Глава 3. Методология в педагогической деятельности. 7 страница

ВОПРОСЫ и ЗАДАНИЯ

1. Определите, как конкретно проявилось в воспитательной традиции российского образования противоречие между необходимостью его гуманизации и постоянного ужесточения.
2. Какой фактор оказал наибольшее влияние на устойчивое сохранение этого противоречия?
3. Выделите основные предпосылки, укрепившие в истории российского образования традицию подавления личности.
4. Дополните предложенный в 2.2 перечень ценностей, заимствованных в зарубежной педагогике для построения советской системы образования.
5. Объясните, почему новая система образования в СССР восстанавливалась на основе ценностей, неактуальных для тех систем образования, из которых они были заимствованы.
6. Определите педагогический смысл и значение для развития учительского творчества в СССР феномена противостояния эксплицитной и имплицитной традиций в образовании.
7. Какими факторами обусловлена закономерность возникновения феномена отказа от выбора?
8. Установите взаимосвязь понятий "бегство от выбора" и "система коммунистического воспитания".
9. Насколько возможным представляется вам существование системы капиталистического (демократического, буржуазного, либерального и т.д.) воспитания? Обоснуйте свою точку зрения.
10. Почему советская педагогическая наука не смогла преодолеть тяготение к внешнезадаваемой системе воспитательной деятельности?
11. Перечислите особенности, которыми должна обладать гуманистическая система воспитания.
12. Поясните феномен выживания людей в нечеловеческих условиях с позиций адаптивности и неадаптивности личности к требованиям системы.

2.4. Неявные традиции этноса и педагогическая мифология.
Имплицитная теория воспитания. В пособии А.В.Мудрика "Введение в социальную педагогику" под этносом понимается исторически сложившаяся в определенной стране устойчивая совокупность людей, обладающих общим менталитетом, национальным самосознанием, стабильными особенностями культуры, а также осознанием своего идинства и отличия от других подобных образований. Таким образом. наиболее значимой для этноса является способность к самоидентификации. Этническая принадлежность определяется, с одной стороны, языком и культурой, стоящей за ним. С другой - она осознается самим человеком в связи с тем, что его семья относит себя к определенной нации и, соответственно, ближайщее окружение считает его принадлежащим к ней. То есть этнос - явление историко-социально-культурное.
Следовательно русский - тот, кто идентифицирует себя с русской историей и культурой, а тем самым и со страной, в которой все формы социальной жизни ориентированы именно на эту культуру и на общие для данной нации историю и систему ценностей. Влияние этнокультурных условий на самоопределение человека наиболее существенно обусловлено тем, что принято называть менталитетом этноса. Менталитет - это глубинный духовный склад, присущий этносу как большой группе людей, сформировавшийся в определенных природно-климатических и историко-культурных условиях. Менталитет этноса определяет свойственные его представителям способы видеть и воспринимать окружающий мир и на когнитивном ( познавательном ), и на аффективном ( чувственном ), и на прагматическом уровнях. Менталитет, в связи с этим, проявляется и в свойственных представителям этноса способах действовать в окружающем мире. Одним из условий бессознательного усвоения человеком менталитета этноса является то, что в нем присутствуют имплицитные концепции личности и ее воспитания.
Междисциплинарные (кросс-культурные ) результаты исследований И.С. Кона(10) имплицитных концепций личности и воспитания предоставляют огромный материал для педагогической трактовки источников и механизмов возникновения, становления и существования российского менталитета.
Имплицитные, т.е. неявные подразумеваемые, неясные, несформулированные теории личности, присущие каждому этносу, есть совокупность неких представлений, несущих в себе ответы на ряд вопросов: каковы природа и возможности человека? Чем он является, может и должен быть? и др. Ответы на эти вопросы образуют имплицитную концепцию личности.
Естественным следствием наличия имплицитной концепции личности является наличие в менталитете этноса также имплицитной концепции и развивающей ее народной " теории" воспитания.Именно она во многом определяет то, чего взрослые добиваются от детей и каким образом они это делают. Ее следует рассматривать как центральную ценностную ориентацию у взрослых в сфере социального поведения по отношению к подрастающим поколениям. Этнопсихологи выделяют такие различия между национальными культурами, которые вполне соответствуют представленеиям о различиях в воспитании: представления о характере, трудовой деятельности и отношении к ней, отраженные в специфических традициях, фольклоре, обычаях и ритуалах; о домашнем быте и уюте; о красивом и уродливом; о доброте, вежливости, такте, сдержанности; о ценности самостоятельности и общинных ценностях и т.д.
Базовый образ имплицитной концепции личности обладает внутренним единством, которое проявляется в обобщенном этническом идеале, своеобразной бытовой метафоре, имеющей много общего с метафорой литературной, поскольку наиболее ярко проявляется в устном народном творчестве - фольклоре (10, С.111-112). Канон воспитания - то, что стало твердо установленным, традиционным и общепринятым у конкретного этноса. Канон, в данном случае, определяет нормативный образ человека, воплощение которого, со всеми оговорками и поправками, корректирующими идеальное, и есть процесс реализации неявной этнической мечты.
Феномен захвата власти большевиками при наименьшей популярности их партии (по ее представленности в выборном парламенте - Учредительном собрании), становится более понятен при исследовании его внутреннего источника. По сути, большевики актуализировали, то есть извлекли и сделали видимо-доступными, легитимированными те "ценности" народного духа, с которыми во все века боролась власть самодержавия. Предложенная большевиками система нравственных ценностей базировалась на имплицитно существующей в народном сознании нциональной мечте о быстрых и нетрудоемких способах перехода от нищеты к процветанию. Национальная мечта - это противопоставляемая внешним условиям существования внутренняя традиция нации по созданию "образа счастливой жизни". Она составляет ядро так называемой обыденной, житейской стратегии существования, представленной базовым образом и этническим идеалом, определяющими народный канон воспитания. В целом эти категории составляют ориентиры народного воспитания, во многом не совпадающего с ценностным содержанием воспитания официально-государственного - эксплицитной концепции воспитания.
Неявные ориентиры этнопедагогики. Наиболее яркие образы фольклора отражают те коллизии этнического сознания, которые оставили глубокий след при переживании их как желаемые, но не реальные для достижения. Эффектная образность присуща тем пословицам русского фольклора, которые описывают человеческие пороки: лень, распутство, воровство, обжорство и др.Можно предположить, что таким способом пороки высмеиваются, приобретая значение негативного примера, ориентира для воспитания отрицательного к ним отношения.С этим можно согласиться, если опустить явно заложенный в пословицах элемент тайного восхищения данными пороками. Пословицы позитивной направленности отражают то, что должно быть, требуют, заставляют соответствовать необходимому, что понимается, но не принимается как руководство к действию.
Умышленное "невнимание" к антиценностям народного воспитания способствовало созданию в советской педагогике неполного ценностного портрета россиянина. В конечном итоге фольклорные подтасовки и фальсификации "вылепили" как бы народный образ труженика, на "формирование" которого и были брошены силы коммунистического воспитания.
Аналогичным образом представлено отношение к ценности труда в русских народных сказках и былинах. Своеобразной "стартовой" ценностью здесь выступает такая этнохарактеристика, как эзотеричность российского менталитета, то есть постоянное ожидание чуда.
Гуманистичность традиции зависит от понимания смысла ценностей труда, отдыха, свободы и т.д. Представления о труде действительно занимают первое место в рейтинге черт и свойств, определяющих ценность передаваемого отношения. Понятно стремление официальной этнопедагогики рассматривать позитивные пословицы "как единство педагогической мудрости и педагогической деятельности народа". Однако такая позиция продолжает традицию одностороннего рассмотрения смысла ценностей, содержащихся в народном воспитании. Сравним назидательно-устрашающую пословицу "хлеб затопчишь - Бог накажет - земля проглотит" с игриво-ленивой - "были б хлеб да одежа, так и ел бы лежа", создающей живой образ мечтающего о недостижимом, но очень желанном русского крестьянина.
Обратимся к наиболее характерным для России фольклорным жанрам - к сказкам (сказаниям, легендам, былинам и т.д.) и пословицам (поговоркам, присказкам и т.д.).
Три главных героя русских народных сказок - Илья Муромец, Иванушка-дурачок и его коронованный тезка Иван-царевич. Опираясь на представления о труде, как наиболее значимую основу, формирующую русский национальный характер и соответственно отраженную в фоль-клоре, определим отношение к ней обозначенных персонажей.
По разным причинам, но в целом одинаково, ни один из героев (никаким) трудом не занимается. Илья Муромец просидел на печи трид-цать лет и три года по причине врожденной болезни и, чудесным образом излечившись, начинает совершать ратные, но отнюдь не трудовые подвиги. Отношение к ратному труду явно положительное, но вычленить отношение к традиционно тяжкому крестьянскому труду, даже по косвенным показателям, достаточно сложно. При современном прочтении возникает невольная аллюзия на явление, широко распространившееся в связи с уклонением от трудовой и воинской повинности и обозначенное в современном фольклоре глаголом "косить", "закашивать", т.е. уклоняться от общественных обязанностей, предоставляя поддельные документы о болезни синонимы: схиливать, сваливать, отмастыриваться, придуриваться и т.д.
Примечательно, что исходной мотивацией, источником исцеления и последовавших поступков является не столько мотив "за державу обидно", традиционно фигурирующий в толкованиях народных подвигов, сколько мотивы страха и личного оскорбления, привнесенные "инородцами и иноверцами", издевавшимися над ущербностью будущего героя.
Сомнительно, что под "державой" современники и даже потомки Ильи Муромца могли понимать Владимирское княжество, даже если применить к этому феодальному наделу столь модный сегодня термин "малая Родина".
Изначально и принципиально занимается "ничегонеделанием" и Иванушка-дурачок, чья лень как бы оправдывается его умственными способностями, вернее, отсутствием таковых - что с дурака взять. На поверку он оказывается далеко не глупым, испрашивая себе вполне разумные материальные блага, хотя и с некоторой придурковатостью, но и та только видимость: казалось бы, зачем дураку самоходная печь, ведь по щучьему велению можно и без печи перемещаться, куда пожелаешь? В данном случае печь - это метафора куража, издевки, эпатажа: основа любой избы, русская печь, без которой изба - не жилье, движется! Безудержное народное воображение воплощает недостижимую, но столь желанную Мечту - сняться с места; да как снимется, куда двинется крепостной?
Вновь аллюзия уклонения, но уже двойного: от работы и от крепостной доли, подкрепляемая вечной российской изворотливостью, силой "заднего ума", которой так крепок российский мужик своими издевками и над самим собой, и над устоями, откровенно навязанными извне - княжеской, а затем государевой и боярской волей. Это уже не литературоведческая "аллюзия", а прямой намек народной мудрости - имплицитной практики воспитания, дающей неявный, но очень значимый нравственный ориентир: "сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок" - смекайте, дети, как надо жить, что иметь в виду про себя, а что - на люди выносить.
Повторяется и источник мотивации: лично Иванушку "доставшие" попреки матушки, благодаря которым он и отправился по воду, да и зачерпнул из полыньи чудотворную щуку.
Как бы особняком стоит в русском фольклоре образ Ивана-царевича, уже по происхождению не имеющего никакого отношения к трудовой деятельности. Вместе с тем он тоже "свой": неудалый, забитый, объект постоянных насмешек, издевок, тоже по- своему "угнетенный", но уже на ином, высоком уровне. Там, оказывается, тоже не все сладко и гладко. Мотивации для последующих трансформаций вроде бы и нет, но она подразумевается в личности царевича, столь же убогого, как и предыдущие герои-простолюдины, чем с ними и объединенного. Привычен и феномен преображения посредством чуда, смысл которого и состоит в моментальном переходе на новый качественный уровень бытия, причем без всяких к тому личных усилий.
Первостепенность труда прослеживается и в другом фольклорном жанре - народных пословицах. Опуская общеизвестные угрожающе-назидательные пословицы, ориентирующие на то, что необходимо, а также ложнопозитивные, якобы "народные" образцы этого жанра, вроде "шпаргалку поднял - пионерскую честь уронил" или "на печи лежать - тру-додней не видать" (Обусловленность создания пословиц, частушек, сказок и т.д. идеологическим заказом, когда этим процессом управляли из ЦК, а выполняли его на местах литсотрудники местной прессы, достаточно полно описана А.Рекемчуком в романе "Тридцать шесть и шесть"), обратимся к тем пословицам, которые ориентированы на подлинные стремления и чаяния.
В русском фольклоре пословицы и поговорки имеются на все случаи жизни и многим из них свойственны те же составляющие, что и сказкам: ориентации на безделье, личное участие неучастием, моментальное достижение невероятного посредством чуда. Пожалуй, наиболее концентрированно эти ориентации представлены в широко известной пословице: "из грязи - в князи". Лаконично, даже лапидарно, емко и образно, что называется - в двух словах, выражена здесь Великая Российская Мечта. Но бездеятельность, лень, приоритет отдыха над работой, бесспорные лидеры нравственных ориентиров в имплицитных представлениях о труде увенчиваются, пожалуй, таким шедевром: "Если бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород". Не надо даже в лес ходить, вытащил грибок изо рта и - порядок. В продолжение ряда - "проглотить-то хочется, да жевать лень".
Можно предположить, что возведение безделья в превосходную степень есть естественная реакция народного сознания на изнурительный, навязанный подневольный труд. Присутствует здесь и элемент "черного" юмора, поскольку вряд ли вечно голодный и нищий крестьянин станет лениться прожевать то, что есть. Вместе с тем не следует забывать, что фольклорные жанры, скорее неосознанно, чем сознательно, не только описывают идеалы, но и формируют их, воздействуют на образ жизни.
По-своему прав был В.И.Ленин, определяя традиционный уклад жизни и народного воспитания в аграрной России как "патриархальщину, полудикость и самую настоящую дикость". Однако такое определение не помешало ему умело спекулировать на тайной Российской мечте: на желании разом, одним махом покончить с бедностью - но не упорным трудом, а быстрым и чудодейственным революционным преображением; на поклонении идолам разбойного уравнительного перераспределения чужого добра - "грабь награбленное!"; на отсутствии желания что-либо производить при наличии страстного желания иметь как можно больше; на праздности и ненависти ко всему основательному, трудолюбивому, зажиточному; на сектантском невежестве и идеологии озлобленности; на поиске виноватых, "врагов" за пределами собственного "Я" и т.д.
Концепция этногенеза и педагогическая традиция. Второй подход к истокам неявного воспитания предполагает исследование скрытых или незамечаемых эксплицитной стратегией образования и ее разработчиками, имплицитных факторов, обусловивших возникновение нравственных приоритетов народного сознания. Феноменологическое проникновение в причины и условия возникновения рассматриаемого феномена поможет не только обнаружить его источник, что интересно само по себе, как увлекательный процесс познания. Гораздо важнее то, что этот процесс, в соответствии с концепцией феноменологии, помогает найти метод расчистки сознания, от того, что Э.Гуссерль обобщенно назвал "предрассудками". В данном контексте предрассудками могут быть обозначены те смыслы, которые традиционно-эксплицитная стратегия образования придает идеалам народного воспитания по вектору долженствования, как ориентациям на то, что должно быть, вместо ориентаций на то, что есть реально.
Одним из наиболее продуктивных способов в этом плане является определение тех условий, при которых возникла русская нация с выходом на условия возникновения отдельного этноса. Обращение к такому методу познания связано с открытием Л.Н. Гумилевым феномена пассионарного толчка, предшествующего зарождению нового этноса.
Концепция Л.Н. Гумилева (4) объясняет возникновение любого этноса как результат появления избыточной биохимической энергии, возникающей в следствии распада нации и последующего смешения составляющих ее этносов с другими. Разрушение этнической целостности сопровождается "вливанием новой крови", благодаря чему "дремавшая" биохимическая энергия старого этноса получает мощную подпитку - в основном - от ранее враждебных ей этносов. Происходит пассионарный толчок (или взрыв), благодаря которому освобождается энергия нового объединения людей, способствующая и зарождению нации и ее резкому подъему. Но возможны и другие варианты: полное исчезновение нации в результате молниеносного и полного истребления (Римская империя после нашествия Аттилы - У в. н.э.); утрата практически всех национальных приоритетов (Эллада под властью Рима с I в. н.э.); вхождение нации в стадию гомеостаза - установления гармонии с внешней средой, успокоение и сон нации, постепенная ассимиляция с другими этносами (Золотая орда после ХV в., готы после ХIV в.).
Русь прошла через развал удельных княжеств, но вышла из фазы обскурации - полного уничтожения прежних устоев - превратившись в мощное централизованное государство Московия за счет новой крови татаро-монгольских этносов. В период пассионарного толчка, длящегося незначительное время (20-70 лет) и происходит "закладка" новой этнической характеристики, т.е. новых свойств характера, отличительных черт, типичных только для этого этноса. Особенность этнохарактеристики состоит в том, что она единожды получает свою энергию, благодаря которой происходит развитие общества в различных социально-экономических системах. В дальнейшем этнохарактеристика не изменяется, составляя основу психических качеств как отдельной личности, так и состоящего из личностей этноса.
Процесс этногенеза - зарождения этноса (по Л.Н.Гумилеву) - определяют три параметра: ландшафтно-географический (жесткая связь этноса с кормящим ландшафтом и свойственным ему климатом); энергия, создавшая данную этносистему и неотвратимо убывающая (рассеивается среди окружающих этносов или уходит в никуда вместе с гибелью ее носителей);этническая доминанта (культурная традиция, "очаровывающая" потомков). Применительно к Руси, эта традиция - заимствованная византийская иконопись, византийское христианство и богословие, византийская церковная музыка и т.д.
Развивая концепцию этногенеза в педагогическом аспекте, позволим высказать собственную точку зрения.
Пассионарный толчок, предшествовавший возникновению Российской нации в новом качестве централизованного государства, произошел во второй половине ХIV в. После победы над войсками Мамая, обескровившей обе стороны, граница русских княжеств начинает постепенное движение к югу от "исконно русских" земель и на долгий срок (почти на 400 лет!) устанавливается на линии современного г.Воронежа, по правому берегу одноименной реки. Этот процесс сопряжен с преодолением различных трудностей, традиционно сопровождающих освоение новых территорий. Именно преодоление трудностей в сочетании с тремя параметрами этногенеза формирует характер первопроходцев, развивая и закладывая те личностные черты, которые наиболее востребуемы в данный момент, но впоследствии неизменно повторяемы потомством.
Ландшафтно-климатические условия благоприятствуют первопоселенцам. Более того, после своенравного климата Средней Руси, новые земли предстают настоящим Раем: чернозем вместо глинозема и песчанника, продолжительное лето вместо внезапных августовских заморозков, относительно мягкая зима, ровная степь и т.д. создают все условия для равномерного, спокойного и мирного труда.
Но покорители новых пространств уже несли в себе генетически переданный заряд, код личностных характеристик, формировавшийся столетиями у их предков ландшафтом и климатом прежних мест проживания. По мнению историка В.О.Ключевского () эти характеристики (в прежнее время и в прежнем месте) возникли как противопоставление капризу природы каприза собственной отваги, где безрассудство преобладает над смелостью и приводит к безнадежным, непредсказуемым и нерасчетливым решениям, к исконно русской наклонности дразнить счастье, играть в удачу - к великорусскому "авось".
Природа приучила великоросса к чрезмерному краткосрочному напряжению всех сил: работать быстро, лихорадочно, споро - чтобы успеть за короткое и ненастное лето начать и закончить все земледельческие заботы и в течение долгой зимы предаваться вынужденному безделью - отсюда и непривычка к равномерному распределению сил и привычка к импульсивному поведению. Невозможность рассчитать наперед план действий выработала привычку в большей степени обсуждать то, что было и как было бы, если бы..., вместо привычки ставить цели, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед, быть осмотрительным без предусмотрительности, больше замечать следствия, чем отмечать причины, их породившие, быть сильным так называемым "задним умом".
Очевидно, что трудности, с которыми столкнулись организованные переселенцы, имели большую связь с оборонительными действиями, нежели с действиями по преодолению ланшафтно-климатических сложностей. Вместо бывшего традиционным преодоления природного сопротивления возникает расслабленность, ощущение легкой жизни и, как следствие наложения на привнесенную с прежних мест этнохарактеристику - закрепление вышеперечисленных черт, среди которых относительно спокойное и безмятежное времяпрепровождение порождает достаточно равнодушное отношение к труду. А почему бы и нет, если хлеб даден как бы изначально (по сравнению с теми усилиями, которые приходилось затрачивать прежде), не стоит гнуть спину, добывая его столько, сколько могла дать новая земля. Достаточно и того, что давалось малым напряжением.
По мнению современных исследователей, это важнейшее обстоятельство выработало в наших далеких предках стремление к разрушению такого сильнейшего двигателя жизнеспособности общества, как принципа личной производительности. Однако варварски "обрабатываемая" земля быстро истощила свои возможности. К началу ХХ в. средние ежегодные сборы озимой ржи составляли около 8 центнеров с гектара на плодороднейшем когда-то черноземе - один из самых низких показателей в России.
Промышленность, традиционно пополняемая рабочими из сельской местности, считалась одной из наименее эффективных. По данным за 1871 г., в Воронежской губернии было сосредоточено 62% предприятий кожевенной индустрии России, а сумма их производства едва достигала 4% от общего показателя по всей стране.

Имеет смысл отметить и еще один параметр, оказавший мощное воздействие на формируемую в давние времена этнохарактеристику Центрально-черноземного этноса. В соответствии с концепцией этногенеза Л.Н. Гумилева, параметр "убывающей энергии" сработал здесь в сторону рассеивания, перекачивания ее основного заряда. Суть этого феномена, вероятно, объясняется тем, что параллельно государственным устремлениям на юг, значительно опережая их по скорости продвижения, началось стихийное бегство крестьян от феодального гнета. Исход принял массовый масштаб и его основной маршрут проходил по современной территории Воронежской губернии. Беглые люди устремлялись к устью Дона, концентрируясь и образуя поселения как можно дальше от государевой сторожи", последним южным форпостом которой был Воронеж.
"Рассеивание" пассионарной энергии обуславливалось тем, что до новой "земли обетованной", до вожделенной свободы (как известно, "с Дона выдачи беглых нет"), доходили далеко не все, кто "ушел в бега". Доходили самые сильные, энергичные, сохранившие в себе заряд пассионарности. Более слабые, не имеющие сил сражаться и с царскими сторожами, и с кочевниками Дикого Поля, владения которого начинались на левом берегу реки Воронеж, оседали в приграничной полосе.
Не сложно догадаться, какой след оставила в сознании нового этноса заложенная единожды этнохарактеристика. К ушедшим далеко на юг пассионариям, известным сегодня как донское казачество, царская рука дотянулась только к концу ХVII в. Однако потребовалось еще около ста лет, чтобы казацкая вольница перешла на государственную службу, сохраняя за собой набор невиданных для России привилегий.
Пожалуй, наиболее важный компонент этнохарактеристики, ее основу, для зарождавшегося этноса Центрального Черноземья составляет уже упомянутое ощущение легкости жизни. Оно способствовало самоутверждению неизменного "Я", тому, что местный житель оценивает любую свою деятельность как положительную и полноценную. Полное самоудовлетворение, самодостаточность приводят к тому, что он отказывается слушать, перестает внимать каким-либо доводам и авторитетам, кроме себя самого. Самодовольный человек, по сути не имеющий оснований для самодовольства, тем не менее, исходит из того, что источник всех его неприятностей и проблем не может находиться в нем самом.
По его глубокому убеждению, этот источник пребывает вне его личности, определяя ее отношения ко всем "внешним" как настороженно-агрессивное. Помноженная на слабую энергетику, эта характеристика обретает черты и признаки воинствующего невежества. В целом это явление обозначается исследователями как достаточно широко трактуемый "феномен жлобства".
Если сильному человеку свойственно спокойное восприятие внешних трудностей и его центральная установка состоит в необходимости их устранения и преодоления внутренними напряжениями собственных сил за счет прямого действия (открытая борьба с противником; создание крепкого бытового уклада, требующего вложения сил, но и дающего ощущение защищенности; твердое соблюдение унаследованной религиозности), то человеку слабому свойственно обходить трудности, изворачиваться, действовать скрытно, обустраивать свой быт кое-как, изыскивать оправдание своей слабости в религиозных ересях, сектантстве.
Примечательно в этом плане отношение к неизбежному вмешательству государственной власти. Донское казачество пускает свои корни по всем рубежам России, вплоть до Дальнего Востока, сознательно переходя на сторону государства и служа ему верой и правдой, неукоснительно выполняя все его требования в рамках завоеванных льгот.
Жители Центрального Черноземья не противостоят открыто, но и не выполняют по собственной воле требования центральной власти, в частности, по продаже и поставкам зерна и других продуктов, вплоть до начала первой Мировой войны. На протяжении всей истории Края любые государственно-политические и официально-христианские воззрения имеют здесь незначительное влияние: не более 10% населения Воронежской губернии в конце прошлого века посещали церковь, в основном - для отправления свадеб и похорон. При этом губерния входит в десятку самых образованных - усилиями земских школ, не без участия государства, грамотность ее населения (как городского, так и сельского) достигает, без малого, 100%.
И тем не менее, неугасающая сила заложенной при образовании данного региона этнохарактеристики, в соответствие с которой сформировалось и имплицитное мировоззрение, и соответствующая ему традиция в имплицитном воспитании, продолжает скрытое противостояние какому-либо вмешательству со стороны.
Одной из попыток ухода от внешнего вмешательства у Центрально-Черноземного этноса выступает формирование нравственных установок на идеологию сектанства, которая, среди множества вариаций сопротивления, свойственных ей, в качестве ведущей имеет форму антигосударственного протеста. При этом надо иметь в виду, что Центрально-Черноземное сектанство опирается на специфическую южно-российскую изощренность, с которой местное население подрывало основы цивилизации, соками которой оно всегда питалось. Эта оригинальная привычка - "рубить сук, на котором сидишь", процветает и ныне - и как форма протеста, и как способ сублимации (замены) принципа личной производительности принципом саморазрушения.
Примерно с XVII века Воронежский край привлекает внимание разнообразием и силой религиозного раскола и сект. Вероятно, поэтому местная этническая традиция ориентирована на стремление быть пророками озлобленного духа". Страх перед ясными и четкими программами изменения жизни в лучшую сторону, требующими личной инициативы и элементарного трудового напряжения сил, преобразуется в агрессию неясной веры. Вероятно, этим определяется и предпочтение местными жителями коммунистических идей, привлекающих не только нивелирующим лагерным "общаком" - равенством не на основе степени участия, а на основе безучастия, но и религиозно-сектантской сущностью марксизма.
Стоит ли после этого удивляться, что пословицы "работа - не волк, в лес не убежит", и "за дело - не мы, за работу - не мы, а поспать против нас не сыскать" - имеют черноземные корни. Не стоит забывать, что центром российского оккультизма продолжает выступать Грибановский район Воронежской области.
Приверженность идее "озлобленного духа" проясняет и еще одну специфическую нравственную ориентацию: культ поклонения силе. Народная культура черноземной провинции боготворила разудалое полуу-головное ухарство, воспевало культ силы и всегда стремилась возвести эту силу в культ абсолюта. Начиная с XVI в. местная история полна восторженными сказаниями о ворах и разбойниках; любимейший герой местных народных сказок - атаман Кудеяр - грабитель, движимый вечной жаждой насильственного (через грабеж и разбой) насаждения уравнительного способа распределения. Волею судеб, ставший губернатором одной из черноземных губерний, поэт Г.Р. Державин в своем "Высочайшем послании Государыне" приходит в ужас от того, что люди, живущие в здешних местах, (как правило, "праздные и неразвитые"), всю свою энергию тратят на "подвиги самого необузданного самодурства" - на пьянство и разбой.
Агрессия, как защитная реакция слабости, продолжает функционировать на уровне биохимических процессов, прорываясь из общественного сознания в общественное поведение. В частности, удовлетворение собственных потребностей традиционно ориентировано не на частное производство, а на внешние инвестиции, "вспомоществования", а в отсутствие таковых и на скрытный разбой. Эта форма "деятельности" наиболее восторженно отражена в Воронежском фольклоре воспеваниями подвигов атамана Кудеяра, организовывавшего местных жителей на тайные набеги и не имевшего постоянно действующей команды. Главным условием для "сменного состава" являлась обязательная демонстрация дневной трудовой деятельности, сменявшаяся с наступлением темноты на быстрые грабежи запоздалых купцов. Агрессия проявляется во всем, что, по мнению ее носителя направлено на ущемление его "статус-кво". Вполне естественно, что эта установка становится традиционной, перенося от поколения к поколению ценностные ориентации, сформулированные в пословицах: переученный хуже недоученного (ценность образования); мешай дело с бездельем, проживешь век с весельем (ценность трудолюбия); всяк сверчок знай свой шесток (ценность инициативы) и т.д.
Педагогическая мифология. Обратившись к неявным, скрываемым ценностям народной культурной традиции, большевики устранили нравственно-религиозные и образовательные факторы, веками сдерживавшие "патриархальщину, полудикость и самую настоящую дикость" (В.И.Ленин). Они продуманно использовали разбуженнную "стихию низменных страстей" в уничтожении культурного и образовательного фонда нации. Но возникший в результате "раскрепощения" феномен всенародного вандализма, при всей его "революционной необходимости" (К.Маркс), востребовал и соответствующих средств управления стихийными процессами. Проблема, возникшая при удовлетворении потребности соединения декларированных приоритетов свободы, равенства, справедливости и т.д. с необходимостью управления, решалась достаточно просто. Силовой метод оказывается приоритетным не только во внутренней политике (уничтожение зажиточного крестьянства, переселение народов, искоренение инакомыслия и т.д.) но и в воспитании, которое тоже становится политикой.
Привычная процедура фальсификации смыслов, определяющих ценность воспитания, направляется на восстановление все тех же ориентаций "порочной притягательности", но уже в контексте конструирования мифов новой реальности.
На заре советской эпохи понятие "ценности" употреблялось без переносного смысла. Им обозначались сокровища и богатство свергнутого класса - все, что составляло основу для выработки негативно-классовой оценки. Вместе с тем, вне прямого употребления, это понятие присутствовало в партийных документах, обозначая нравственные ориентиры, освобожденные от каких-либо отношений с понятием "гуманность". Словарный инструментарий декретов и постановлений о школе насыщен угрожающими лексемами: уничтожение, перерождение, чистка. Очевидно, что в этих и подобных терминах сконцентрированно воплощены и перечисленные выше нравственные установки, составляющие основу имплицитной концепции воспитания. По определению и сути это и есть содержание воспитания, приобретающее статус государственной ценности после отражения в многочисленных программах коммунистического воспитания.
Однако новая реальность начала советской эпохи уже не удовлетворяется и этими "ценностями". Она востребует соответствия единственному критерию, отработанному на "партийной гвардии" - критерию личной преданности. Для его реализации мало пробудить животные начала в человеческом существе. Необходимо создание новой сверхрелигии, обеспечивающей беспрекословную веру во всемогущество партийного бога. Таким образом возникает потребность в создании новой мифологии, а ее реализация, "внедрение в практику" возлагается на систему коммунистического воспитания.
Агностицизм и педагогика. Педагогическая мифология советского периода структурно и содержательно воспроизводит конструкт системы религиозного воздействия. Миф - вымысел, сказания, символическое выражение событий прошедших или ожидаемых, как правило, вопреки здравому смыслу. Применительно к рассматриваемому феномену, принято говорить о мифизации известных понятий, благодаря которой явления, лежащие в их основе как рационально не освояемые (бессмысленные, ирреальные) и непостижимые, должны быть представлены в качестве благоговейно принимаемых. К таким понятиям относится, в частности, "моральный кодекс строителя коммунизма", ирреальность и аморальность которого определяются ниспровержением коммунистической идеологией религии и одновременным использованием ее перевернутых постулатов: "не убий" подменяется на оправдание убийства в <