Возвращение из Ленинграда

 

 

Всё б глаз не отрывать от города Петрова,

гармонию читать во всех его чертах

и думать: вот гранит, а дышит, как природа…

Да надобно домой. Перрон. Подъезд. Чердак.

 

Былая жизнь моя – предгорье сих ступеней.

Как улица стара, где жили повара.

Развязно юн пред ней пригожий дом столетний.

Светает, а луна трудов не прервала.

 

Как велика луна вблизи окна. Мы сами

затеяли жильё вблизи небесных недр.

Попробуем продлить привал судьбы в мансарде:

ведь выше – только глушь, где нас с тобою нет.

 

Плеск вечности в ночи подтачивает стены

и зарится на миг, где рядом ты и я.

Какая даль видна! И коль взглянуть острее,

возможно различить границу бытия.

 

Вселенная в окне – букварь для грамотея,

читаю по складам и не хочу прочесть.

Объятую зарей, дымами и метелью,

как я люблю Москву, покуда время есть.

 

И давешняя мысль – не больше безрассудства.

Светает на глазах, всё шире, всё быстрей.

Уже совсем светло. Но, позабыв проснуться,

простёр Тверской бульвар цепочку фонарей.

 

1978

 

«Петра там нет. Не эту же великость…»

 

 

Петра там нет. Не эту же великость

дымов и лязгов он держал в уме.

И хочется скорей покинуть Липецк,

хоть жаль холма и дома на холме.

 

Оттуда вид печальнее и шире

на местность и на помысел о том,

как, смирного уезда на вершине,

быльём своим был обитаем дом.

 

Вцепился охранительный малинник

в нескромный взор, которым мещанин

смотрел на окна: сколько ж именинник

гостей созвал и света учинил.

 

Здесь ныне процветает учрежденье.

И, в сумерках смущая секретарш,

зачем, – не понимает привиденье

план составлять и штаты сокращать?

 

Мы – верхогляды и не обессудим

чужую жизнь, где мы не ко двору,

но ревность придирается, что скуден

столп, посвященный городом Петру.

 

1978

 

Тифлис

 

Отару и Тамазу Чиладзе

 

 

Как любила я жизнь! – О любимая, длись! —

я вослед Тициану твердила.

Я такая живучая, старый Тифлис,

твое сердце во мне невредимо.

 

Как мацонщик, чей ослик любим, как никто,

возвещаю восход и мацони.

Коль кинто не придет, я приду, как кинто,

веселить вас, гуляки и сони.

 

Ничего мне не жалко для ваших услад.

Я – любовь ваша, слухи и басни.

Я нырну в огнедышащий маленький ад

за стихом, как за хлебом – хабази.

 

Жил во мне соловей, всё о вас он звенел,

и не то ль меня сблизило с вами,

что на вас я взирала глазами зверей

той породы, что знал Пиросмани.

 

Без Тифлиса жила, по Тифлису томясь.

Есть такие края неужели,

где бы я преминула, Отар и Тамаз,

вспомнить вас, чтоб глаза повлажнели?

 

А когда остановит дыханье и речь

та, последняя в жизни превратность,

я успею подумать: позволь умереть

за тебя, мой Тифлис, моя радость!

 

1978

 

«То снился он тебе, а ныне ты – ему…»

 

Мне Тифлис горбатый снится…

Осип Мандельштам

 

 

То снился он тебе, а ныне ты – ему.

И жизнь твоя теперь – Тифлиса сновиденье.

Поскольку город сей непостижим уму,

он нам при жизни дан в посмертные владенья.

 

К нам родина щедра, чтоб голос отдыхал,

когда поет о ней. Перед дорогой дальней

нам всё же дан привал, когда войдем в духан,

где чем душа светлей, тем пение печальней.

 

Клянусь тебе своей склоненной головой

и воздухом, что весь – душа Галактиона,

что город над Курой – всё милосердней твой,

ты в нём не меньше есть, чем был во время оно.

 

Чем наш декабрь белей, когда роняет снег,

тем там платан красней, когда роняет листья.

Пусть краткому «теперь» был тесен белый свет,

пространному «потом» – достаточно Тифлиса.

 

1978

 

Гагра: кафе «Рица»

 

Фазилю Искандеру

 

 

Как будто сон тягучий и огромный,

клубится день огромный и тягучий.

Пугаясь роста и красы магнолий,

в нём кто-то плачет над кофейной гущей.

 

Он ослабел – не отогнать осу вот,

над вещей гущей нависает если.

Он то ли болен, то ли так тоскует,

что терпит боль, не меньшую болезни.

 

Нисходит сумрак. Созревают громы.

Страшусь узнать: что эта гуща знает?

О, горе мне, магнолии и горы.

О море, впрямь ли смысл твой лучезарен?

 

Я – мертвый гость беспечности курортной:

пусть пьет вино, лоснится и хохочет.

Где жизнь моя? Вот блеск ее короткий

за мыс заходит, навсегда заходит.

 

Как тяжек день – но он не повторится.

Брег каменный, мы вместе каменеем.

На набережной в заведенье «Рица»

я юношам кажусь Хемингуэем.

 

Идут ловцы стаканов и тарелок.

Печаль моя относится не к ним ли?

Неужто всё – для этих, загорелых

и ни одной не прочитавших книги?

 

Я упасу их от моей печали,

от грамоты моей высокопарной.

Пускай всегда толпятся на причале,

вблизи прибоя – с ленью и опаской.

 

О Море-Небо! Ниспошли им легкость.

Дай мне беды, а им – добра и чуда.

Так расточает жизни мимолетность

тот человек, который – я покуда.

 

1979

 

«Пришелец, этих мест название: курорт…»

 

 

Пришелец, этих мест название: курорт.

Пляж озабочен тем, чтоб стал ты позолочен.

Страдалец, извлеки из северных корост

всей бледности твоей озябший позвоночник.

 

Магнолий белый огнь в честь возожжен твою.

Ты нищ – возьми себе плодов и роз излишек.

Власть моря велика – и всякую вину

оно простит тебе и боль ума залижет.

 

Уж ты влюблен в балкон – в цветах лиловых весь.

Балкон средь облаков висит и весь в лиловом.

Не знаю кто, но есть тебе пославший весть

об упоенье уст лилово-винным словом.

 

Счастливец вновь спешит страданья раздобыть.

В избытке райских кущ он хочет быть в убытке.

Придрался вот к чему и вот чего забыть

не хочет, говорит: я здесь – а где убыхи?

 

Нет, вовсе не курорт названье этих мест.

Край этот милосерд, но я в нём только странник.

Гость родины чужой, о горе мне, я – есмь,

но нет убыхов здесь и мёртв язык-изгнанник.

 

К Аллаху ли взывать, иль Боже говорить,

иль Гмерто восклицать – всё верный способ зова.

Прошу: не одаряй. Ненадобно дарить.

У всех не отними ни родины, ни слова.

 

1979

Сухуми

 

«Как холодно в Эшери и как строго…»

 

 

Как холодно в Эшери и как строго.

На пир дождя не звал нас небосвод.

Нет никого. Лишь бодрствует дорога

влекомых морем хладных горных вод.

 

Вино не приглашает к утешенью

условному. Ум раны трезв и наг.

Ущелье ныне мрачно, как ущелью

пристало быть. И остается нам

 

случайную пустыню ресторана

принять за совершенство пустоты.

И, в сущности, как мало расстоянья

меж тем и этим. Милый друг, прости.

 

Как дней грядущих призрачный историк

смотрю на жизнь, где вместе ты и я,

где сир и дик средь мирозданья столик,

накрытый на краю небытия.

 

Нет никого в ущелье… Лишь ущелье,

где звук воды велик, как звук судьбы.

Ах нет, мой друг, то просто дождь в Эшери.

Так я солгу – и ты мне так солги.

 

1979

 

Бабочка

 

Антонине Чернышёвой

 

 

День октября шестнадцатый столь тёпел,

жара в окне так приторно желта,

что бабочка, усопшая меж стекол,

смерть прервала для краткого житья.

 

Не страшно ли, не скушно ли? Не зря ли

очнулась ты от участи сестер,

жаднейшая до бренных лакомств яви

средь прочих шоколадниц и сластён?

 

Из мертвой хватки, из загробной дрёмы

ты рвешься так, что, слух острее будь,

пришлось бы мне, как на аэродроме,

глаза прикрыть и голову пригнуть.

 

Перстам неотпускающим, незримым

отдав щепотку боли и пыльцы,

пари, предавшись помыслам орлиным,

сверкай и нежься, гибни и прости.

 

Умру иль нет, но прежде изнурю я

свечу и лоб: пусть выдумают – как

благословлю я хищность жизнелюбья

с добычей жизни в меркнущих зрачках.

 

Пора! В окне горит огонь-затворник.

Усугубилась складка меж бровей.

Пишу: октябрь, шестнадцатое, вторник —

и Воскресенье бабочки моей.

 

1979

 

«Смеркается в пятом часу, а к пяти…»

 

Илье Дадашидзе

 

 

Смеркается в пятом часу, а к пяти

уж смерклось. Что сладостней поздних

шатаний, стояний, скитаний в пути,

не так ли, мой пёс и мой посох?

 

Трава и сугробы, октябрь, но февраль.

Тьму выбрав, как свет и идею,

не хочет свободный и дикий фонарь

служить Эдисонову делу.

 

Я предана этим бессветным местам,

безлюдию их и безлунью,

науськавшим гнаться за мной по пятам

позёмку, как свору борзую.

 

Полога дорога, но есть перевал

меж скромным подъемом и спуском.

Отсюда я вижу, как волен и ал

огонь в обиталище узком.

 

Терзаясь значеньем окна и огня,

всяк путник умерит здесь поступь,

здесь всадник ночной придержал бы коня,

здесь медлят мой пёс и мой посох.

 

Ответствуйте, верные поводыри:

за склоном и за поворотом

что там за сияющий за́мок вдали,

и если не за́мок, то что там?

 

Зачем этот пламень так смел и велик?

Чьи падают слёзы и пряди?

Какой же избранник ее и должник

в пленительном пекле багряном?

 

Кто ей из веков отвечает кивком?

Чьим латам, сединам и ранам

не жаль и не мало пропасть мотыльком

в пленительном пекле багряном?

 

Ведуний там иль чернокнижников пост?

Иль пьется богам и богиням?

Ужайший мой круг, мои посох и пёс,

рванемся туда и погибнем.

 

Я вижу, вам путь этот странный знаком,

во мгле что горит неусыпно?

– То лампа твоя под твоим же платком,

под красным, – ответила свита.

 

Там, значит, никто не колдует, не пьет?

Но вот, что страшней и смешнее:

отчасти мы все, мои посох и пёс,

той лампы моей измышленье.

 

И это в селенье, где нет поселян, —

спасенье, мой пёс и мой посох.

А кто нам спасительный свет посылал —

неважно. Спасибо, что послан.

 

Октябрь – ноябрь 1979

Переделкино

 

«Мы начали вместе: рабочие, я и зима…»

 

 

Мы начали вместе: рабочие, я и зима.

Рабочих свезли, чтобы строить гараж с кабинетом

соседу. Из них мне знакомы Матвей и Кузьма

и Павел-меньшой, окруженные кордебалетом.

 

Окно, под каким я сижу для затеи моей,

выходит в их шум, порицающий силу раствора.

Прошло без помех увядание рощ и полей,

листва поредела, и стало светло и просторно.

 

Зима поспешала. Холодный сентябрь иссякал.

Затея томила и не давалась мне что-то.

Коль кончилось курево или вдруг нужен стакан,

ко мне отряжали за прибылью Павла-меньшого.

 

Спрошу: – Как дела? – Засмеется: – Как сажа бела.

То нет кирпича, то застряла машина с цементом.

– Вот-вот, – говорю, – и мои таковы же дела.

Утешимся, Павел, печальным напитком целебным.

 

Октябрь наступил. Стало Пушкина больше вокруг,

верней, только он и остался в уме и природе.

Пока у зимы не валилась работа из рук,

Матвей и Кузьма на моём появлялись пороге.

 

– Ну что? – говорят. Говорю: – Для затеи пустой,

наверно, живу. – Ничего, – говорят, – не печалься.

Ты видишь в окно: и у нас то и дело простой.

Тебе веселей: без зарплаты, а всё ж – без начальства…

 

Нежданно-негаданно – невидаль: зной в октябре.

Кирпич и цемент обрели наконец-то единство.

Все травы и твари разнежились в чу́дном тепле,

в саду толчея: кто расцвел, кто воскрес, кто родился.

 

У друга какого, у юга неужто взаймы

наш север выпрашивал блики, и блески, и тени?

Меня ободряла промашка неловкой зимы,

не боле меня преуспевшей в заветной затее.

 

Сияет и греет, но рано сгущается темь,

и тотчас же стройка уходит, забыв о постройке.

Как, Пушкин, мне быть в октября девятнадцатый день?

Смеркается – к смерти. А где же друзья, где восторги?

 

И век мой жесточе, и дар мой совсем никакой.

Всё кофе варю и сижу, пригорюнясь, на кухне.

Вдруг – что-то живое ползет меж щекой и рукой.

Слезу не узнала. Давай посвятим ее Кюхле.

 

Зима отслужила безумье каникул своих

и за ночь такие хоромы воздвигла, что диво.

Уж некуда выше, а снег всё валил и валил.

Как строят – не видно, окно – непроглядная льдина.

 

Мы начали вместе. Зима завершила труды.

Стекло поскребла: ну и ну, с новосельем соседа!

Прилажена крыша, и дым произрос из трубы.

А я всё сижу, всё гляжу на падение снега.

 

Вот Павел, Матвей и Кузьма попрощаться пришли.

– Прощай, – говорят. – Мы-то знаем тебя не по книжкам.

А всё же для смеха стишок и про нас напиши.

Ты нам не чужая – такая простая, что слишком…

 

Ну что же, спасибо, и я тебя крепко люблю,

заснеженных этих равнин и дорог обитатель.

За все рукоделья, за кроткий твой гнев во хмелю,

еще и за то, что не ты моих книжек читатель.

 

Уходят. Сказали: – К Ноябрьским уж точно сдадим.

Соседу втолкуй: всё же праздник, пусть будет попроще… —

Ноябрь на дворе. И горит мой огонь-нелюдим.

Без шума соседнего в комнате тихо, как в роще.

 

А что же затея? И в чём ее тайная связь

с окном, возлюбившим строительства скромную новость?

 

Не знаю.

Как Пушкину нынче луна удалась!

На славу мутна и огромна, к морозу, должно быть!

 

1979

 

Сад

 

Василию Аксёнову

 

 

Я вышла в сад, но глушь и роскошь

живут не здесь, а в слове «сад».

Оно красою роз возросших

питает слух, и нюх, и взгляд.

 

Просторней слово, чем окрестность:

в нём хорошо и вольно, в нём

сиротство саженцев окрепших

усыновляет чернозём.

 

Рассада неизвестных новшеств,

о, слово «сад» – как садовод,

под блеск и лязг садовых ножниц

ты длишь и множишь свой приплод.

 

Вместилась в твой объем свободный

усадьба и судьба семьи,

которой нет, и той садовой

потёрто-белый цвет скамьи.

 

Ты плодороднее, чем почва,

ты кормишь корни чуждых крон,

ты – дуб, дупло, Дубровский, почта

сердец и слов: любовь и кровь.

 

Твоя тенистая чащоба

всегда темна, но пред жарой

зачем потупился смущенно

влюбленный зонтик кружевной?

 

Не я ль, искатель ручки вялой,

колено гравием красню?

Садовник нищий и развязный,

чего ищу, к чему клоню?

 

И если вышла, то куда я

всё ж вышла? Май, а грязь прочна.

Я вышла в пустошь захуданья

и в ней прочла, что жизнь прошла.

 

Прошла! Куда она спешила?

Лишь губ пригубила немых

сухую му́ку, сообщила,

что всё – навеки, я – на миг.

 

На миг, где ни себя, ни сада

я не успела разглядеть.

«Я вышла в сад», – я написала.

Я написала? Значит, есть

 

хоть что-нибудь? Да, есть, и дивно,

что выход в сад – не ход, не шаг.

Я никуда не выходила.

Я просто написала так:

«Я вышла в сад»…

 

1980

 

Владимиру Высоцкому

 

I

Твой случай таков, что мужи этих мест и предместий

белее Офелии бродят с безумьем во взоре.

Нам, виды видавшим, ответствуй, как деве прелестной:

так – быть? или – как? что решил ты в своем Эльсиноре?

 

Пусть каждый в своем Эльсиноре решает, как может.

Дарующий радость, ты – щедрый даритель страданья.

Но Дании всякой, нам данной, тот славу умножит,

кто подданных душу возвысит до слёз, до рыданья.

 

Спасение в том, что сумели собраться на площадь

не сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,

а стройным собором собратьев, отринувших пошлость.

Народ невредим, если боль о Певце – всенародна.

 

Народ, народившись, – не неуч, он ныне и присно —

не слушатель вздора и не покупатель вещицы.

Певца обожая, – расплачемся. Доблестна тризна.

Так – быть или как? Мне как быть? Не взыщите.

 

Хвалю и люблю не отвергшего гибельной чаши.

В обнимку уходим – всё дальше, всё выше, всё чище.

Не скаредны мы, и сердца разбиваются наши.

Лишь так справедливо. Ведь если не наши – то чьи же?

 

1980