Глава 30. Лили – День пятьсот восемьдесят девятый

Остров

 

Песок такой горячий, что обжигает мне щеку, но я этого не чувствую. Хотя нет, неправда: все я чувствую, но я это заслужила. Я вжимаюсь лицом в перегретые мелкие гранулы – мне кажется, что, если я зарою голову поглубже, то снова услышу его крик, негромкий, мяукающий, так похожий на крик чайки.

Прошел месяц, а я все никак не привыкну к тишине, наступившей сейчас, когда остались только мы с Дэвидом. Не знаю, почему я никак не могу привыкнуть. Пол был со мной всего три месяца – сущий пустяк по сравнению с тем, сколько я живу на свете; но, едва он появился, мне сразу стало казаться, будто он был всегда. И вот его больше нет; у меня такое чувство, будто я умерла вместе с ним.

Я не могу больше спать в убежище. Ведь все случилось именно там, там он сделал свой последний вдох. А я ничего даже не видела, я дрыхла. Мой малыш спал в моих объятиях, как каждую ночь с самого своего рождения. И вот в какой-то момент, ночью, он просто перестал дышать, а я заметила это, только когда от молока у меня раздулись груди, а мой сынок уже похолодел и посинел у меня в объятиях.

Мой вопль разбудил Дэвида. Видеть, как он, для кого отцовство было не только радостью, но и смыслом жизни, вдруг в одночасье потерял этот смысл, было для меня наказанием вдвойне – как будто в тот день умерли сразу двое. Дэвид говорит, что ни в чем не винит меня, но я ему не верю. Я сама обвиняю себя, так как же может не обвинять он? Что это за мать, у которой ребенок умирает во сне, а она ничего не чувствует? Даже если б я действительно ничего не могла сделать – в чем я совсем не уверена, – я могла бы просто быть рядом с ним, видеть его глазки, поцеловать его личико, пока оно еще было розовым и теплым…

Вместо этого меня преследует воспоминание о его окоченевшем тельце, утратившем краски жизни. Оно заслонило собой все остальное; я почти не помню, каким он был раньше. Мне хочется спросить у Дэвида. Пусть напомнит мне о его черных густых волосиках, нежных, как кашемир, пахнущих ароматно, лучше любых цветов на этом острове. Пусть расскажет мне о его улыбке, робкой и едва заметной, так что нам стоило немалого труда разглядеть ее сначала, зато когда мы ее разглядели, она доставила нам радости больше, чем любое телешоу. Помню, я тогда еще сказала Дэвиду с апломбом опытной мамаши: «Не бойся, скоро он будет улыбаться все время». Господи, как же я ненавижу ошибаться…

Если б я могла поменяться с Полом местами, то, клянусь, сделала бы это сию же секунду. Сколько раз я уже молила об этом Бога. Но это так и не случилось, и, как я уже начинаю подозревать, не случится никогда. То, чего мне хочется больше всего на свете, не сбудется. Сбылось же только то, о чем я совсем не просила.

Была я домохозяйкой, жила себе спокойно в Миссури, копила купоны на скидки, возила детей на секции и обратно, ну, иногда занималась йогой, если оставалось время. Ну, еще мечтала о том, чтобы в один прекрасный день, когда мои дети станут постарше, вернуться на работу, о чем меня непрестанно умоляла Джилл. Каждый мой день был похож сразу и на следующий, и на предыдущий, заботы о детях, муже, домашние дела и домашние задания – благословенная круговерть банальных дел. Раньше мне казалось, что это скучно, что я сама стала скучной. А теперь я так хочу, чтобы все это вернулось обратно… Лучше уж жить в постоянной круговерти, чем здесь.

А между тем я торчу здесь, на пляже, который ненавижу, смотрю в небо, от которого меня тошнит, и моюсь водой, которая меня бесит. Больше того, здесь я стала человеком, которого сама не узнаю: оказывается, я и убийца, и неверная жена, и нерадивая мать. Будь у меня возможность изготовить по табличке на каждое из этих обвинений и повесить их все себе на шею, клянусь, мне не было бы хуже, чем сейчас. Я бы даже с Эстер Прин, и то не отказалась поменяться местами – подумаешь, какая-то там алая буква!^[11]

Песок под моей щекой остыл. Даже он, и тот меня предал. Мой пустой желудок сердито протестует. К голоду я уже привыкла, но вот этот звук меня все еще злит.

Чтобы поесть, на этом острове всегда надо было немало потрудиться, поэтому сейчас я стараюсь пропускать еду, когда могу. Муки голода переносить куда легче, чем муки совести из-за потери Пола. Наверное, из-за этого я отталкиваю от себя и Дэвида. Как я могу искать счастье и утешение в его объятиях, когда мой младенец мертв?

Мне удалось придумать несколько способов избавления себя от этой боли, но мне больше нравится один, особенно когда Дэвид рядом и его рука лежит на моей ноге, или наши пальцы соприкасаются, когда мы чистим яму для огня. Хотя я не думаю, что он согласится мне помочь. Точнее, он и не узнает – ну, только когда будет слишком поздно.

– Лили! Обедать пора!

Это Дэвид. Он все еще притворяется, будто я ем. Точнее, мы притворяемся вместе каждый день, и это уже вошло у нас обоих в привычку. В остальное время я выжигаю свою боль на каленом песке над могилой нашего ребенка, а Дэвид с головой окунается в работу, делая вид, будто вовсе не сокрушен внезапной потерей единственного сына.

Потом он готовит самый изысканный обед, какой только возможен на этом острове, и ревниво считает каждый мой крошечный глоток. Потом мы с ним добавляем в огонь хворосту и сидим так до тех пор, пока я не падаю тут же от усталости, и лишь тогда он робко заползает на свое место в убежище, точно еще надеется, что и я когда-нибудь вернусь туда.

– Лили! – опять кричит Дэвид. Видно, теряет терпение. Если я не поспешу, он придет сюда, а это уже хорошо не кончится.

– Доброй ночи, Пол, – шепчу я песку. Вечерний ветер гладит его своим шершавым языком, укладывает волнами, когда я с неохотой встаю, чувствуя, как натянулся мой старый шрам на плече, обожженный солнцем.

Я плетусь по дюнам к освещенному огнем кругу, замечая, что мои спутанные волосы упали мне на лицо. Вот и хорошо, можно будет не глядеть в глаза Дэвиду. Он думает, что хорошо прячет от меня свою боль, а на самом деле – нет, я все вижу.

Мы почти не говорим с ним теперь, а его смех я не слышала с последнего дня перед тем, когда разбудила его своим криком.

– Иди сюда, Лил, сядь рядом. – Он машет мне рукой так, словно мы с ним подростки в переполненной школьной столовой, а не двое людей, затерянных на краю света.

– Я не слишком голодна сейчас, – лгу я. На самом деле от запаха жареной рыбы у меня текут слюнки. «Черт, а ведь раньше я терпеть не могла рыбу… Почему же сейчас она пахнет так божественно?»

– Знаю, знаю. Ты и перед завтраком тоже не была голодной, и перед ланчем, верно? – И он похлопывает ладонью по стволу отполированного временем и нашими задами древесного ствола, на котором сидит сам. – Ну, тогда просто составь мне компанию; глядишь, и аппетит не заставит себя ждать.

– Хорошо, – говорю я и плюхаюсь с ним рядом. – Поем, когда будет пицца.

– Точно? Ты же знаешь, я для тебя и пиццу смастерю, если надо будет. – Дэвид кладет мне в руки чашку из половинки кокосового ореха, наполненную разными вкусными кусочками.

– Удачи. Пицца – не пицца, если она без сыра, сам знаешь. – Чтобы не подвергать себя лишнему искушению, я быстро ставлю миску с деликатесами на бревно по другую сторону от себя; протесты пустого желудка меня только радуют.

– У тебя снова обгорело лицо. – Его встревоженные глаза осматривают меня с головы до пят, и между бровями снова залегает морщинка. Он легко касается пальцами моей опаленной скулы, и, как ни невесомо его прикосновение, я морщусь.

– Ничего особенного, ожог первой степени. Переживу.

Его лицо становится жестким, наверняка он сейчас скрипнул зубами. Дэвид всегда так делает, когда хочет избежать ссоры или драки. Раньше мы никогда не ссорились. А теперь у нас каждый вечер повторяется один и тот же спор.

– Хотя тебе это не нравится, но я все равно скажу. – Он говорит медленно, видимо, ничуть не беспокоясь о том, что его собственная порция стынет. – В моей жизни не осталось ничего, к чему я не был бы безразличен. Только ты. И поэтому я не могу просто смотреть, как ты себя изводишь. Если тебе не жаль себя, то пожалей хотя бы меня. – И он кладет ладонь на мою шею сзади, туда, где словно самой природой вылеплено местечко как раз для его пальцев.

От этой маленькой ласки мой пульс начинает неприлично частить, как всегда от прикосновений Дэвида. Но мне не хочется сейчас думать о нем, о себе и обо всей нашей островной истории любви. Я хочу подумать о чем-нибудь другом: например, о том, как мой изголодавшийся желудок грызет собственные стенки, или о том, как горит моя обожженная за день кожа. Если мы заговорим сейчас о том, о чем хочет говорить он, то дело неизбежно дойдет до Пола, а потом и до всего, что мы потеряли из-за этого чертова острова.

– Не могу. Я не могу больше быть счастливой. Я этого не заслуживаю, – бормочу я, но тут меня предает мое тело, без моего на то желания отвечая на его ласки. Я прижимаюсь к нему, трусь обгоревшим лицом о его теплую ладонь.

– Я не жду, что ты забудешь о нем, но можно же иногда позволять себе маленькие удовольствия. Когда умер мой отец, мне стало трудно по утрам вытаскивать себя из постели – я все время думал о том, что единственный человек, которому я был действительно небезразличен, ушел из моей жизни. Чувствовал себя виноватым, когда смеялся шуткам, услышанным по телевизору, или радовался встрече с друзьями. И я не сразу понял, что отец меньше всего хотел бы, чтобы его уход загнал меня в состояние эмоционального ступора. Он же меня любил. И был бы рад знать, что я продолжаю жить и быть счастливым.

Слушая, я понимаю, что он во многом прав. По этой самой причине я никогда не чувствовала себя виноватой за нашу с Дэвидом любовь. Я знала, что мой муж и дети не хотели бы, чтобы я была несчастна без них. И, как ни больно мне думать об этом, я все же надеюсь, что и Джерри найдет со временем женщину, которую полюбит он сам и которая полюбит не только его, но и моих детей, даст им всю ту заботу и то внимание, которых уже никогда не смогу дать им я. И все равно, это другое.

– Пол был младенцем. Все, что ему было нужно, – это моя забота, а я с этим не справилась.

– Это не твоя вина. Просто он умер, вот и всё. То же могло случиться с ним и в постельке кондиционируемой детской где-нибудь в Миссури. Просто иногда младенцы умирают. Это, конечно, страшно. Но что ты теперь собираешься делать – казнить себя всю жизнь? – Он приобнимает меня одной рукой, и она поднимается и опускается вместе с моими плечами, когда я пожимаю ими.

– Не знаю. Я ведь никогда раньше не переживала ничего подобного. Не знаю, сколько это может продолжаться. – Голос у меня дрожит. Надо помолчать, а то я заплачу. А если я начну плакать сейчас, то могу и не остановиться.

Теперь он обнимает меня уже обеими руками, и я прижимаюсь лицом к его голому плечу. Кожа у него горячая, почти как песок, но она обжигает совершенно по-другому. Эта связь между нами снова напоминает мне о том, что я придумала, чтобы убить свою боль, – если Дэвид, конечно, согласится. Я почти уверена, что он мне откажет, но попробовать все-таки стоит.

Запрокинув голову ему навстречу, я легко касаюсь губами его ключицы, позволяя себе еще раз испытать, как от прикосновения к его безупречно чистой коже меня словно пронзает разряд молнии, от макушки до пят. Его руки, держащие меня в объятиях, едва заметно напрягаются и придвигают меня еще ближе. Я не противлюсь. Проводя губами сначала по его шее, затем по подбородку, добираюсь, наконец, до рта и впиваюсь в него горячим, жадным поцелуем.

Испытывает ли он нерешительность, я не знаю, потому что принимает меня всем своим ртом, тоже, видимо, изголодавшись, и когда наши тела касаются, прижимаются, впиваются друг в друга, я и сама уже не чувствую ничего, кроме нарастающего желания. Удивительно. Похоже, может сработать.

Я почти забыла, до чего хорошо нам было вместе. Его руки точно знают, где я хочу, чтобы они были. Они движутся вниз по моей шее, скользят по плечам, к груди. Дэвид тяжело дышит, и я понимаю, что он соскучился по мне так же, как я по нему.

Когда его рот снова накрывает мой, мои ладони начинают скользить по его спине вниз, пока я не нащупываю пояс его хаки. Теперь он подвязывает их полоской материи, вырезанной из нижней части штанин. Наощупь я прохожу по этому импровизированному ремню со спины к животу, где нашариваю узел, но развязать его, не глядя, оказывается трудно. И тут он замечает, что я делаю. Его шершавые ладони мгновенно смыкаются вокруг моих пальцев, точно тиски.

– Что ты делаешь, Лили?

– А на что это похоже? – спрашиваю я, стараясь вспомнить, что такое флирт.

Он сбрасывает с себя мою руку и вскакивает так, словно вот-вот убежит.

– Извини, Лил, но я сегодня не в настроении.

– Разве ты не скучаешь по тому, что у нас было раньше, Дэвид? Только не говори мне, что тебе это не нравилось. Ты что, больше меня не хочешь?

– Дело не в том, чего я хочу или не хочу сейчас; дело в благоразумии и безопасности. Я больше не могу ставить свое физическое желание выше твоей безопасности. Если ты забеременеешь, то умрешь. – И он рывком подтягивает пояс, закрепляя ослабевший узел.

– И что в этом плохого, Дэвид? – вцепляюсь я в эту возможность. – Ну, рожу еще одного ребенка. Это, конечно, будет не Пол, но все равно вспомни, как нам было хорошо всем вместе, как мы его любили… А что до беременности, то это ведь не в первый раз, теперь я точно знаю, что делать. А если и умру… что ж, по крайней мере, избавлюсь от этого острова.

Он застывает.

– Это не твои слова. Ты что, пришла сейчас сюда соблазнять меня, чтобы я тебя обрюхатил?

– Ты ведь говорил, что хочешь, чтобы я была счастлива. Я много об этом думала. И решила, что это был бы наилучший выход. – Слыша свои слова, произнесенные вслух, я понимаю, что говорю сейчас, как сумасшедшая, полностью чокнутая, но мне так хочется избавиться от этой навязчивой пустоты внутри. Не знаю, поможет то, что я задумала, или нет, но так хочется…

Он тоже считает, что я спятила; отвращение и жалость ко мне написаны у него на лице. Я закрываю глаза руками. Не хочу это видеть. Если Дэвид возненавидел меня, то у меня ничего больше не осталось. Совсем ничего.

– Это будет не то же самое, Лиллиан. – Звук моего старого имени шокирует меня, даже вызывает что-то вроде омерзения.

– Знаю, – бормочу я в ладони.

И тут словно огромная волна настигает меня. Мой малыш умер. Его больше не будет. Никогда. Он ведь не игрушка, которую можно заказать по Интернету, когда старая сломается. Он никогда, никогда не будет больше со мной, и мне всегда будет так же больно. До конца дней. У меня вырывается жалобный вскрик; меня душит стыд за то, до чего я докатилась.

Весь остаток моей энергии уходит сейчас на то, чтобы удержать себя от припадка гнева: мне хочется упасть сейчас на песок, колотить по нему руками и ногами и реветь в голос, словно бьющийся в истерике годовалый малыш. В то же время хочется вскочить и, разбрасывая ногами песок, во все горло орать: ТАК НЕЧЕСТНО! Потому что так нечестно.

Но больше всего мне нужен сейчас Дэвид. Он – мое лекарство, он единственный, кто вынес все то же, что и я, и даже больше. Мне нужны его сильные руки, его ласковые слова. Он всегда здесь, со мной, и теперь, сама того не осознавая, я жду, что он обнимет меня. Я опускаю руки и оглядываюсь. Солнце садится, языки пламени от костра тянутся к небу. Дэвида нет. Внимательно приглядевшись, я различаю его голову в воде – она мелькает среди волн, он плывет. Поздравь себя, Лиллиан, – единственный человек, который тебя любил, и тот удирает. Но ничего, ты еще отплатишь ему за это в один прекрасный день, когда потеряешь его второго ребенка и спятишь окончательно, а его превратишь в свою персональную сиделку. Но не сегодня. Сегодня у тебя не хватит сил.

Мой желудок снова громко заявляет свое возмущение, и на этот раз мне почему-то становится больно. Возле меня стоит миска с едой; остывшая рыба еще никогда не казалась мне такой привлекательной. Я беру миску обеими руками: они так дрожат, что кусочки пищи ходят в ней ходуном. Помешкав, я выбираю кусочек слегка обугленного с одной стороны мяса и кидаю его в рот. Нежный солоновато-сладкий лепесток буквально растворяется у меня на языке, рот заполняет слюна и вкус настоящей пищи. Интересно, как я себя почувствую, если мой желудок снова будет полным?

И тут мой взгляд падает на убежище. Вон она, циновка, прикрывает то место, где я спала с моим малышом, а Дэвид так уютно устраивался рядом с нами. Мои пальцы впиваются в тонкую кокосовую скорлупу. Если б я не ослабела от голода, она наверняка разлетелась бы вдребезги. Но сейчас у меня хватает сил лишь на то, чтобы замахнуться как следует и бросить ее в костер, где кусочки еды после минутного промедления чернеют, начиная поглощаться огнем.

Кого я обманываю? Дэвиду без меня будет только лучше. Солнце спускается за горизонт, неся свет моей семье, которая осталась там, на другой половине земного шара. Дэвид выходит из волн, вода течет с его штанов ручьями. Наконец-то он вспомнил, что сейчас как раз то время, когда выходят на охоту акулы.

Надо скрыться куда-нибудь прежде, чем он подойдет к костру. Не могу смотреть на него после того, как он отказал мне. Я подбрасываю в огонь еще одно полено, убеждаюсь, что все улики сгорели, потом набрасываю на плечи старый пиджак Маргарет, который все еще пахнет Полом, и ухожу по пляжу по направлению к полуострову. Песок сейчас холодный, вкус пищи только раззадорил мой голод, но я все это заслужила.

Глава 31. Дейв

Настоящее

 

– Оглядываясь из настоящего на все, что с вами было, о чем вы жалеете больше всего, Дейв? Хотелось бы вам что-нибудь исправить? – Женевьева подперла костлявым кулачком подбородок.

Длинный, полный напряжения день сводил Дейва с ума.

– Ну, я бы сказал… больше всего мне бы хотелось, чтобы самолет не падал, мисс Рэндалл. – В съемочной группе зафыркали от смеха, и Дейв тоже хихикнул. Даже Бет, от нетерпения сидевшая буквально на краешке стула, улыбнулась. Но Дейву хватило одного взгляда на Женевьеву Рэндалл, чтобы улыбка сама исчезла с его лица. Она явно не поняла его шутки, а если и поняла, то не оценила. Совсем.

– Вот как. – На ее вымученную улыбку нельзя было смотреть без боли, но она не сдавалась и тут же переформулировала свой вопрос. – И все же, Дейв, повели бы вы себя в чем-то иначе, или, по-вашему, случилось то, чему суждено было случиться?

Он открыл рот для ответа, но в голову ничего не приходило. Что бы он изменил, если б мог? Он узнал, что значит любить и быть любимым, стал отцом, и даже вернувшись домой, обнаружил, что уроки острова не прошли для него даром. Взять хотя бы их отношения с Бет – конечно, им обоим пришлось немало потрудиться, пройти через множество житейских штормов, и все же они добились, чего хотели. Пройдет еще несколько месяцев, и на свет появится его сын – на этот раз в больнице, под присмотром врача. Хотел бы он изменить все это? Нет. Но может ли он признаться в этом вслух, особенно Женевьеве Рэндалл?

– Если б я мог повернуть время впять, я бы отменил рекламную кампанию Поездки Мечты. Маргарет, Тереза, Кент, Пол – все они были бы сейчас живы. Точка.

Женевьева Рэндалл кивнула и в последний раз пролистала свои карточки. Затем сложила их в аккуратную стопку, выровняла края, сунула себе под бедро и села, сложив на коленях руки.

– Большое спасибо за интервью, Дейв. Это было очень поучительно. – Глубоко вздохнув, она надела чопорную улыбку. – Надеюсь, что вы не без удовольствия посмотрите себя в нашем эфире через несколько месяцев.

У Дейва от удивления и неожиданности взлетели брови. Это что, всё?

– Спасибо, мисс Рэндалл. Конечно, посмотрю.

Он это сделал. Пережил это интервью. И, несмотря на агрессивность Женевьевы Рэндалл и неприкрытый цинизм, в который, словно в целлофан, были упакованы все ее вопросы, его секреты по-прежнему целы и невредимы. И никогда, ни во имя его любви к Лиллиан, ни ради того, что они сделали вместе, когда она приезжала в Лос-Анджелес, он больше не даст ни одного интервью, никому.

Наверное, он пропустил какой-то сигнал, по которому добавочное освещение в комнате вдруг погасло, а съемочная группа начала упаковывать камеры и сматывать разложенные по полу кабели. Кто-то забрал у Дейва микрофон. И когда он, освобожденный от его провода, поднялся наконец с дивана, у него было такое чувство, будто его выпустили из тюрьмы.

Он потянулся, подняв над головой руки, размял затекшую спину, покрутив торсом вправо и влево, и стал искать взглядом Бет. Она оказалась на месте, в дальнем конце комнаты, где болтала с практикантом Ральфом, видимо, коротая время в ожидании того, когда из ее дома уберутся все чужие люди. Дейв хотел было шагнуть к ним, но худая хищная репортерша перехватила его на полдороге.

– Что ж, Дэвид, вы со всем справились. Поздравляю. Интервью кончилось, и все ваши секретики остались при вас. – Ее устремленный на него взгляд был полон нескрываемой ненависти. За сегодняшний день Дейв повидал всякую Женевьеву Рэндалл, но такую видел впервые.

– Э-э-э, боюсь, я не совсем вас понял, мисс Рэндалл, – сказал он.

– Я хочу сказать, что вам оказали неплохую поддержку. – Шмыгнув носом, она потерла его желтыми от никотина пальцами. – Надо отдать им должное. Я про мистера и миссис Линден. Или, возможно, точнее будет сказать, что надо отдать должное адвокату Линдену и его небольшому влиянию?

– Вот теперь я совсем ничего не понимаю. – У Дейва даже голова закружилась. – Я уже несколько месяцев не говорил ни с кем из Линденов.

Она раздраженно ткнула его острым наманикюренным ногтем в плечо и фыркнула.

– За это интервью я могла бы получить «Эмми», ясно? Если б не вы и ваше притворство, это могла бы быть лучшая телепрограмма года. А вышел обычный треп ни о чем. – Она сделала к Дейву еще шаг, обдавая его запахом табачного дыма. – Только одного я не могу понять – почему они вас прикрывают.

– Камеры выключены. Я больше не обязан отвечать на ваши вопросы. Пожалуйста, позвольте мне пройти к жене. – И Дейв послал Бет долгий настойчивый взгляд, мысленно моля ее обернуться и посмотреть на него. Но она продолжала болтать и смеяться, потряхивая светлой гривкой. Черт, этот парень, Ральф, начинает действовать ему на нервы.

Но Женевьева Рэндалл и не собиралась его отпускать.

– Отпущу, когда вы признаетесь. Это же так очевидно. К тому же я провела большую работу для того, чтобы, при всех ваших умолчаниях, любому мало-мальски неглупому человеку стало ясно, что вы на каждом шагу лжете. У вас это прямо на лице написано. – Говоря это, она часто щелкала колпачком своего «Шарпи», и эти щелчки отдавались в его черепе словами «знает, знает».

– Ладно, считайте, что я опять с вами, – сказал Дейв, перестав шарить глазами по комнате и пристально глядя Женевьеве в лицо. – Я вижу, вам не терпится высказаться, так давайте, вперед. – Если раньше Дейву хотелось, чтобы Бет оказалась рядом, то теперь он был рад, что она далеко, и надеялся, что там она и останется до самого конца их с Женевьевой стычки. Репортерша набрала полную грудь воздуха, а Дейв сунул в карманы руки, готовясь к худшему.

– Я, честно, не понимаю, как вам удавалось скрывать это так долго? Я же по вашему лицу это вижу, всякий раз, когда вы произносите ее имя. Вы в нее влюблены, верно? Не знаю, на каком именно этапе это случилось, но в том, что это случилось, я уверена. Только одного я не могу понять – любила она вас или нет? – И журналистка так впилась глазами в его лицо, словно надеялась силой вырвать у него ответ. – Ее так легко не прочитаешь.

Список людей, которых Дейв по-настоящему ненавидел, до сих пор состоял лишь из одного человека – Кента, но теперь его пополнила еще и Женевьева Рэндалл. До чего же властолюбивая, жадная до славы сука.

– Я не обещал, что буду что-то говорить. Слушать – пожалуйста, но ни одного «да» или «нет» вы от меня не дождетесь. Ни одного.

– Да вы уже ответили на все мои вопросы, Дэвид. – Она произнесло его имя с такой мстительной злостью, точно плюнула. – Я вас вычислила. Я же говорю, вы влюблены в Лиллиан, а она взяла да и полюбила Кента.

У Дейва задергались губы; он пытался удержать их, глядя журналистке в лицо, такое оживленное, каким оно не было за все время интервью.

– Видели бы вы, что с ней было, когда я задала ей вопрос о смерти Кента. Плакала настоящими слезами. – Ожидая его реакции, Женевьева только что не облизывалась, как сытая кошка. – Да и вы… каждый раз, когда сегодня речь заходила о Кенте, вы не могли скрыть ненависти к нему. Невооруженным взглядом видно, что вас до сих пор снедает ревность, а тогда, на острове, после того, как она родила его ребенка, вы просто взяли и убили его, сознательно и хладнокровно, а потом избавились от тела. Лиллиан, устрашенная вашим темпераментом и отчаянно нуждаясь в том, кто позаботился бы о ней и ее ребенке, согласилась подыгрывать вашей лжи. Вот почему вы не хотите, чтобы могилу Пола перенесли сюда с острова, и вот почему Лиллиан и вы теперь как чужие, хотя на балу в «Карлтоне» вы всем сумели пустить пыль в глаза. Вы убили того, кого она любила, и она никогда не простит вам этого.

Она уставилась на него. Яростные щелчки прекратились, и Дейву показалось, что она вся трепещет от гнева. Так, значит, вот на что она весь день ему намекала? Вот какую историю ей не терпелось поведать миру… и как же она ошиблась!

– Очень интересная теория, мисс Рэндалл. – Дейв кашлянул, прикрывая смешок. – Надеюсь, что теперь, когда у вас нашелся хотя бы один слушатель, вам полегчало. – И он вежливо улыбнулся, чувствуя, что не прочь подразнить ее еще немножко. – А теперь, с вашего позволения, я начну приводить в исполнение свой зарок никогда и ни при каких обстоятельствах не говорить больше с вами.

Женевьева Рэндалл побросала в портфель свои бумаги и карточки, схватила его, прижала к животу и буквально вылетела из комнаты, бормоча что-то о «правде» и «отстаивании своих интересов в суде». Дейв только покачал головой. Женевьева Рэндалл, эта острая на язык акула телевизионной журналистики, мастер скандального телерепортажа, при ближайшем знакомстве оказалась совсем не такой, как он думал. Умной? Да. Беспощадной? Несомненно. Проницательной? Вот уж ничуть.

Глядя на люстру, качнувшуюся под потолком, когда Женевьева грохнула дверью, он вдруг буквально похолодел от страха. Если уж журналистка, которая брала интервью у двух действующих президентов, получила три премии «Эмми» и одну «Пибоди» и зарабатывала на жизнь интервью с террористами, насильниками и убийцами, так неверно судит о его секретах, то что же думает о его истории Бет?

Та как раз заканчивала разговор с Ральфом. Быстро пройдя через комнату, Дейв обеими руками обхватил ничего не подозревающую жену.

– Вот чего мне весь день не хватало, – сказал он в ее клубнично-блондинистые ароматные кудряшки.

– И мне, – засмеялась она, обхватила его руками за талию и прижалась к нему крошечным животом, так что вся их семья сразу оказалась в одном объятии. Ее макушка не доставала Дейву даже до плеча.

Он заглянул в себя в поисках хоть какого-то подозрения, боли, гнева, но ничего не нашел.

– До чего же я устал сегодня… Век бы ни одного репортера больше не видать.

Бет наморщила носик и улыбнулась.

– Ой, прости, а я, кажется, подписала тебя еще на одно интервью.

– Как это? – Так вот о чем она щебетала тут с Ральфом.

– Я пригласила их зайти к нам, когда родится наш малыш.

Дейв понял, что действовать придется осторожно. С одной стороны, нельзя, чтобы кто-то решил, будто ему есть что скрывать, но с другой – ему невыносима была сама мысль о том, чтобы снова оказаться в одной комнате с Женевьевой Рэндалл. Кто знает, какого рода обличения будут роиться у нее в голове тогда?

Бет, кажется, заметила, что допустила оплошность.

– Вообще-то это не настоящее интервью. Просто я пригласила их зайти и сфотографировать нас с младенцем. Пусть все видят, какая мы счастливая семья.

– То есть вопросы задавать они не будут?

Она покачала головой.

– Нет, просто пощелкают тебя, меня и ребенка. Это же можно?

– Что, сняться с тобой и с ребенком? Разумеется!

Глава 32. Лиллиан

Через шесть месяцев

 

И почему она решила пригласить гостей на просмотр премьерного показа ее истории на «Хэдлайн ньюс», Лиллиан сама не могла понять. Выпуск назывался «Кошмар в Раю», что уже отдавало мелодрамой. Но и вся передача оказалась под стать названию – сплошные сопли и слезы.

Прошло ровно шесть месяцев с тех пор, как Женевьева Рэндалл со своей командой побывала у них дома. Выпуск планировали показать в июне, к годовщине их спасения с острова, но из-за текущего судебного процесса премьеру решено было передвинуть на август.

Наконец телеканал сдался. По словам Джерри, новостная программа должна была выиграть этот иск, хотя бы из-за свободы слова. Но, как подумала Лиллиан, они, наверное, решили, что ее скромная особа не стоит такой уймы судебных издержек. А может быть, просто поняли, что история сенсационна сама по себе и незачем еще пытаться доказать то, на чем так настаивала мисс Рэндалл?

В общем, они уже смирились с тем, что никогда не увидят этой программы, как вдруг в конце лета позвонил Ральф и сказал, что их поставили в эфир. Лиллиан едва поверила своим ушам. Новость в мгновение ока облетела их маленький городок, все хотели поговорить о премьере. Вот они и подумали – чем отвечать на сотни вопросов разных людей, не лучше ли взять и устроить для всех вечеринку? Лиллиан села к компьютеру, отстучала несколько электронных писем и отправила их соседям и родственникам.

В тот вечер Джошу и Дэниелу даже отменили ранний отбой и разрешили посидеть со взрослыми в полуподвальной комнате, где был оборудован домашний кинотеатр. Как только начался показ, все стало происходить в убыстренном темпе. Постановочные кадры авиакатастрофы и их выживания на острове монтировались с фрагментами интервью, которые оказались на удивление скучными. Каждый раз, когда ее показывали крупным планом, эта жуткая штука с плоским семидесятидюймовым экраном, которую Джерри завел себе в месяцы своего вдовства, нахальным образом демонстрировала все ее морщинки и расширенные поры. К концу показа она решила, что камера высокого разрешения ей не друг, но остров в ее изображении выглядел просто раем. Под конец они сделали такую штуку – камера отъезжала, поднимаясь над ее островом все выше и выше, пока он совсем не скрылся из виду, оставив после себя лишь непомерную ширь океана. То же произошло и в ее жизни. Чем дольше она жила дома, тем расплывчатее делался в ее памяти остров, словно сливаясь со всем, что было в ее жизни до и после него. В иные дни она даже и не вспоминала о нем. Но сегодня был не такой день. Сегодня она все вспомнила в деталях – и растения с красными прожилками на листьях, окружавшие их лагерь, и зудящие укусы мелких песчаных блох, которые жалили ее в лодыжки, и запах дыма от тлеющего бамбука. В памяти всплыло все – каждый поцелуй, каждый синяк, каждая слезинка. Но она все равно заставляла себя смотреть.

Дейв в своей части интервью производил впечатление удивительно нормального человека. Кожа у него так и осталась загорелой, почти того же карамельного оттенка, что и на острове, зубы сверкали ослепительно, прямо как полированный мрамор. Выглядел он роскошно – это было очевидно любой женщине, даже той, которая никогда не была в него влюблена. Однако он не походил на ее Дэвида. У ее Дэвида волос на лице было больше, чем у Черной Бороды. А еще, глядя на этого роскошного, уверенного в себе мужчину на экране, она никак не могла поверить, что это тот самый Дейв Холл, которого она встретила в самолете: дерганый, иногда до смешного нервозный и мягкосердечный.

Да, новый Дейв ее буквально потряс. Только закрыв глаза, она узнавала в нем мужчину, с которым жила на острове, и то лишь отчасти. Звуки его густого баритона вызвали у нее слезы, и, не желая, чтобы кто-то заметил ее реакцию, она отвернулась и вышла на кухню, как будто что-то забыла. Это был тот самый голос, который помогал ей пройти через самые страшные испытания, голос, который смеялся и плакал с ней вместе. Иногда ей мучительно хотелось слышать его, как после долгого перерыва хочется вновь и вновь слушать любимую когда-то песню.

Десять месяцев прошло с того ультиматума в лос-анджелесском отеле, когда она пообещала Джерри никогда не говорить больше с Дэвидом. Сколько раз с тех пор ее указательный палец набирал на телефоне знакомый номер и замирал над зеленой кнопкой в нерешительности, но она каждый раз справлялась с собой и клала трубку. Лгать о прошлом, которое, удаляясь от нее с каждой прожитой минутой, делалось все более и более нереальным, было одно; лгать о настоящем – совсем другое. Она устала чувствовать себя лгуньей.

Программа длилась недолго, всего с час, но в интервалах между рекламными паузами и перекусами Лиллиан чувствовала, что ей приходится прилагать титанические усилия, чтобы держать себя в руках. Но даже в самом конце, когда показали Дейва с черноволосым младенцем и воркующую над ним Бет, она смогла выдохнуть умиленное «о-о-о» весте со всеми. Пара на экране выглядела очень счастливой. Глядя на них, Лиллиан испытала противоречивые эмоции: ревность боролась в ней с облегчением, и она не знала, какое из этих чувств настоящее.

К счастью, сразу после финальных титров приглашенные начали расходиться. Лиллиан немедленно заподозрила, что это, наверное, Джилл пригрозила физической расправой каждому, кто вздумает засиживаться у Линденов. Джилл вообще была большой мастерицей совать нос в чужие дела, но сейчас Лиллиан была ей за это благодарна.

Обняв и выпроводив за дверь последнего гостя, она щелкнула входным замком и пошла наверх, перехватив по дороге Джерри, который уже выходил из детской, где только что уложил Джоша и где уже вовсю сопел Дэниел.

– Дай мне слово, что мы не станем разгребать всю эту грязь до утра, часиков так до десяти, по крайней мере, – прошептала она, обхватывая его обеими руками поперек крепкого торса.

Джерри усмехнулся и чмокнул ее в нос.

– Только если ты дашь мне слово, что я буду участвовать. Для одного человека это слишком большая работа; уж кто-кто, а я знаю это по собственному опыту.

– На этот счет можешь не беспокоиться, – ответила она, толчком открывая дверь в спальню. – Завтра мы устроим грандиозную семейную операцию по уборке, и мальчики тоже будут помогать, хотят они того или нет. Время-то летит. Мальчики уже и так большие, а не успеем мы оглянуться, как они вылетят из дома и начнут самостоятельную жизнь.

– Ага, – пошутил Джерри, подхватывая ее мысль. – Из Йеля уже звонили, Джош принят. Полный пансион и все такое.

– Отличная новость! – расхохоталась Лиллиан, плюхаясь на кровать и сбрасывая узкие туфли. – Но пусть лучше подождет ответа из Гарварда, а уж тогда принимает окончательное решение.

Джерри вытянул из штанов ремень и положил его на комод, потом снял с запястья часы и отправил туда же. Вытащив край голубой рубашки-поло из джинсов, он присел рядом с ней на кровать и стал развязывать свои «найки». Кровать скрипнула, матрац под ними опустился как раз настолько, чтобы их плечи встретились. Она положила ему на плечо голову.

– Ты отлично держалась сегодня, – сказал он, со стуком роняя на пол кроссовок.

– По-моему, всем все понравилось, как ты думаешь?

– Ты же знаешь, я не об этом, – шепнул Джерри и потерся щекой об ее макушку. – Тебе, наверное, трудно было смотреть на Дейва.

Она прикусила губу. Ну зачем сейчас заводить разговор о Дейве? Они так давно о нем не говорили, и это было хорошее время. К тому же вечер и впрямь дался ей тяжело, так что жестоко напоминать ей обо всех полуправдах и откровенной лжи, за которыми она прячется теперь ежедневно. Ей так часто приходится лгать о Дейве, что сейчас от одного звука его имени ее начинает подташнивать от чувства вины.

– Да, было не особенно приятно, но время и это лечит, – вздохнула она. И не солгала; даже говорить о нем, и то стало легче. К тому же она надеялась, что Джерри сам закроет эту тему, если убедится, что она уже переболела им.

Его рука скользнула по зеленому с белым цветастому покрывалу и опустилась на ее руку. Обручальное кольцо, тонкий золотой ободок, еще ждущий своей неизбежной патины царапин, врезался ей в палец, когда муж