Глава 28. Дэвид – день четыреста шестьдесят пятый

Остров

 

Я влюблен. Никогда не думал, что можно любить вот так – самозабвенно, до перехвата дыхания, до кома в горле и слез, застилающих глаза. Нет, конечно, я и раньше знал, что такое любовь, – я любил Бет, Лили, но там все было понятно. Он же ничего не делает, только лежит у меня на руках, ворочается, кряхтит, писает и какает, и все же я твердо убежден в том, что он – самый прекрасный и замечательный младенец из всех, что когда-либо рождались на Земле.

Конечно, важно то, что он во многом похож на Лили. Прямо сейчас глазки у него светло-голубые, как у всех младенцев, но Лили говорит, что в ближайшие месяцы это изменится, они примут свой, индивидуальный цвет, и я убежден, что это будет изумрудно-зеленый. Волосики у него густые и черные, слегка закручивающиеся к кончикам, – она говорит, что это у него от меня. Зато крохотные, нежно-розовые губки бантиком точно от мамы.

Лили спит, она измучена. Раньше я и не подозревал, какая это тяжелая работа – роды, но теперь, своими глазами увидев, как это происходит, думаю, что я на ее месте проспал бы дней десять кряду. Последние недели ее беременности стали настоящей пыткой для нас обоих: физической – для нее, эмоциональной – для меня. Она исхудала почти до прозрачности; кости выпирали у нее в таких местах, где я и не подозревал, что они существуют. Смотреть на нее было страшно. Я чувствовал себя абсолютно беспомощным. Я ловил рыбу, собирал для нее улиток и плоды, но она все равно теряла и теряла вес.

Все это время Лили продолжала заявлять, что чувствует себя прекрасно, а сама, стоило нам присесть у огня вечером, засыпала, не сходя с места. Не думаю, чтобы она страдала только из-за недостатка калорий: все эти мягкие толчки и щекотные шевеления у нее в животе наверняка напоминали ей те два раза, когда она была беременна другими своими детьми. Она, конечно, храбрилась, но, как бы ни любила нашего с ней ребенка, память о тех двух сыновьях, которых она никогда больше не увидит, не стереть ничем.

И вот наступило утро, когда у нее отошли воды. Примерно через час начались схватки, частые и сильные. Сначала Лили переносила их хорошо, лежала на боку и дышала, как положено, но вскоре ею овладело беспокойство, ей надоело лежать.

Она стала ходить по пляжу, прислоняясь к дереву или опираясь на меня, когда накатывала очередная волна схваток. Странно было наблюдать все это. Между схватками она вела себя, как нормальный человек, разговаривала со мной о чем угодно, словно ничего не происходило, но, когда приходила боль, она совершенно менялась. Закрывала глаза и как будто проваливалась куда-то. Иногда, правда, позволяла мне растереть ей спину или дать глоток воды, но в основном делала то, на что ее, судя по всему, запрограммировала сама Матушка Природа.

Не знаю, долго ли так продолжалось. Время было примерно обеденное, солнце стояло высоко, когда Лили, наконец, ощутила первые потуги. Я приготовил все, что мы собирали к этому дню с тех самых пор, как она обнаружила, что беременна: нитки, чтобы завязать пупок, чистую циновку, на которой ей предстояло родить. Пиджак Маргарет, выстиранный в прудовой воде, послужит ребенку одеяльцем. Ну и конечно, мой нож, промытый и остро отточенный, чтобы перерезать пуповину. Сейчас он лежит у огня, стерилизуется.

– К бревну, – выдохнула Лили в промежутке между схватками. Оставив ее возле нашего календарного дерева, я пошел готовить место для родов. Плетеная циновка идеально вошла в пространство перед бревном, да и до воды было рукой подать, так что прибраться потом будет легче легкого. Я разложил по бревну все мои запасы, а потом вернулся за Лили.

Пока я вел ее, она четырежды останавливалась и стонала. При каждой остановке прижималась ко мне или присаживалась на корточки, страдая от мучительной боли. Едва я понял, что она рожает уже вовсю, я помог ей лечь и приготовился принимать младенца.

Лили трижды потужилась, и все кончилось. Она вела себя, как герой. Не визжала, как женщины в кино, но задерживала дыхание так, что лицо у нее становилось красным, словно свекла, а глаза вылезали из орбит, и тужилась. После первого такого толчка я увидел макушку младенца, после второго его головка показалась на свет целиком, а после третьего я понял, что у меня сын. Сын. Красивый маленький мальчик.

Лили приподнялась на локтях и засмеялась, когда малыш заплакал. Из-за крошечных кровеносных сосудов, лопнувших у нее на лице во время потуг, она казалась разрумянившейся. Я передал ей младенца, как она просила – пуповина оказалась достаточно длинной, – и Лили смогла положить его себе на грудь.

– Ну, как, – спросила она, – Пол Джеймс? – Как только она легла, я торопливо прикрыл их обоих застиранным пиджаком и, перевязав пуповину в двух местах, отрезал. На ощупь она оказалась жесткой, словно хрящ, и скользкой.

– По-моему, здорово. – Полом звали ее деда, а Джеймсом – моего отца.

– Пол Джеймс Холл. Пол Холл… Ну и имечко мы с тобой ему выбрали! – Она засмеялась, обвисшая кожа на ее животе запрыгала в такт.

– Странно, почему мы раньше не заметили?

– Может, пусть лучше будет наоборот: Джеймс Пол? Джеймс Пол Холл? Хотя так тоже не намного лучше. – Тут Лили сморщилась – дали себя знать послеродовые боли. Не разжимая губ, она застонала-загудела, как делала во время схваток.

– С тобой все хорошо? – Как я ни радовался тому, что роды прошли нормально, еще не все тревожные моменты остались позади, я знал это. Наверное, опасность не минует еще несколько недель, пока будет сохраняться возможность бактериальной инфекции или даже кровотечения. Да, роды, конечно, впечатляющий процесс, но принимать их – занятие не для слабонервных.

– Со мной все хорошо, все нормально, – пропыхтела она, едва боль ослабела. – Знаешь, я ведь никогда раньше не чувствовала схваток. Понимаешь? Чудеса современной медицины включают в себя и эпидуральную анестезию. – Щеки у нее были вполне здорового розового цвета, и не только из-за полопавшихся сосудов, так что я понял, что кровью она в ближайшее время не истечет.

– Пол нравится мне больше, чем Джеймс. – Я продолжал начатый разговор, стараясь гнать от себя разные тревожные «а вдруг», которые преследовали меня все последние недели. – Здесь ведь нет вредных ребятишек, которые будут его дразнить, или родственников, которые выскажут свое «фи». Так что давай будем звать его так, как мы хотели, – Полом.

Едва я произнес это имя, как малыш зашевелился, словно уже признал его за свое собственное. Крошечные сморщенные веки приоткрылись; он, жмурясь, глядел на полуденное солнце. Оторвав ненадолго головку от груди Лили, как будто взглянул ей в лицо.

– Привет, малыш, – заворковала она. – Да, это я – та леди, чей голос ты давно уже слышишь.

Я столько лет мечтал о ребенке и с таким нетерпением дожидался рождения вот этого младенца, но даже представить себе не мог, что вот так, безоговорочно и сразу, полюблю Пола.

– Слушай, мне это только кажется, или он действительно самый классный малыш в мире? – Его голова покачивалась вверх и вниз, и, глядя на него, можно было подумать, что держа свою голову на весу, он совершает подвиг беспримерной силы.

– Да нет, он и вправду очень милый. Самый милый малыш на всей планете, я уверена. – Лили засмеялась, чмокнула Пола в мягкую влажную макушку, и тут же снова откинулась навзничь, зажмурившись – накатил очередной приступ боли. – По-моему, все почти закончилось.

Несколько минут спустя она уже отдыхала в убежище, а я прибирался на берегу. Опять же, я понятия не имел о том, сколько разных жидкостей исторгает из себя женское тело в процессе родов, однако привычка потрошить рыбу и избавляться от собственных экскрементов без посредства цивилизованных приспособлений помогла мне пересилить отвращение и на этот раз. Плаценту я зарыл глубоко в песок у рыболовного бревна – сразу, как только устроил Лили. Она вздохнула спокойно, когда Пол, едва оказавшись в шалаше, сначала деловито зачмокал у ее груди, а потом заснул крепким, спокойным сном. Вскоре заснула и она.

Хорошенько прибравшись, я тоже залез в шалаш, аккуратно взял крохотное тельце из рук Лили и положил его к себе на грудь, где оно и лежит вот уже часа три. Его крохотное тепло смешивается с моим теплом под пиджаком Маргарет, а я все никак не могу перестать целовать его.

Лили поворачивается во сне рядом со мной, и меня вдруг посещает странное чувство: надо же, только сегодня утром нас было двое, а днем стало уже трое. И я понимаю, что до сих пор совершенно не отдавал себе отчета в природе того, что производило все эти движения и толчки в теле моей Лили в последние месяцы. Это было не «что», а «кто»: крошечное живое существо, маленький человек. Когда-то и я таким же крохой лежал на руках у своего отца, и он тоже пересчитывал пальчики на моих ручках и ножках и думал о том, каким я стану, когда вырасту. Жаль, что его сейчас нет со мной. Интересно, видит ли он нас… откуда? И я плотнее прижимаю Пола к своей груди.

– Как там мои мальчики? – прерывает мои мысли сонный голос Лили. Она морщится, поворачиваясь на бок.

– Отлично. Оказывается, нянчить новорожденного малыша – это такое блаженство… Странно, что никто еще не придумал продавать это за деньги – отличное было бы средство от депрессии. – Я просовываю в его крошечный кулачок свой палец. – Ты только погляди на эти крохотные ноготки – ну как тут не улыбнуться.

– Типичный начинающий папаша. – Лили хихикает, но я вижу, что она и сама глядит на нашего ребенка с восторгом. Конечно, тоже понимает, какая он прелесть.

– Как себя чувствуешь? Есть хочешь? Я приготовил тебе манго и кокос. – И я оглядываю ее с головы до ног так, словно по одному взгляду сумею определить наличие у нее бактериальной инфекции или внутреннего кровотечения.

– Умираю с голоду. Какой ты молодец, что догадался, милый. – И Лили, улыбаясь мне снизу вверх, протягивает руки за Полом. – Вообще-то мне и самой хочется еще подержать этого молодого человека. Как бы только не съесть его невзначай, такой он сладкий. – И она прижимает спящего младенца к груди, легко целуя его личико и шейку.

Я вскакиваю и буквально бегом приношу фруктовое ассорти, которое приготовил для Лили еще раньше. Она берет его, шепча мне «спасибо». Мне просто необходимо ее поцеловать, иначе я больше не выдержу.

Ложась с ней рядом, я крепко прижимаюсь к ней и целую сначала Пола, чьи нежные, точно перышки, волоски сладко пахнут. Потом опускаю свое лицо к ее лицу так, что между нашими губами остаются считаные сантиметры.

– Я люблю тебя, Лили. – Ее дыхание тепло касается моих губ. Мне хочется вдохнуть ее всю, целиком, так, чтобы она заполнила меня изнутри.

– И я так тебя люблю, Дэвид. Так люблю, – выдыхает она, и мне остается только надеяться, что это всерьез. Сдерживаться нет больше сил, самоконтроль – качество, которое сильно переоценили. Я опускаю голову, наши губы соприкасаются, но в тот момент, когда ее язык скользит по моей нижней губе и касается нижних резцов, я вынужден отпрянуть.

– Ты куда, морячок?

– Мадам, вы ведь только что разродились. Кажется, на этот счет существуют кое-какие правила. – К моим щекам приливает кровь. Невероятно, но я все еще краснею рядом с ней.

– На поцелуи они не распространяются, глупый.

– Ну, все-таки лучше поостеречься сейчас, чем жалеть потом. Я видел, как с тобой обошелся этот парнишка, и, позволь тебе заметить, это было сильное зрелище. Так что у вас с ним теперь одно дело на двоих – отдыхать все ближайшие недели.

Она покачивает головой из стороны в сторону.

– Ни за что не соглашусь сидеть здесь дольше одного, ну, может двух дней кряду. К тому же, ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты рыбачишь один.

– Ничего со мной не случится. – Чтобы разогнать ее тревоги, я повторяю ей то, что говорил уже не однажды. – И вообще, мне надо еще поработать над знаком SOS и укрытием для костра.

– Над знаком SOS? – Пол начинает возиться у нее на плече, и она перекладывает его на другую сторону. – Я думала, мы решили, что это пустая трата времени.

Я кладу ладонь на спинку Пола. Если я захочу сомкнуть пальцы вокруг его тельца, то на груди они почти встретятся. Просто невероятно, до чего крошечным рождается человек.

– Я хочу отвезти его домой.

– Домой? – Лили сдувает кудряшку, которая норовит залезть ей в глаз. – Он уже дома, Дэвид. Здесь мы его зачали, и здесь он проживет все обозримое будущее. К тому же за все время, что мы сами здесь, мы еще ни разу не видели ни самолета, ни корабля, ни подводной лодки, а ведь прошло уже больше года. И вряд ли уже увидим, освети мы знак SOS хоть неоновыми буквами.

Волосики Пола уже совсем подсохли и закурчавились от влажности, разлитой в воздухе. Я поглаживаю их, легко касаюсь мягкого пятачка на макушке – крошечного, размером с монетку в четверть доллара – и только потом отвечаю.

– Я не хочу, чтобы он рос здесь, Лил. Я хочу отвезти его домой, хочу, чтобы у него была кроватка и детская, хочу покупать ему самые дорогие подгузники, а когда придет время, я научу его кататься на велосипеде и играть в мяч.

– Пол у себя дома здесь, на острове. И мы должны научить его выживать здесь, а не мечтать о подгузниках и велосипедах.

– Согласен, но я все равно не хочу сдаваться. Я – его папа, а все родители хотят для своих детей только самого лучшего, это закон эволюции.

– Конечно, я тоже хочу, чтобы Полу было хорошо, – говорит Лили. – Но я больше не могу жить в выдуманном мире, Дэвид.

«Ох, черт, из-за меня она плачет, и не светлыми счастливыми слезами, как когда родился Пол, а злыми, нервными, которые так и брызжут из ее глаз».

– Ну не надо… Не плачь, милая, прости меня. – Я спешу стереть с ее лица влажные дорожки. Ее щека кажется мне горячей, и мне тут же становится страшно. – Дай-ка я принесу тебе водички. Что-то ты горячая… – Вот черт, а бутылка-то с водой осталась у бревна. Но я не успеваю встать, чтобы пойти за ней, как мне на плечо ложится пылающая ладонь Лили.

– Не обращай на меня внимания, это просто гормоны. Если хочешь, делай свой знак. Все равно от этого на наш остров парашютисты не посыплются. И слава богу. – Она смеется непривычно громко, на высокой, визгливой ноте, и я внимательно присматриваюсь к ней. Лили вся взмокла от пота, волосы прямо хоть отжимай, как после купания. Что с ней?

– Лили, – заговариваю я, стараясь ничем не выдать охватившие меня тревогу и раздражение, – чему ты радуешься?

Ее улыбка тает, она высвобождает из-под ребенка одну руку и промокает себе лоб.

– Ничего я не радуюсь. Я и сама больше всего хочу вернуться домой, но… – тут она закашливается, и я снова вспоминаю про бутылку, – так все-таки одним осложнением меньше.

– О каком осложнении ты говоришь? – фыркаю я. Разве вся наша жизнь здесь не есть одно сплошное осложнение? И разве оно не началось в тот самый день, когда и она, и я ступили на борт того злосчастного самолета? Стараясь не смотреть на меня, Лили прикусывает кончик языка. – Ты имеешь в виду нас с Полом, так? Это мы – твое осложнение?

Воздух как будто покидает мои легкие. Значит, она не любит меня так, как люблю ее я. Значит, я выставляю себя дураком перед ней.

– Вовсе нет, и ты прекрасно это знаешь. – Она пытается привстать, наверняка преодолевая боль. – Я люблю вас обоих, но что я скажу мальчикам и Джерри?

– Объяснишь им, что мы полюбили друг друга, когда помогали друг другу выжить. Потом ты скажешь им, что Пол тоже твой сын, о чем ты, как я надеюсь, не жалеешь. Пожалуйста, скажи мне, что я не ошибся.

– Ты забываешь, что в реальном мире ты женат, а я замужем. Бо́льшую часть времени я и сама об этом не помню, но всякий раз, когда ты зажигаешь сигнальный огонь или выкладываешь знак SOS, – вспоминаю. – Она тяжело сглатывает, как будто проталкивает в горло непрожеванный кусок мяса. – Пожалуйста, не заставляй меня вспоминать, Дэвид. По крайней мере, сегодня. – Она откашливается, снова сглатывает и, часто дыша, опускается на пол.

– Лил, с тобой все в порядке? – Что-то пошло не так. Бледность Лили видна даже через загар, ее придерживающая Пола рука ослабла. – Лили, очнись! Лили! – Я забираю у нее малыша и кладу его в кроватку-гнездо, которую мы соорудили в ожидании его появления. Он продолжает спокойно спать.

Тогда я на четвереньках подползаю к Лили, беру ее безжизненную руку и нахожу пульс. Вот он. Но я даже не трачу время на то, чтобы считать удары. Ее рука горит, одежда промокла от пота. Поспешно просунув одну руку ей под колени, а другой обхватив ее за плечи, я поднимаю ее, стараясь не обращать внимания на то, какая она стала легкая, почти невесомая, вырастив внутри себя нашего сына.

Я приношу ее в тень у рыболовного бревна, опускаю там на прохладный песок, прислоняя спиной к обглоданному ветрами и непогодой дереву. Хватаю бутылку – она еще наполовину полная – и прижимаю к ее губам.

– Пей, Лили, пей, – уговариваю ее я. Видно, как глазные яблоки ворочаются под ее веками, точно она силится открыть глаза, но не может. Тогда я наклоняю бутылку так, чтобы жидкость сама потихоньку текла в ее полуоткрытый рот. Она причмокивает губами, точно младенец в предвкушении бутылочки. Я снова подношу воду к ее губам, и на этот раз она глотает – я вижу, как двигается ее горло.

– Лили? Ты меня слышишь? – Слезы застилают мне глаза так, что я сам едва ее вижу. – Пожалуйста, очнись, пожалуйста. – Обеими руками я обхватываю ее, прижимаю к себе и начинаю баюкать так, как всего несколько минут назад баюкал Пола. Я насильно вливаю в нее еще несколько глотков воды, и тут ее ресницы вздрагивают, приподнимаются, а дыхание становится ровнее.

– Я так странно себя чувствую, – говорит она. – Пить хочется, и сил нет совсем. Почему у меня нет сил, Дэвид?

Если б я знал ответ! Единственное, что приходит мне в голову, это большая кровопотеря при родах, но если это и так, то что я могу сделать? Это в кино герои тут же соорудили бы какую-нибудь трубку с иголкой и в полевых условиях провели бы переливание крови, а я довольно смутно помню, какая группа у меня самого, не говоря уж о том, какие группы сочетаются между собой, а какие при слиянии убивают. Так что водичка – единственное лекарство, на которое я могу полагаться.

– Наверное, ты потеряла слишком много жидкости. Ты ведь так потрудилась сегодня, вот и устала… Теперь тебе надо много пить и есть. Об этом я позабочусь. – Я целую ее мокрые волосы и чувствую, как от ее пота на моих обветренных губах начинает щипать трещинки.

Она гладит меня по лицу; ее рука слабая, точно лапка котенка.

– Знаю, Дэвид. Знаю, что ты позаботишься обо мне. – Я беру ее руку и снова прижимаю к ее телу – не хочу, чтобы она тратила силы на меня, даже совсем немного. Она продолжает шептать едва слышно: – Прости меня за то, что я тебе наговорила. Конечно, знак надо поправить. Надо сделать все, что возможно. Я тоже хочу домой. Ты ведь отвезешь меня домой, Дэвид?

Слезы выскальзывают из-под ее длинных ресниц, катятся по щекам и капают на ключицы. Я смотрю на них со злостью. В ней и так почти не осталось воды, а она еще тратит ее так бездумно.

– Постараюсь, детка. Постараюсь. Ш-ш-ш-ш. Никаких больше разговоров, пока ты не поправишься.

Она кивает. Издалека доносится слабый плач, точно пищит котенок. Пол проснулся. Я снимаю рубашку и скатываю ее в комок. Потом осторожно, как только могу, устраиваю на песке Лили – рубашку подкладываю ей под голову вместо подушки, ее саму кладу на бок так, чтобы ей было удобно и ничего не мешало дышать. После этого бегом бросаюсь через пляж к сыну – он уже испачкал один подгузник их тех, что мы понаделали из волокон кокоса и пальмовых листьев, готовясь к его рождению. Они для него огромные, ведь никто из нас не помнил, до чего невозможно крошечными приходят на свет люди. Так что подгузник его не уберег, и горчичного цвета кашица расползлась у него и по спине, и по тощеньким, морщинистым ножкам.

Я быстренько споласкиваю его в океане и надеваю ему другой подгузник, закрепляя его как можно надежнее. К счастью, пиджак Маргарет не пострадал, так что я закутываю в него малыша и, прихватив половинку кокоса с молоком внутри, несу его к маме. Она сначала крепко обнимает его, потом дает ему грудь.

Я сажусь рядом, на случай если она снова потеряет сознание и придется подхватить ребенка. Трудно сидеть без дела – мысли о прошедшем дне и о моих новых обязанностях роятся у меня в голове, не дают покоя связанные с ними страхи. Я вдруг вспоминаю о вещах, которые окружали меня дома и которые там я считал такими важными для жизни – мою машину, мой дом, мой телек с плоским экраном, мои «Айпод» и «Айпэд». Потом озираюсь вокруг.

Здесь у меня нет ничего.

По-моему, так даже лучше. Все вещи преходящи, в любую минуту они могут вспыхнуть и сгореть, как наш самолет, или пойти ко дну, как наш багаж. Все, что для меня здесь важно, это Пол и Лили. А их я не променяю даже на миллион автомобилей, самолетов или домов. Хотя, с другой стороны, важные для нас люди тоже, к сожалению, недолговечны…

Наблюдая за Лили, которая борется со сном, кормя нашего новорожденного младенца, я вдруг ясно понимаю, что он, скорее всего, никогда не попадет на прием к врачу, не узнает настоящих подгузников или одежды. Он будет страдать от голода и холода чаще, чем хотел бы его отец, чем любой отец счел бы возможным для своего ребенка. И у Лили есть только один выход – как можно больше спать и молиться, чтобы Матушка Природа исцелила ее, как и положено, потому что я ничего не могу для них сделать. Совсем ничего.

Внезапно они оба кажутся мне такими хрупкими, как ни одно стекло в окнах моего дома, как ни одна фара моего автомобиля и ни одна хрустальная ваза у меня в серванте. Да, вещи, конечно, тоже уязвимы, но они заменяемы. А вот люди, – по крайней мере, те, кого любишь, – нет.

Забыв обо всех делах на ближайшее время, я наклоняюсь к ним и обнимаю обоих. Лили кладет голову мне на плечо – и тут же соскальзывает в глубокий, словно наркотический сон. Я окружаю Пола ладонью, чтобы он не скатился во сне, и чувствую, как стучит его крошечное сердечко.

Я рад, что Лили согласилась со мной – нашей маленькой семье необходимо вернуться домой.

Глава 29. Лиллиан

Настоящее

 

– Когда Пол родился, я долго не могла прийти в себя. Прошло не меньше шести недель, прежде чем я снова начала помогать Дейву и Кенту в лагере. Да и то, мне кажется, окончательно я выздоровела уже дома, после хорошего лечения. – Лиллиан задумчиво помолчала и добавила: – Как я уже говорила, вскоре после рождения Пола утонул Кент.

– Как Пол вписался в вашу повседневную жизнь? Трудно было ухаживать за младенцем в таких примитивных условиях? – Женевьева сидела на самом краешке стула. Происходящее явно доставляло ей удовольствие. Может, она потому и выбрала историю Лиллиан? Из-за Пола?

– Он был таким славным. Спокойным, любил спать у нас на руках. Ночью мы клали его между нами, чтобы он не мерз. Молоко у меня было, так что я могла кормить его, при условии что мне самой хватало еды. Нам очень повезло с ним.

Лиллиан удивилась тому, как легко у нее получается говорить о Поле и его жизни на острове. Во всех прошлых интервью она заливалась слезами, стоило ей только выговорить его имя. Она решила, что это хороший знак, что жизнь залечивает ее старые раны.

Лиллиан часто думала над тем, почему ей так тяжело говорить о нем. Конечно, она любила Пола ничуть не меньше других своих детей. Как и остальные, он вырос у нее внутри, жил у нее на руках, питался ее молоком, и это был один из лучших периодов в ее жизни. Почему же ей тогда так трудно говорить обо всем, что связано с его рождением? По логике вещей, так тяжело ей должно быть лишь когда она говорит о его смерти.

– Опишите нам его, какой он был, Лиллиан.

Голос Женевьевы струился, как шелк, он ласкал и успокаивал. И Лиллиан решила наконец поверить, будто журналистке не все равно, и вести себя соответственно. Оглянувшись на Джерри, который в последние двадцать минут приводил в порядок ногти, она закрыла глаза, вспоминая личико, которое видела теперь только во сне.

– Он был совсем крошечным. Не знаю, на самом ли деле он был меньше других моих детей, или все дело в том, что я давно не держала на руках ребенка, но он казался мне легким, словно перышко. – Грустная улыбка скользнула по ее лицу, когда она открыла глаза. – У него были черные волосы, кудрявые, как у его братьев. Глаза очень синие. Сначала они были сероватые, но серый оттенок как будто растворился в них где-то через месяц, и они стали ярко-синими, как океан. Он как раз научился улыбаться, а на следующий день… – Ее голос оборвался, словно мотоцикл врезался в стену.

– Я вижу, вам тяжело об этом говорить, – Женевьева констатировала очевидное.

– Да, очень. – Лиллиан не любила думать о том дне и делала все, что было в ее силах, чтобы отогнать воспоминания о нем, в том числе глотала маленькие белые пилюльки – снотворное, которое избавляло ее от кошмаров.

– Прежде чем поговорить о его последнем дне, я хочу задать вам еще один вопрос.

Вопрос? Какой еще вопрос? Лиллиан улыбнулась, не разжимая зубов, надеясь, что это будет похоже на улыбку, а не на оскал готовой броситься собаки.

– Давайте, постараюсь на него ответить. – Она потерла друг о друга кончики пальцев, похрустела суставами и помолилась про себя, чтобы остаться невозмутимой, когда речь зайдет о смерти Пола.

– Почему вы мне лжете, Лиллиан? – спросила Женевьева, и ее обволакивающий голос превратился в шелковую удавку.

– Что? Я… о чем вы? – выдавила из себя Лиллиан, чувствуя, как наливается тяжестью живот, словно она проглотила камень. Ее мозг работал на самых высоких оборотах, стремительно прокручивая интервью вспять. В чем же она допустила ошибку, чем себя выдала?

– А я думаю, вот почему, – продолжала журналистка, глядя на Лиллиан, у которой во рту стало так сухо, что язык прилип к гортани. Ах, вот бы глоточек диетической колы сейчас! Да, к такому повороту она была не готова. – Во всей этой истории с Полом есть какой-то непонятный душок. Сначала я решила, что вы с Дейвом просто придумали его, чтобы приукрасить свои приключения, но потом стала просматривать его и ваши интервью, где вы говорите о нем. И знаете, что мне стало ясно?

– Что? – машинально повторила за ней Лиллиан, и тут же почувствовала себя дурой.

– Вы не были беременны, когда попали на остров, верно, Лиллиан?

Ужас накатил на нее громадной волной. Она опустила глаза. Если сейчас она скинет здесь туфли, то сколько ей понадобится времени, чтобы добежать до дома Джилл, схватить в охапку детей и уступить, наконец, настырному желанию позвонить Дейву? Улететь она сможет уже сегодня вечером, а там снимет комнату в отеле. Только он поймет ее, больше никто.

Лиллиан глубоко вдохнула через нос, кислород наполнил ее легкие, кровь понесла его по организму, и ее мысли стали яснее. Если она убежит отсюда сейчас, то тем самым как бы признает свою вину, а значит, бегство не выход. Значит, надо придумать, как солгать, и солгать получше. Глянув через плечо Женевьевы, она увидела, что Джерри оставил свои ногти в покое и, весь подобравшись, внимательно следит за происходящим. Не успела она открыть рот, чтобы возразить, как муж громко кашлянул.

– Думаю, здесь вам пора остановиться, – изрек он. Встал, застегнул пиджак так внушительно, как это умеют делать только адвокаты, и Лиллиан, глядя на него, невольно вспомнился тот молодой, увлеченный учебой студент права, за которого она двенадцать лет назад вышла замуж.

– Прошу прощения, мистер Линден, но мне казалось, что вы изъявляли желание вообще не принимать участия в этом интервью. – Ледяной взгляд Женевьевы был прикован к Лиллиан. Шаги Джерри по дубовому полу гостиной звучали весомо.

– Я говорю сейчас не как муж Лиллиан. Я говорю как ее юрист. Откажитесь от выбранной вами линии ведения расспросов, или миссис Линден будет вынуждена прервать это интервью. – Эти слова он произнес с нажимом, встав прямо за спинкой кресла телеведущей.

Склоняя голову то на одну сторону, то на другую, словно боксер перед матчем, Женевьева с молчаливой решимостью оценивала противника, катая в ладонях «Шарпи». Ярость во взгляде Джерри не укрылась от Лиллиан, хотя она и сидела довольно далеко от мужа. В задумчивости она прикусила кончик языка. Ей понравилось, что Джерри встал на ее защиту, и она была готова по первому его слову прекратить интервью.

– Хорошо, – прошипела Женевьева. – Я изменю свою «линию ведения расспросов», если вы настаиваете, адвокат.

– Да, я настаиваю. А еще я настаиваю на том, что если хоть одно слово из ваших порочащих мою жену инсинуаций попадет в эфир, то иск по делу о клевете вам обеспечен.

Женевьева лихорадочно перетасовывала карточки. Судя по всему, это был ее запланированный эндшпиль: вывести Лиллиан на чистую воду, разоблачив ее ложь о Поле. Но известно ли ей что-нибудь на самом деле, и если да, то что именно, Лиллиан не узнает уже никогда. И надо же, чтобы ее спас именно Джерри…

Не скрывая своего облегчения, она с улыбкой смотрела на мужа, который, подавив своим присутствием и взглядом Женевьеву Рэндалл, возвращался теперь на место. Прежде чем сесть, Джерри расстегнул пиджак. Усевшись, он уперся локтями в колени, опустил голову в ладони и стал ими тереть себе глаза, точно усталый ребенок, который едва научился ходить и не рассчитал свои силы. А когда он отнял ладони, Лиллиан увидела за ними лицо не уверенного в себе юриста, а совсем другого человека. Лишь один раз за всю их совместную жизнь она видела у него такое выражение. Это был страх.

Тот раз, когда она видела Джерри таким, был шесть с половиной месяцев назад, после бала в «Карлтон йогурт». Они с Дейвом провели тогда вместе весь день, бросив Джилл в отеле. Она и представления не имела, где они были тогда. А если б знала, то наверняка не одобрила бы.

Всю дорогу в лимузине, который вез их назад, в отель, и весь путь от дверей отеля до порога их комнаты, и дальше, пока Лиллиан стаскивала с себя тяжелое платье, соскребала при помощи специального крема косметику с лица, умывалась и надевала пижаму, подруга не останавливалась читала ей лекцию о том, как неподобающе она вела себя на празднике. Лиллиан хотела обидеться или разозлиться, но у нее не было сил ни на то, ни на другое, особенно ввиду того, что им с Дейвом предстояло наутро. Поэтому она только ухмыльнулась, потрепала подругу по жесткому ежику волос и скользнула в постель, зная, что у нее есть всего несколько часов сна перед предстоящим ей важным и тяжелым днем.

– Ты точно не против, если я провожу тебя до порога? – спрашивал Дейв, держа Лиллиан за руку, пока они шли по застланному красной ковровой дорожкой коридору.

– Джилл прислала мне утром эсэмэску, она навещает какую-то кузину в Санта-Монике, вернется поздно. Так что все в порядке. – При одной мысли о пустой комнате у нее стало так щекотно в животе, словно там запорхали бабочки. Хоть это и казалось вполне естественным, она все же обещала себе, что не станет приглашать его в номер.

– Просто поверить не могу, что все кончилось. Я ждал этого дня с тех пор, как мы сказали друг другу «до свидания» там, в Гуаме. И вот опять приходится прощаться. – Твердое пожатие его руки напугало Лиллиан – а вдруг он не сможет отпустить ее на этот раз или не захочет? Она и сама не могла понять, нравится ей такой расклад или не очень, и потому была напугана до смерти.

– Я тоже буду скучать по тебе, но мы сможем говорить по телефону. У меня теперь новый сотовый, он зарегистрирован на другое имя, так что можно друг другу писать. – Лиллиан показала на дверь под номером 223, предпоследнюю в коридоре. – Пришли. – Ее ноги сами встали у дверей. Она повернулась к нему лицом и принялась пересчитывать жемчужно-голубые пуговки на его рубашке.

– Мне пора уходить, да? – сказал он, делая к ней шаг и заправляя прядку волос ей за ухо. Даже от беглого прикосновения его пальцев к мочке ее уха мурашки побежали по всему ее телу. Как ему это удается?

– Кажется, мы чересчур жадничаем. – И она засмеялась, пытаясь прогнать этим смехом бабочек, чтобы уйти, не натворив ничего такого, о чем она будет жалеть после. – Дай мне знать, как пойдут дела у Бет. Если я понадоблюсь, то можно будет устроить еще одно «интервью» в Лос-Анджелесе через пару месяцев.

Лиллиан взмахнула свободной рукой, чтобы подчеркнуть, что она шутит, но заметила, что Дейв ее совершенно не слушал. Он следил за ее губами хищно, как кот следит за движениями канарейки. Горячая кровь прилила к ее щекам; видимо, он решил, что довольно уже побыл хорошим мальчиком. Дейв резко сделал к ней еще шаг, их тела почти соприкоснулись.

Застыв на месте, она не могла оторвать взгляда от его черных ресниц, а он водил пальцем по ее лицу, словно хотел запомнить. Опьянев от запаха его кожи, Лиллиан призвала себе на помощь всю силу своей воли, чтобы удержаться на той черте, которую сама же провела между ними, когда предложила ему лгать. А ведь ей так хотелось пересечь ее, о, боже, до чего же хотелось…

Она положила ладони ему на грудь, чтобы оттолкнуть его, но сразу поняла, что это было ошибкой. Между ними как будто замкнулась электрическая цепь, и ток потек через ее руки и даже ноги. Его взгляд встретил ее взгляд; он почувствовал то же самое. Ей захотелось сказать «нет» или хотя бы попятиться, но желание в последний раз ощутить на своих губах вкус его поцелуя было необоримо. Однако, стоило ей лишь слегка податься к нему, как дверь позади нее распахнулась резко, точно выстрелила.

Поток воздуха мгновенно разрядил возникшее между ними напряжение. Лиллиан вырвала у него свою руку и тут же пожалела, что нельзя так же быстро успокоить свой пульс. Она была уверена, что Джилл все прочитает по ее глазам.

Дейв отпрыгнул от нее на целый фут и сунул руки в карманы еще раньше, чем дверь долетела до стены. Даже Лиллиан сразу увидела, какой у него виноватый вид.

– Лиллиан, вот ты где, – прогудел в тишине коридора низкий, знакомый голос. Стремительно повернувшись на одной ноге, она оказалась лицом к лицу с Джерри. Морщины беспокойства залегли вокруг его глаз и рта, щетина придавала угрюмое выражение лицу, обычно гладко выбритому. Он был в помятых серых брюках и белой футболке, совершенно новой, судя по острым складкам сгибов.

– Джерри? Что ты… Я и понятия не имела, что ты здесь. – Лиллиан заставила себя улыбнуться.

– Это обычно называется «застать врасплох», – ответил он с ноткой враждебности в голосе. – Я хотел удивить тебя и прилетел на твое интервью сегодня утром, но вообрази себе мое удивление, когда я узнал, что никакого интервью с тобой на сегодня даже не было запланировано.

– Да, верно. Мне пришлось его отменить. Вчерашний праздник кончился очень поздно. – Лиллиан врала напропалую. Ведь не могла же она сказать мужу, что интервью было лишь прикрытием для ее встречи с Дейвом.

– Ага, – Джерри скрипнул зубами. – Об этом я тоже уже слышал.

«Вот Джилл, болтушка», – подумала Лиллиан.

– А где Джилл? – спросила она вслух.

– Уехала домой, к семье. – Джерри кивнул куда-то в сторону косяка. – Она сказала, что вы с ней очень мило побеседовали, да, Дейв? Или мне лучше называть вас Дэвид?

– Рад вас снова видеть, Джерри. Я о вас наслышан. – Дейв, не двинувшись с места, искоса взглянул на него, прежде чем продолжить. – И, пожалуйста, зовите меня просто Дейв. – Он скрестил на груди руки; мышцы на них напряглись так, словно он выжимал пятидесятифунтовую гирю.

Когда Джерри заговорил снова, желваки так и ходили у него на скулах – Лиллиан даже испугалась, как бы на них не треснула кожа.

– Лиллиан, мне хотелось бы знать, где ты провела день сегодня?

– Сначала мы заехали отменить интервью, а потом Дейв покатал меня по Лос-Анджелесу. – Времени на раздумья не было, приходилось импровизировать. Что может сойти за безобидную совместную вылазку двух старых друзей? – Показал мне старый цветочный магазин своего отца, потом мы заехали перекусить к Рикардо. Рикардо – это хозяин ресторана – тоже старый друг его отца, и…

– Хватит врать, Лиллиан. У тебя все на лице написано.

– Я не вру, Джерри. Зачем мне врать? – Лиллиан тут же запаниковала, спокойствие покинуло ее мгновенно.

Наверное, Дейв это заметил, или просто почувствовал. Он привалился к обитой матерчатыми обоями стене и, подчеркнуто нахально глядя на Джерри сверху вниз, вздохнул.

– Не позорились бы вы, Джерри.

Тот стремительно обернулся к нему. Он был зол; таким злым, как