, немного подвыпив,

В мирной телеге своей внуков, детей и жену.

Но загремит Венеры война — и поднимет бедняжка

Вопль о разбитых дверях, вырванной пряди волос,

Плачет в тоске о подбитой щеке; а сам победитель

Плачет над силой слепой диких своих кулаков.

Им плутоватый Амур подсыпает ругательства в ссору,

Сам же, на драку смотря, он равнодушно сидит.

Ах, не из камня ли тот и железа, кто может ударить

Женщину? Этим с небес он низвергает богов.

Право, довольно с него изодрать ее тонкие ткани,

Право, довольно покров на голове растрепать;

Хватит того, что слезы текут: четырежды счастлив

Ты, вызывающей плач женщины гневом одним!

Тот же, кто вечно готов руками буянить, пусть носит

Щит и дреколье: вдали быть от Венеры ему.

К нам снизойди, о мир всеблагой, и, вздымая свой колос,

Из осиянных одежд щедро плоды рассыпай!

 

 

«Гений Рожденья идет к алтарям…»

 

Перевод Л. Остроумова

 

Гений Рожденья идет к алтарям, возносите молитвы,

Юные жены, мужи, все воспевайте хвалу!

Ладан благой да горит, в очагах да горят фимиамы;

Их из богатых земель томный привозит араб.

Гений да снидет сюда, принимая дары поклоненья;

Кудри святые его нежный венчает венок.

Чистый нард пусть течет с чела благовонного бога,

Пусть он вкусит пирога, чистым напьется вином;

Он на моленья твои да кивнет, Корнут[864], благосклонно.

Ну же! Чего ж ты молчишь? Гений кивает: проси!

Просьбу твою подскажу: ты просишь верной супруги!

О, я уверен, богам это известно давно.

Ты не попросишь себе земель безграничного мира,

Где молодой земледел пашет могучим волом,

Ты не попросишь себе блаженной Индии перлов,

Сколько бы их ни несли волны восточных морей.

Так да свершится! Пускай летит на трепещущих крыльях

И золотые несет брачные цепи Амур, —

Крепки да будут они до тех пор, пока вялая старость

Не накидает морщин, волосы посеребрив,

Гений Рождения пусть приходит и к дедам и внукам,

Пусть у колен старика юная стая шалит.

 

 

ЭЛЕГИИ ЛИГДАМА

 

 

«С сердцем железным был тот…»

 

Перевод Л. Остроумова

 

С сердцем железным был тот, кто у девушки отнял впервые

Юношу иль у него силой любимую взял.

Был бессердечен и тот, кого тоска не сломила,

Кто в состоянье был жить даже в разлуке с женой.

Тут уже твердости мне не хватит, тупое терпенье

Мне не по силам: тоска крепкие рушит сердца.

Не постыжусь я правду сказать и смело сознаюсь

В том, что полна моя жизнь множеством горьких обид.

Что же! Когда наконец я тенью прозрачною стану,

Черная скроет зола бледные кости мои,

Пусть и Неэра придет, распустив свои длинные кудри,

Пусть над костром роковым в горести плачет она.

С матерью милой она пусть придет — со спутницей в скорби:

Зятя оплачет она, мужа оплачет жена.

Манам моим мольбу вознеся и душе помолившись,

Благочестиво затем руки водою омыв,

Все, что от плоти моей останется, — белые кости —

Вместе они соберут, черные платья надев.

А подобравши, сперва оросят многолетним Лиэем[865]

И белоснежным потом их окропят молоком;

Влажные кости они полотняным покровом осушат

И, осушив, наконец сложат во мраморный склеп.

Будут пролиты там товары богатой Панхеи[866],

Все, что Ассирия даст и аравийский Восток;

Слезы прольются тогда, посвященные памяти нашей:

Так бы хотел опочить я, обратившись во прах.

Надпись пускай огласит причину печальной кончины,

Пусть на гробнице моей каждый прохожий прочтет:

«Здесь почиет Лигдам[867]: тоска и скорбь о Неэре,

Злая разлука с женой гибель ему принесла».

 

СЕКСТ ПРОПЕРЦИЙ[868]

 

ЭЛЕГИИ

 

 

«Кинфии глазки меня впервые пленили…»

 

Перевод Л. Остроумова

 

Кинфии глазки меня впервые пленили, к несчастью,

А до того никакой страсти я вовсе не знал.

Очи потупило вмиг перед ней самомненье былое:

Голову мне придавил резвой ногою Амур.

Он приохотил меня не любить непорочных красавиц,

Дерзкий, заставив мою без толку жизнь проводить.

Вот уже целый год любовным огнем я пылаю,

Боги, однако же, всё неблагосклонны ко мне.

Меланион, о Тулл[869], жестокость смирил Иасиды[870]

Тем, что на подвиг любой он безбоязненно шел:

Как одержимый блуждал в пещерах горы Парфенийской

И на охоту ходил он на косматых зверей;

Он и от боли стонал, оглашая аркадские скалы

В час, когда злобный Гилей[871]ранил дубиной его.

Этим он мог покорить быстроногой девушки сердце:

Значат не мало в любви подвиги, слезы, мольбы.

Мне же ленивый Амур не придумает новых уловок,

Да и привычный свой путь он уж давно позабыл.

Вы, что морочите нас, Луну низвести обещая,

Трудитесь жертвы слагать на чародейный алтарь, —

Сердце моей госпожи склоните ко мне поскорее,

Сделайте так, чтоб она стала бледнее меня.

Смело поверю тогда, что созвездья дано низводить вам,

Реки назад возвращать силой колхидской волшбы.

Вы ж, дорогие друзья, с запоздалым своим утешеньем

Сердцу, больному от мук, дайте лекарства скорей:

Стойко я буду терпеть и нож, и боль прижиганья,

Лишь бы свободно излить все, чем бушует мой гнев.

Мчите к чужим племенам, по волнам вы меня уносите,

Чтобы из жен ни одна мой не открыла приют.

Здесь оставайтесь, кому Амур, улыбаясь, кивает,

И наслаждайтесь всегда счастьем взаимной любви.

Мне же Венера, увы, посылает лишь горькие ночи,

И никогда не замрет, тщетно пылая, любовь.

Бойтесь вы этого зла: пусть каждого милая держит

Крепко, привычной любви он да не сменит вовек.

Если же вовремя вы не проникнитесь мудрым советом,

Позже с какою тоской вспомните эти слова!

 

 

«Там, где блаженствуешь ты…»

 

Перевод С. Шервинского

 

Там, где блаженствуешь ты, прохлаждаешься, Цинтия, — в Байах[872], —

Где Геркулеса тропа вдоль по прибрежью бежит,

Там, где любуешься ты на простор, подвластный феспротам[873],

Или на синюю зыбь у знаменитых Мизен[874], —

Там вспоминаешь ли ты обо мне в одинокие ночи?

Для отдаленной любви есть ли местечко в душе?

Или какой-нибудь враг, огнем пылая притворным,

Отнял, быть может, тебя у песнопений моих?

Если бы в утлом челне, доверенном маленьким веслам,

Воды Лукрина[875]могли дольше тебя удержать!

Если б могли не пустить стесненные воды Тевфранта[876],

Гладь, по которой легко, руку меняя, грести…

Лишь бы не слушала ты обольстительный шепот другого,

Лежа в истоме, в тиши, на опустевшем песке!

Только лишь страх отойдет, — и неверная женщина тотчас

Нам изменяет, забыв общих обоим богов.

Нет, до меня не дошло никаких подозрительных слухов…

Только… ты там, а я здесь… вот и боишься всего.

О, не сердись, если я поневоле тебе доставляю

Этим посланием грусть… Но виновата — боязнь.

Оберегаю тебя прилежней матери нежной.

Мне ли, скажи, дорожить жизнью моей без тебя?

Цинтия, ты мне и дом, и мать с отцом заменила,

Радость одна для меня — ежеминутная — ты!

Если к друзьям прихожу веселый или, напротив,

Грустный, — «Причина одна: Цинтия!» — им говорю.

Словом, как можно скорей, покидай развращенные Байи, —

Много разрывов уже вызвали их берега,

Ах, берега их всегда во вражде с целомудрием женским…

Сгиньте вы с морем своим, Байи, погибель любви!

 

 

«Эти пустыни молчат и жалоб моих не расскажут…»

 

Перевод Л. Остроумова

 

Эти пустыни молчат и жалоб моих не расскажут,

В этом безлюдном лесу царствует только Зефир:

Здесь я могу изливать безнаказанно скрытое горе,

Коль одинокий утес тайны способен хранить.

Как же мне, Кинфия, быть? С чего мне начать исчисленье

Слез, оскорблений, что ты, Кинфия, мне нанесла?

Я, так недавно еще счастливым любовником слывший,

Вдруг я отвергнут теперь, я нежеланен тебе.

Чем я твой гнев заслужил? Что за чары тебя изменили?

Иль опечалена ты новой изменой моей?

О, возвратись же скорей! Поверь, не топтали ни разу

Мой заповедный порог стройные ножки другой.

Хоть бы и мог я тебе отплатить за свои огорченья,

Все же не будет мой гнев так беспощаден к тебе,

Чтоб не на шутку тебя раздражать и от горького плача

Чтоб потускнели глаза и подурнело лицо.

Или, по-твоему, я слишком редко бледнею от страсти,

Или же в речи моей признаков верности нет?

Будь же свидетелем мне, — коль знакомы деревья с любовью,

Бук и аркадскому ты милая богу[877]сосна!

О, как тебя я зову под укромною тенью деревьев,

Как постоянно пишу «Кинфия» я на коре!

Иль оскорбленья твои причинили мне тяжкое горе?

Но ведь известны они лишь молчаливым дверям.

Робко привык исполнять я приказы владычицы гордой

И никогда не роптать громко на участь свою.

Мне же за это даны родники да холодные скалы,

Должен, о боги, я спать, лежа на жесткой траве,

И обо всем, что могу я в жалобах горьких поведать,

Должен рассказывать я только певуньям лесным.

Но, какова ты ни будь, пусть мне «Кинфия» лес отвечает.

Пусть это имя всегда в скалах безлюдных звучит.

 

 

«Кто бы впервые ни дал Амуру обличье ребенка…»

 

Перевод Л. Остроумова

 

Кто бы впервые ни дал Амуру обличье ребенка, —

Можешь ли ты не назвать дивным его мастерство?

Первый ведь он увидал, что влюбленный живет безрассудно,

Ради пустейших забот блага большие губя.

Он же Амура снабдил и парою крыльев летучих,

И человечьих сердец легкость он придал ему:

Право же, носимся мы всю жизнь по изменчивым волнам,

Нас то туда, то сюда ветер все время влечет.

Держит рука у него, как и должно, с зазубриной стрелы,

И за плечами стрелка кносский привязан колчан:

Мы и не видим его, а он уже ранил беспечных,

Из-под ударов его цел не уходит никто.

Стрелы засели во мне, засел и ребяческий образ;

Только сдается, что он крылья свои потерял,

Нет, из груди у меня никогда он, увы, не умчится

И бесконечно ведет войны в крови у меня.

Что же за радость тебе гнездиться в сердцах иссушенных?

Стрелы в другого мечи, если стыда не забыл!

На новичках твой яд испытывать, право же, лучше:

Ведь не меня ты, мою мучаешь жалкую тень;

Если погубишь ее, кто другой воспевать тебя будет?

Легкая Муза моя славу тебе создает:

Славит она и лицо, и пальцы, и черные очи

Той, что ступает легко нежною ножкой своей.

 

 

«Тайну хотите узнать своего вы последнего часа…»

 

Перевод Л. Остроумова

 

Тайну хотите узнать своего вы последнего часа,

Смертные, и разгадать смерти грядущей пути,

На небе ясном найти путем финикийской науки

Звезды, какие сулят людям добро или зло;

Ходим ли мы на парфян или с флотом идем на британцев, —

Море и суша таят беды на темных путях.

Сызнова плачете вы, что своей головы не спасете,

Если на схватки ведет вас рукопашные Марс;

Молите вы и о том, чтобы дом не сгорел и не рухнул

Или чтоб не дали вам черного яда испить.

Знает влюбленный один, когда и как он погибнет:

Вовсе не страшны ему бурный Борей и мечи.

Пусть он даже гребцом под стигийскими стал тростниками,

Пусть он, мрачный, узрел парус подземной ладьи:

Только бы девы призыв долетел до души обреченной —

Вмиг он вернется с пути, смертный поправши закон.

 

ПУБЛИЙ ОВИДИЙ НАЗОН[878]

 

ЛЮБОВНЫЕ ЭЛЕГИИ

 

 

«Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню…»

 

Перевод С. Шервинского

 

Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.

Поразморило меня, и на постель я прилег.

Ставня одна лишь закрыта была, другая — открыта,

Так что была полутень в комнате, словно в лесу, —

Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом

Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.

Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,

В нем их опасливый стыд нужный находит приют.

Вот и Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,

По белоснежным плечам пряди спадали волос.

В спальню входила такой, по преданию, Семирамида[879]

Или Лаида, любовь знавшая многих мужей…

Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, —

Скромница из-за нее все же боролась со мной.

Только, сражаясь, как те, кто своей не желает победы,

Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.

И показалась она перед взором моим обнаженной…

Мне в безупречной красе тело явилось ее.

Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!

Как были груди полны — только б их страстно сжимать!

Как был гладок живот под ее совершенною грудью!

Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!

Стоит ли перечислять?.. Всё было восторга достойно.

Тело нагое ее я к своему прижимал…

Прочее знает любой… Уснули усталые вместе…

О, проходили бы так чаще полудни мои!

 

 

«Значит, я буду всегда виноват в преступлениях новых?..»

 

Перевод С. Шервинского

 

Значит, я буду всегда виноват в преступлениях новых?

Ради защиты вступать мне надоело в бои.

Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,

В женской толпе ты всегда к ревности повод найдешь.

Кинет ли взор на меня неповинная женщина молча,

Ты уж готова прочесть тайные знаки в лице.

Женщину я похвалю — ты волосы рвешь мне ногтями;

Стану хулить, говоришь: я заметаю следы…

Ежели свеж я на вид, так, значит, к тебе равнодушен;

Если не свеж, так зачах, значит, томясь по другой…

Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым:

Кару нетрудно стерпеть, если ее заслужил.

Ты же винишь меня зря, напраслине всяческой веришь, —

Этим свой собственный гнев ты же лишаешь цены.

Ты погляди на осла, страдальца ушастого вспомни:

Сколько его ни лупи, — он ведь резвей не идет…

Вновь преступленье: с твоей мастерицей по части причесок,

Да, с Кипассидою, мы ложе, мол, смяли твое!

Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,

Мне ли подругу искать низкую, крови простой?

Кто ж из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?

Кто пожелает обнять тело, знававшее плеть?

Кстати добавь, что она убирает с редким искусством

Волосы и потому стала тебе дорога.

Верной служанки твоей ужель домогаться я буду?

Лишь донесет на меня, да и откажет притом…

Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком:

В чем обвиняешь меня, в том я невинен, — клянусь!

 

 

«Ты, что способна создать хоть тысячу разных причесок…»

 

Перевод С. Шервинского

 

Ты, что способна создать хоть тысячу разных причесок;

Ты, Кипассида, кому только богинь убирать;

Ты, что отнюдь не простой оказалась в любовных забавах;

Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое мила, —

Кто же Коринне донес о тайной близости нашей?

Как разузнала она, с кем, Кипассида, ты спишь?

Я ль невзначай покраснел?.. Сорвалось ли случайное слово

С губ и невольно язык скрытую выдал любовь?..

Не утверждал ли я сам, и при этом твердил постоянно,

Что со служанкой грешить — значит лишиться ума?

Впрочем… к рабыне пылал, к Брисеиде[880], и сам фессалиец;

Вождь микенский любил Фебову жрицу — рабу…

Я же не столь знаменит, как Ахилл или Тантала отпрыск[881], —

Мне ли стыдиться того, что не смущало царей?

В миг, когда госпожа на тебя взглянула сердито,

Я увидал: у тебя краской лицо залилось.

Вспомни, как горячо, с каким я присутствием духа

Клялся Венерой самой, чтоб разуверить ее!

Сердцем, богиня, я чист, мои вероломные клятвы

Влажному ветру вели в дали морские умчать…

Ты же меня наградить изволь за такую услугу:

Нынче, смуглянка, со мной ложе ты вновь раздели!

Неблагодарная! Как? Головою качаешь? Боишься?

Служишь ты сразу двоим, — лучше служи одному.

Если же, глупая, мне ты откажешь, я все ей открою,

Сам в преступленье своем перед судьей повинюсь;

Все, Кипассида, скажу: и где и как часто встречались;

Все госпоже передам: сколько любились и как…

 

 

«В цирке сегодня сижу я не ради коней знаменитых…»

 

Перевод С. Шервинского

 

В цирке сегодня сижу я не ради коней знаменитых, —

Нынче желаю побед тем, кого ты избрала.

Чтобы с тобой говорить, сидеть с тобою, пришел я, —

Чтобы могла ты узнать пыл, пробужденный тобой…

Ты на арену глядишь, а я на тебя: наблюдаем

Оба мы то, что хотим, сыты обоих глаза.

Счастлив возница, тобой предпочтенный, кто бы он ни был!

Значит, ему удалось вызвать вниманье твое.

Мне бы удачу его!.. Упряжку погнав из ограды,

Смело бы я отдался бурному бегу коней;

Спины бичом бы хлестал, тугие б натягивал вожжи;

Мчась, того и гляди, осью бы мету задел!

Но, лишь тебя увидав, я бег замедлил бы тотчас,

И ослабевшие вмиг выпали б вожжи из рук…

Ах, и Пелопс[882]едва не упал на ристании в Пизе

Лишь оттого, что узнал твой, Гипподамия, лик.

Все же победу ему принесла благосклонность подруги, —

Пусть же победу и нам даст благосклонность подруг!..

Хочешь сбежать?.. О, сиди!.. В одном мы ряду и бок о бок…

Да, преимущества есть в правилах мест цирковых.

«Вы, направо от нас, над девушкой сжальтесь, соседка:

Ей нестерпимо, ведь вы вся на нее налегли!

Также и вы, позади, подберите немножечко ноги,

Полно вам спину ее твердым коленом давить!..»

Твой опустился подол и волочится по полу, — складки

Приподыми, а не то я их тебе подберу.

Ну и ревнивец подол! Скрывает прелестные ноги,

Видеть их хочет один… Ну и ревнивец подол!

Ноги такой красоты Меланион[883]у Аталанты,

Бегом несущейся прочь, тронуть стремился рукой.

Ноги такие еще у Дианы в подобранном платье

Пишут, когда за зверьем, смелых смелее, бежит.

Их не видал, а горю… Что ж будет, когда их увижу?

Пламя питаешь огнем, в море вливаешь воды!

Судя по этим красам, представляю себе и другие,

Те, что от взоров таят тонкие ткани одежд…

Хочешь, пока на тебя ветерочком я легким повею,

Перед тобою махать веером стану? Иль нет?

Видно, в душе у меня, а вовсе не в воздухе, жарко:

Женской пленен я красой, грудь мою сушит любовь…

Мы говорим, а уж пыль у тебя оседает на платье.

Прочь, недостойная пыль! С белого тела сойди!..