Вослед 27-му дню февраля

 

 

День пред весной, мне жаль моей зимы,

чей гений знал, где жизнь мою припрятать.

Не предрекай теплыни, не звени,

ты мне грустна сегодня, птичья радость.

 

Мне жаль снегов, мне жаль себя в снегах,

Оки во льду и полыньи отверстой,

и радости, что дело не в стихах,

а в нежности к пространству безответной.

 

Ах, нет, не так, не с тем же спорить мне,

кто звал и знал ответа благосклонность.

День-Божество, повремени в окне,

что до меня – я от тебя не скроюсь.

 

В седьмом часу не остается дня.

Красно-синё окошко ледяное.

День-Божество, вот я, войди в меня,

лишь я – твое прибежище ночное.

 

Воскресни же – ты воскрешен уже.

Велик и леп, восстань великолепным.

Я повторю и воздымлю в уме

твой первый свет в моём окошке левом.

 

Вновь грозно-нежен разворот небес

в знак бедствий всех и вместе благоденствий.

День хочет быть – день скоро будет – есть

солнце-морозный, всё точь-в-точь: чудесный.

 

Грядущее грядет из близи. Что ж,

зато я знаю выраженье сосен,

когда восходит то, чего ты ждешь,

и сердце еле ожиданье сносит.

 

Всё распростерто перед ним, всё – ниц.

Ему не в труд, свет разметав по крышам,

пронзить цветка прозрачный организм,

который люди Ванькой-мокрым кличут.

 

Да, о растенье. Возлюбив его,

с утра смеюсь: кто, Ваня милый, вы-то?

Сердечком влажным это существо

в меня всмотрелось и ко мне привыкло.

 

Мы с ним вдвоём в обители моей

насквозь провидим ясную погоду.

День пред весной всё шире, всё вольней.

Внизу мне скажут: дело к ледоходу.

 

Лёд, не ходи! Хоть и весна почти,

земля прочна и глубока остуда.

Мне жаль того, поверх воды, пути

в Поленово, наискосок отсюда.

 

Я выхожу. Морозно и тепло.

Мне говорят, что дело к ледоходу.

Грущу и рада: утром с крыш текло —

я от воды отламываю воду.

 

Иду в Пачёво, в деревушку. Во-он

она дымит: добра и пусторука.

К ней влажен глаз, и слух в нее влюблен.

Под горку, в горку, роща и – Таруса.

 

Я б шла туда, куда глаза вели,

когда б не Ты, кого весна тревожит.

Всё Ты да Ты, всё шалости Твои:

там, впереди, – художник и треножник.

 

Я не хочу свиданье их спугнуть.

И кто я им, воссоздавая втуне

их поз взаимность, синий санный путь,

себя – пятно, мелькнувшее в этюде?

 

Им оставляю блеск и синеву.

Цвет никакой не скуден и не тесен.

А я? Каким я день мой назову?

Мне сказано уже, что он – чудесен.

 

Грядами леса спорят об Оке

отвесный берег с этим вот, пологим.

Те двое грациозных вдалеке

всё заняты круженьем многоногим.

 

День пред весной, снега мой след сотрут.

Ты дважды жил и не узнал об этом.

В окне моём Юпитер и Сатурн

сейчас в соседях. Говорят, что – к бедам.

 

28 февраля 1981

Таруса

 

Игры и шалости

 

 

Мне кажется, со мной играет кто-то.

Мне кажется, я догадалась – кто,

когда опять усмешливо и тонко

мороз и солнце глянули в окно.

 

Что мы добавим к солнцу и морозу?

Не то, не то! Не блеск, не лёд над ним.

Я жду! Отдай обещанную розу!

И роза дня летит к ногам моим.

 

Во всём ловлю таинственные знаки,

то след примечу, то заслышу речь.

А вот и лошадь запрягают в санки.

Коль ты велел – как можно не запречь?

 

Верней – коня. Он масти дня и снега.

Не всё ль равно! Ты знаешь сам, когда:

в чудесный день! – для усиленья бега

ту, что впрягли, ты обратил в коня.

 

Влетаем в синеву и полыханье.

Перед лицом – мах мощной седины.

Но где же ты, что вот – твое дыханье?

В какой союз мы тайный сведены?

 

Как ты учил – так и темнеет зелень.

Как ты жалел – так и поют в избе.

Весь этот день, твоим родным издельем,

хоть отдан мне, – принадлежит Тебе.

 

А ночью – под угрюмо-голубою,

под собственной твоей полулуной —

как я глупа, что плачу над тобою,

настолько сущим, чтоб шалить со мной.

 

1 марта 1981

Таруса

 

Радость в Тарусе

 

 

Я позабыла, что всё это есть.

Что с небосводом? Зачем он зарделся?

Как я могла позабыть средь злодейств

то, что еще упаслось от злодейства?

 

Но я не верила, что упаслось

хоть что-нибудь. Всё, я думала, – втуне.

Много ли всех проливателей слёз,

всех, не повинных в корысти и в дури?

 

Время смертей и смертельных разлук

хоть не прошло, а уму повредило.

Я позабыла, что сосны растут.

Вид позабыла всего, что родимо.

 

Горестен вид этих маленьких сёл,

рощ изведенных, церквей убиенных.

И, для науки изъятых из школ,

множества бродят подростков военных.

 

Вспомнила: это восход, и встаю,

алчно сочувствуя прибыли света.

Первыми сосны воспримут зарю,

далее всем нам обещано это.

 

Трём обольщеньям за каждым окном

радуюсь я, словно радостный кто-то.

Только мгновенье меж мной и Окой,

валенки и соучастье откоса.

 

Маша приходит: «Как, андел, спалось?»

Ангел мой Маша, так крепко, так сладко!

«Кутайся, андел мой, нынче мороз».

Ангел мой Маша, как славно, как ладно!

 

«В Паршино, любушка, волк забегал,

то-то корова стенала, томилась».

Любушка Маша, зачем он пугал

Паршина милого сирость и смирность?

 

Вот выхожу, на конюшню бегу.

Я ль незнакомец, что болен и мрачен?

Конь, что белеет на белом снегу,

добр и сластёна, зовут его: Мальчик.

 

Мальчик, вот сахар, но как ты любим!

Глаз твой, отверсто-дрожащий и трудный,

я бы могла перепутать с моим,

если б не глаз – знаменитый и чудный.

 

В конюхах – тот, чьей безмолвной судьбой

держится общий невыцветший гений.

Как я, главенствуя в роли второй,

главных забыла героев трагедий?

 

То есть я помнила, помня: нас нет,

если истока нам нет и прироста.

Заново знаю: лицо – это свет,

способ души изъявлять благородство.

 

Семьдесят два ему года. Вестей

добрых он мало услышал на свете.

А поглядит на коня, на детей —

я погляжу, словно кони и дети.

 

Где мы берем добродетель и стать?

Нам это – не по судьбе, не по чину.

Если не сгинуть совсем, то – устать

всё не сберемся, хоть имем причину.

 

Март между тем припекает мой лоб.

В марте ли лбу предаваться заботе?

«Что же, поедешь со мною, милок?»

Я-то поеду! А вы-то возьмете?

 

Вот и поехали. Дня и коня,

дня и души белизна и нарядность.

Федор Данилович! Радость моя!

Лишь засмеется: «Ну что, моя радость?»

 

Слева и справа: краса и краса.

Дым-сирота над деревнею вьется.

Склад неимущества – храм без креста.

Знаю я, знаю, как это зовется.

 

Ночью, при сильном стеченье светил,

долго смотрю на леса, на равнину.

Господи! Снова меня Ты простил.

Стало быть – можно? Я – лампу придвину.

 

1–2 марта 1981

Таруса