Трансцендентализм и метафора : эффекты сходства

Каким же образом с проектом Канта и с тем способом, каким он описывает трансцендентального субъекта, может быть соотнесена метафора? Возможность ответить на этот вопрос появляется из той перспективы, которую Ф. Анкерсмит выстраивает в своей книге «История и тропология: взлет и падение метафоры» [1] в отношении проблем философии истории. Для Анкерсмита метафора является не некоторым факультативным приёмом выстраивания текста, случайным элементом письма, но устройством, которое по самой своей механике совпадает с тем, как работает трансцендентальный субъект.

Что касается метафоры, то она рассматривается как эквивалент «индивидуальной (метафорической) точки зрения, с которой нас приглашают смотреть на часть исторической действительности (такова теория метафоры, которая будет принята в данной книге). Например, метафора – “земля – космический корабль” предлагает нам посмотреть на землю с точки зрения, которая определена соотношением понятий “земля” и “космический корабль”« [1, с. 82]

Далее Анкерсмит выделяет основание, на котором строится возможность отождествления так понимаемой метафоры и трансцендентального субъекта. Им оказываются присущи «две функции, одинаковым образом действующие в процессе познания. Обе могут организовать мир (наше знание хаотического характера).» [1, с. 82]

Более того, между трансцендентальным субъектом и метафорой обнаруживается и ещё одно сходство, не менее важное. В случае трансцендентального субъекта мы имеем дело с попыткой «привести мир “в соответствие”, или сделать “знакомым” то, что на глубинном эмпирическом уровне воспринимается как странное и чужое, составляющее этот мир.» [1, с. 84] В случае метафоры оказывается важной «сама способность метафоры превращать незнакомую действительность в знакомую: метафора всегда предоставляет нам возможность рассматривать менее известную систему в терминах более известной.» [1, с. 85]

Таким образом, самой значительной чертой, присущей и метафоре и трансцендентальному субъекту, оказывается это «стремление трансформировать иное в своё, дать нам возможность “чувствовать себя как дома” в этом мире, произвести стоический oikeioosis (“попытка превращения незнакомого в знакомое”)», которое «может быть рассмотрено как свойство и трансцендентализма, и метафоры.» [1, с. 84]

Последствия такого отождествления трансцендентального субъекта и метафоры оказываются достаточно велики, ведь благодаря ему мы сталкиваемся не только с трансцендентализмом метафоры, но и с метафоричностью трансцендентализма. «Трансценденталистской философии свойственна метафоричность, а метафоричности свойственен трансцендентализм.» [1, с. 84]

Попытка продумать все импликации такого открытия ставит задачу, в числе прочего, задаться вопросом о конкретных процессах организации представимого, которые присущи и метафоре, и трансцендентальному субъекту. Если для трансцендентального субъекта важность представимости представимого, обосновываемая и производимая пространством и выступающая его способом обживания уже была указана, то в отношении метафоры закономерно предположить существование сходной механики и, следовательно, неразрывности метафоры и пространства, выходящей за пределы этимологии. Иными словами, является ли пространство той априорной формой, с помощью которой метафора осуществляет свою упорядочивающую, организующую и обживающую деятельность?

В качестве примеров движения в этом направлении можно привести несколько конкретных концепций метафоры, которые используют пространственную терминологию для прояснения вопросов, связанных с метафорой. М. Блэк, в своей статье «Метафора» говорит о «сдвигах», являющихся следствиями использования метафорических выражений и том, как один из субъектов метафоры «проецируется на область» [6, с. 165] другого субъекта. Э. Маккормак использует для описания метафоры «иерархическую сетку в n-мерном пространстве с нечетким множеством в каждом из углов» [13, с. 361]

Тем не менее, необходимо учитывать эффекты того, что любая экспликация подобной «трансцендентальной эстетики» метафоры всегда доступна вопрошанию о том, насколько неметафорически используются сами пространственные термины в проектах такого рода.

 Проблема, которая здесь возникает, имеет несколько аспектов. Во-первых, как указывают исследователи метафоры, всякой концепции метафоры неотъемлемым образом оказывается присуща некоторая степень метафоричности. Возможное понятие метафоры и теоретические построения, служащие для её объяснения оказываются продуктом процесса создания понятия и теории, процесса, который представляет из себя, в свою очередь, не что иное, как процесс метафоризации. Именно поэтому выходит так, что «любая объяснительная теория метафоры неизбежно предполагает лежащую в основе “базисную метафору”, на которой строится объяснение» [13, с. 361][1]. Во-вторых, эта «базисная метафора» зачастую является именно пространственной метафорой, которая, предположительно, в буквальном своём смысле отсылает к некоторым пространственным представлениям. Парадоксальность такой ситуации прекрасно иллюстрирует замешательство Рикёра: «Но не является ли само слово “метафора” метафорой? А именно метафорой перемещения и тем самым переноса в некоем пространстве? Необходимость таких пространственных метафор о метафорах, включенных в наш разговор о “фигурах” речи, дискуссионна.» [14, с. 418]. В-третьих, «дискуссионность», о которой говорит Рикёр, существует наряду с тем фактом, что он сам квалифицирует используемые для разговора о метафоре метафоры как «пространственные». Однако термины «перемещения» и «переноса» в «некотором пространстве» используются им как средства для постановки проблемы метафоры, тем самым оставаясь непроблематизированными.

 Тем не менее, эти термины, как и любые другие, могут быть проанализованы и прояснены. Такое прояснение становится тем более необходимым, что сама пространственная терминология в разговоре о метафоре и в пояснении функционирования механики метафоры должна быть, предположительно, определена как используемая либо метафорически, либо неметафорически. Но каким образом ответ на этот вопрос мог бы быть дан до момента построения теории метафоры, в котором эти пространственные термины должны принимать участие? Необходима теория метафоры, в рамках которой пространственная терминология и её использование различными (не)метафорическими способами могут быть осмыслены. Однако необходимо также осознавать специфику данной терминологии именно как пространственной, со всеми соответствующими коннотациями и импликациями. Подобная взаимосвязь приводит к неочевидному и нетривиальному выводу: для того, чтобы понимать пространство, необходимо уже понимать пространство, а для того, чтобы понимать метафору, необходимо уже понимать пространство. 

Благодаря наличию серии этих проблем отсутствует возможность сразу и однозначно определить взаимоотношение между метафорой, пространством и пространственной (не)метафорикой в разговоре о том, что представляет из себя метафора, и позволяет предположить существование взаимосвязи между пониманием пространства и пониманием метафоры.

Тем не менее, представляется возможным не останавливаться на констатации трудностей и произвести то действие, которое предполагается как предпочтительное в ситуации нахождения в подобном герменевтическом круге пространства и метафоры (а именно, движение по этому кругу). С учетом этого факта, а также того обстоятельства, что на последних нескольких страницах наше внимание было сконцентрировано именно на метафоре, становится закономерным предположение о продуктивности вновь обратиться к пространству и к возможным способам его осмысления и понимания.

Топоанализ Башляра

        Было бы достаточно странно предполагать окончательность и абсолютность кантовских способов осмысления пространства. В понимании пространства происходили и продолжают происходить значительные изменения, к анализу которых необходимо будет перейти на определенном этапе данного исследования. Необходимость эта диктуется особенностями упомянутого выше герменевтического круга пространства и метафоры. Если метафору не понять, не понимая пространство, а пространство не понять, не понимая метафору, то вполне закономерно предположить изменение понимания метафоры в результате изменения понимания пространства.

Однако анализ изменения этого понимания должен, конечно, предваряться достаточным прояснением того, от чего происходит отход, а именно кантовской трактовки пространства и связанного с ним понимания метафоры. Черты, которыми обладает пространство в его кантовском понимании, являются достаточно общими и абстрактными. Более детальный анализ тех эффектов, которые привносит с собой пространство как условие обживания и как тот способ, с помощью которого происходят организация и упорядочивание опыта, может быть выделен из исследования, проводимого Г. Башляром в его «Поэтике пространства». Это исследование, таким образом, позволит нам детализировать понимание пространства, изменения которого можно будет затем проследить на примере последующей истории мысли, проследив их взаимосвязь с пониманием метафоры и его трансформациями.

    Объединяя психологию, феноменологию и психоанализ в единый «научный корпус», Башляр приступает к разработке проекта, носящего имя «топоанализ». Основным направлением топоанализа является, как указывает Башляр, изучение «пространств, всецело нам принадлежащих, защищённых от враждебных сил, пространств, нами любимых.» [3, с. 22]

    Парадигмальным примером такого рода пространств, собирающим в себе все основные их черты, является для Башляра «образ дома» [3, с. 23]. Такая позиция неудивительна, ведь дом представляет собой отличный случай пространства одновременно и упорядоченного и обжитого. Башляр, более того, отдельно акцентирует вторую из этих характеристик, говоря о «первофункции обитания» и указывая, что «пространство, которым овладело воображение, не может оставаться индифферентным, измеряемым и осмысляемым в категориях геометрии» и что «речь идёт о пространстве переживаемом» [3, сс. 23­–24].

Таким образом, он позволяет ещё раз отчетливо различить момент порядка и момент обживания в понимании пространства, указывая, что исключительно упорядоченностью пространственность не исчерпывается. Всё это согласуется в своей основе с тем, как пространство трактовал Кант, для которого оно, управляясь отношениями, формой, т.е. геометрией, тем не менее, в таком качестве представляло собой условие чувственности, сопряженное с субъектом, который, таким образом, не оказывался от геометрического порядка отделён и, следовательно, также вносил в пространство этот момент субъектной вовлечённости, той непосредственности[2], которой характеризуется представление, данное в пространственной форме.

Дополнительные детали, которые здесь улавливает Башляр, позволяют более отчетливо сформулировать тот момент обжитости, которым не может не обладать каждое пространство. «Человек, нашедший кров, сенсибилизирует границы своего убежища.» [3, с. 27] В перспективе, когда само пространство, подвергаемое обживанию, в пределе оказывается «домом», это убежище увеличивается до масштабов пространства.

Ещё одной значимой чертой, которая характеризует взаимоотношение между представимостью и пространством в такой парадигме, является характер взаимосоотнесения представимости, чувственности и мышления. Как для Канта, так и для Башляра то, что представлено (то есть то, что представлено в пространстве) подпадает под юрисдикцию чувственности, но не мышления. Кант пишет: «Никоим образом нельзя себе представить, что пространства нет, между тем как нетрудно мыслить, что в нем нет никаких предметов.»(курсив мой. – П.О.)[9, с. 78].

 Здесь привлекают к себе внимание сразу несколько моментов. Во-первых, противопоставление представления и мышления. Во-вторых, противопоставления пространства и предметов в пространстве. В-третьих, соотнесённость этих противопоставлений. Содержащее и содержимое – пространство и предметы – различены и сопоставлены с представимым и мыслимым соответственно. В ситуации четкого различения между чувственностью как тем, что имеет дело с представлениями, и мышлением, становится понятно, почему невозможно представить, что пространства нет. Аргумент несколько напоминает рассуждения Декарта о сомнении как том, в чем нельзя сомневаться, так как сомневаясь в сомнении мы, тем не менее, сомневаемся. Таким же образом, чтобы представить себе несуществование пространства, мы это несуществование должны себе представить. Но ведь всё, что представлено, представлено в пространстве.

Тем не менее, в ситуации кантовского исследования, в котором имеется различие между тем, что представлено, и тем, что составляет условия такого представления, становится проблематичным режим доступа к тому, что само призвано обеспечивать доступ, то есть режим доступа к пространству в его отличии от того, что благодаря этому пространству становится возможным представить. Вот решение Канта – пространство не представляется, оно мыслится. Пространство без тех предметов, которые могли бы быть в нем помещены, доступно не чувственности, но мышлению.

    Для Башляра этот аспект пространства также оказывается значим и важен. Формулировка, к которой он прибегает: «пустой ящик невообразим». Далее он добавляет: «Его можно разве только помыслить» [3, с. 24]. Тем не менее, мы видим, в отношении Башляра ещё более эксплицитно, функционирование различия содержащего и содержимого как того, что всегда сопровождает пространство. Пространство – содержащее. Представимое – содержимое. Пространство – ящик, контейнер.

     Таким образом, итоговое понимание пространства оказывается для Канта и Башляра задано наборов вполне конкретных ключевых черт:

1. Непосредственность пространственного.

2. Геометричность пространства (отношения порядка, меры, величины, отношения).

3. Обжитость, переживаемость.

4. Различие содержащего и содержимого.

5. Представимость того, что содержится в пространстве. Мыслимость и непредставимость пространства как содержащего.

Следующим шагом является экспликация того понимания метафоры, которое связано с описанным выше пониманием пространства. Понимание это, опять же, может быть восстановлено из той же самой «Поэтики пространства» Башляра, в которой основные моменты данного понимания оказываются прописаны.

Следует сразу отметить, что одним из основных понятий «Поэтики пространства» является «образ», который оказывается противопоставлен метафоре по ряду ключевых черт и характеристик. Во многих отношениях образ оказывается первичен по отношению к метафоре, обладая целым спектром неоспоримых и фундаментальных преимуществ.

Метафора «в лучшем случае представляет собой искусственно созданный образ без глубоких, подлинных, реальных корней», она «не принадлежит феноменологическому анализу» [3, с. 78]. Причиной является то, что метафора не принимает участие в механизмах представления, она не является чем-то непосредственным, она лишь «облекает в плоть труднопередаваемое впечатление». В таком качестве метафора вторична. В том числе и потому, что она «имеет отношение к отличной от неё психической сущности», что лишает её «полноты бытия». Той самой полноты, которой образ достоин вследствие своей непосредственности, близости, переживаемости. Образ оказывается носителем тех самых черт, которые топоанализ выявил в отношении пространства.

Метафора в этом случае оказывается соотнесена с этими характеристиками лишь опосредованно, располагаясь на противоположной стороне набора различений, которые задают пространство и образ в их первичности и предпочтительности. Во-первых, противопоставление непосредственности и опосредованности: «метафора имеет отношение к отличной от неё психической сущности». Во-вторых, различие переживаемости и отчуждённости: «в отличие от метафоры, образу можно предаться всем своим читательским существом» [3, с. 79]. В-третьих, противопоставление представимости и мыслимости в указании на «интеллектуализм» [3, с. 25] метафоры в контексте представленности и феноменологической данности образа.

Благодаря вполне конкретному пониманию пространства, которое оказывается сопряжено с серией концептуальных различений, Башляр получает возможность отвести метафоре соответствующую роль. Роль эта выстраивается через своеобразную оппозицию пространству, на стороне которого оказывается образ, обладающий тем же самым, что и пространство, набором основных черт.

Возвращаясь к тому, что писал о метафоре и трансцендентализме Анкерсмит, мы могли бы отметить, что метафора в понимании Анкерсмита во многом сходна с тем, что говорит об образе Башляр, помещающий в своей теории метафору на противоположный полюс. Откуда берётся такое напряжение? Почему на одной и той же оси, формулирующей понимание пространства, метафора Анкерсмита и метафора Башляра оказываются по разные стороны? Для первого метафора максимально схожа с пространством и пространственным, для второго – радикально от пространственности отлична.

Одним из возможных способов осмысления данного противоречия является указание на то, что Анкерсмит и Башляр находятся по разные стороны баррикад в отношении Канта, феноменологии и трансцендентализма. Если для первого метафора в отношении обеспечения режима доступа к исторической реальности должна в скором времени претерпеть «падение», приведя к отходу той логики представления, по которой строился трансцендентализм, то для второго эта логика как раз и представляет из себя нечто наиболее подлинное и первичное. Таким образом, и для Анкерсмита и для Башляра метафора, в конечном счёте, производна. Она является остатком либо в виде исторического артефакта истории самой исторической науки, либо в виде производного по отношению к образу режима доступа к впечатлению, сохраняя в этом противоречивом качестве свою малозначительную роль.

Более того, отождествляя механизмы функционирования метафоры и трансцендентального субъекта, Анкерсмит проводит критику именно трансцендентализма, в том числе трансцендентализма в истории, не формулируя нового понимания пространственности, которое могло бы внести дополнительные изменения в способы понимания метафоры. Поэтому противоречиям между Анкерсмитом и Башляром в том, что касается взаимоотношения роли и функции метафоры, соответствует близость в понимании пространства и в соответствующих концептуализациях механики метафоры. Близость, о которой идёт речь, заключается во вторичности как для Анкерсмита, так и для Башляра позиций метафоры по отношению к чему-то более подлинному. Важно отметить, что этим подлинным оказывается некая специфическая форма опыта, либо в форме взаимодействия с образом, как у Башляра, либо в форме опыта прошлого, как у Анкерсмита.

Наиболее стойкими мотивами в подобном методе осмысления метафоры, пространства и их взаимоотношения оказываются поэтому, с одной стороны, своеобразная синхронность и параллелизм в процессах и способах концептуализации пространства и метафоры и, с другой стороны, вторичность метафоры. Вторичность, которая остаётся инвариантна относительно того, сближается метафора с пространством или же оказывается ему противопоставлена.

Для более отчетливого прояснения эффектов и аспектов второго из этих мотивов продуктивным представляется обратиться сейчас к мысли Анри Бергсона и проследить, каким образом в контексте разговора о пространстве и о метафоре вновь проявляется скептическое отношение к последней.