Делёз и новая трактовка пространства и метафоры

    «Тысяча плато» Делёза и Гваттари – источник, в котором Делёзом эксплицируется отношение к математическому дискурсу и его использованию для того, чтобы сформулировать некое новое понимание пространства. Разрабатывая в главе «Гладкое и рифлёное» различение между двумя типами пространств – гладким и рифлёным – Делёз привлекает для этой задачи череду моделей, основанных на различных областях знания. В числе их оказывается и «математическая модель» [7, с. 820].

    Разумеется, можно было бы сразу поставить вопрос, является ли «математическая модель» Делёза метафорой. Однако отношение Делёза к метафорам – тема достаточно неоднозначная и сложная. Он не прописывает отношение своей математической модели к тому, что можно было бы назвать метафорой и указывает, что эксплицируемые им модели являются «чем-то вроде вариабельных аспектов двух пространств и их отношений». Таким образом, по крайней мере, декларируемая механика этих моделей не отсылает к каким бы то ни было семантическим переносам, перемещениям и использованиям фигуративного смысла, что позволяет воздержаться от того, чтобы немедленно отождествлять делёзовские модели с метафорами.

    Вместо этого обратимся к тем специфическим чертам и характеристикам, которыми задаётся гладкое пространство. На пути к «общему математическому определению» гладких пространств находятся, по словам Делёза, «фрактальные объекты», парадигмальным примером которых является описываемая далее прямая Коха: «Фракталы суть совокупности, чья размерность является дробной, а не целой, или же целой, но с непрерывным варьированием направления. Например, сегмент, где центральную треть мы заменяем углом равностороннего треугольника, а затем ту же операцию повторяем на каждом из четырех образовавшихся сегментов, и так далее до бесконечности, следуя отношению однородности, — такой сегмент будет конституировать бесконечную линию или кривую с размерностью выше 1, но ниже размерности поверхности (=2).» [7, с. 827]

    Исходя из тех эффектов, которые можно обнаружить в отношении фрактальных объектов, а также тех пространств, в которых эти объекты расположены, Делёз формулирует некоторый набор характеристик, которые позволяют приблизиться к общему определению гладких пространств, которые бы учитывали их отличия от рифлёных пространств, а также отношения с последними. Наиболее значимыми в контексте нашего исследования являются те, благодаря которым, во-первых, «гладкое пространство определяется тем, что у него нет измерения, дополнительного к тому, что движется по нему или вписывается в него — в этом смысле именно плоское многообразие, например линия, заполняет план, не переставая быть линией». Во-вторых, «само пространство и то, что оккупирует пространство, стремятся к тому, чтобы идентифицироваться». И, наконец, в-третьих, «такое гладкое, аморфное пространство образуется благодаря аккумуляции близостей, и каждая аккумуляция определяет зону неразличимости, присущую “становлению” (больше, чем линия, и меньше, чем поверхность; меньше, чем объем, и больше, чем поверхность)» [7, с. 829].

    Таким образом, делёзовское понимание «гладкого» пространства оказывается новым пониманием пространства, которое противопоставлено классическому способу осмысления, который, работая с пространством «рифлёным», всегда определял его из набора различений и качеств, не ставившихся под вопрос, таких как противопоставление содержащего и содержимого, однозначность количества измерений и тех отношений, которые в этом пространстве имеют место.

    Эти рассуждения, более того, сопрягаются с той траекторией, по которой развёртывается разработка Делёзом концепта «плана консистенции». Эта разработка, отсылающая к тому, что на основании математики говорит о плоских пространствах Делёз, эксплицирует несколько более детально то отношение, в котором подобного рода концепты находятся к метафоре и, таким образом, позволяют положить начало решению вопроса о роли метафоры в том наборе концептов, которого касается Делёз в процессе своего исследования.

    Вот что говорит Делёз о плане консистенции: «если мы рассматриваем план консистенции, то замечаем, что по нему проходят самые разнородные вещи и знаки — семиотический фрагмент располагается рядом с химическим взаимодействием, электрон натыкается на язык, черная дыра перехватывает генетическое послание, кристаллизация создает страсть, оса и орхидея пересекают букву... Здесь нет “как”, нет “как электрон”, “как взаимодействие” и т.д. План консистенции — это отмена любой метафоры; все, что его составляет, — это Реальное. Это — электроны собственной персоной, подлинные черные дыры, реальные органиты, аутентичные последовательности знаков.» [7, с. 116]

    План консистенции оказывается тем пространством, в котором метафора как перенос уже невозможна, так как никакого «пере» на нём произвести нельзя потому, что не существует тех границ, тех различий между областями, между уровнями представления и представимого, содержащего и содержимого, с помощью которых метафора могла бы выполнять свои представительские функции.

    В таком качестве метафора со всеми её трансценденталистскими коннотациями не может существовать на плане консистенции, оставаясь заключенной в рамках противопоставленного ему «плана трансценденции», второго способа составить план. Касаясь различения этих двух планов, Делёз отмечает, что «возможно, есть два плана, или два способа составить план. План может быть скрытым принципом, который делает видимым то, что видится, слышимым то, что слышится, и так далее, который в каждое мгновение заставляет то, что дано, быть данным, — в том или ином состоянии, в тот или иной момент. Но сам план не дан» [7, с. 438].

    Делание видимым того, что видится. Делание слышимым того, что слышится. То, что было сказано нами о метафоре, пространстве и той трансценденталистской логике представления, которая управляет этой механикой, соответствует, таким образом, тому, о чем Делёз говорит под именем плана трансценденции. Это именно тот план, в котором происходит изымание условий возможности того, что возможно, условий данности того, что дано. План, в котором пространство, выступающее условием представления, не может быть представлено. В терминах пространства это объясняется тем, что из того, что «для форм необходима скрытая структура, для субъектов необходимо потаенное означающее» следует, «что сам план не будет дан. Он существует только в дополнительном измерении к тому, чему дает начало (п +1)» [7, с. 439]

    Именно на этом плане, благодаря этой самой скрытой структуре, оказываются возможны механики организации и переноса. Механики, которыми характеризуется метафора, и которые позволяют ей через эту комбинаторику работать с дискретными и однозначно различёнными перспективами, точками зрения, дискурсами и системами терминов, акты перемещения между которыми и конституируют метафору.

    Более того, даже относительно своей роли в языке и в отношении к процессам, которые составляют его развитие и усложнение, метафора уже не играет основополагающей роли. Эта роль могла ей приписываться в риторике «движений идеализации», присущей проектам, критически осмысленным Деррида в «Белой мифологии». Делёз указывает, что в том, что касается языка, можно заметить, что «”первый” язык или, скорее, первая детерминация, наполняющая язык, — не троп или метафора, а косвенная речь» [7, с. 125]. Язык, который «не довольствуется тем, что идет от первого ко второму (от того, кто видел, к тому, кто не видел), а с необходимостью движется от второго к третьему — причем ни тот, ни другой ничего не видели» вновь проблематизирует ту презумпцию первичности и непосредственности чувственного, увиденного, в рамках которой метафора развёртывала свои амбиции и парадоксы. Не только метафора, но и язык вообще не функционируют в этом «движении» от чувственного к смыслу, мысли и идеальному.

    Метафора лишается своей связи с чувственностью, как это делает и язык. Однако в каком положении находятся сами чувственность, восприятие, представленность и другие концепты из того ряда, который задействовался для описания чего-то первичного и непосредственного?

    Здесь нам вновь нужно обратиться к тому, что Делёз говорит о плане консистенции. Эксплицируя его отношение к механике восприятия, Делёз указывает на те эффекты, которые противопоставляют трансцендентный план организации «плану, всегда данному вместе с тем, чему он даёт начало, привносящему невоспринимаемое в восприятие.» [7, с. 441] Таким образом, в конечном счете план консистенции не служит инструментом проблематизации и критики концептуальной машинерии восприятия, но лишь расширяет её юрисдикцию, позволяя воспринимать не только воспринимаемое, но и невоспринимаемое благодаря тому, что «сам план воспринимается одновременно так, будто он позволяет нам воспринимать невоспринимаемое» [7, с. 442]

    То невоспринимаемое, которое является невоспринимаемым в контексте плана организации и трансценденции, выступая как некоторая выпавшая область, слепое пятно, измерение n+1, не является таковым на плане консистенции, позволяя максимально расширить пределы воспринимаемости, которая выходит за рамки того, что могло бы задаваться условиями такой воспринимаемости, проблематизирует само это различение между воспринимаемым и невоспринимаемыми условиями его воспринимаемости, устраняет это различие за счёт тех пространственно-топологических характеристик, которые в отношении гладкого пространства задают идентификацию содержащего и содержимого, отождествление пространства, в котором происходит разворачивание, и объекта, который развёртывается.

Механика метафоры оказывается чужда этому пространству ещё и из-за той «аккумуляции близостей», которая задаёт «зоны неразличимостей» гладкого пространства. В таком гладком пространстве «становление» не может управляться метафорой. Становление-животным ребёнка в ситуации ребёнка-маугли, например, конституирует ситуацию, в которой «речь идет не о реальном производстве, как если бы ребенок “действительно” становился животным; нет здесь речи и о сходстве, как если бы ребенок имитировал животных, действительно пробуждающихся в нем; но нет речи и о символической метафоре, как если бы аутичный ребенок, заброшенный и покинутый, становился только “аналогией” животного» [7, с. 452].

В этом случае нельзя сказать о том, что «поскольку ребенок вовсе не трансформируется в животное, он пребывает лишь в метафорическом отношении к последнему, — отношении, вызываемом его недугом или отклонением». Причиной тому служит обращение к «объективной зоне неопределенности и сомнения, к “чему-то общему и неразличимому”, к близости, “не позволяющей сказать, где проходит граница между человеком и животным” не только у аутичного ребенка, но и у всех детей, как если бы — независимо от эволюции, ведущей ребенка к взрослому состоянию, — в нем существовало пространство для иных становлений, “других нынешних возможностей”« [7, с. 452]. Это «пространство иных становлений», то гладкое пространство и пространство плана консистенции, которое задаётся не метрическими и геометрическими отношениями, а специфичными зонами близости, выступает альтернативой той пространственности, в которой могла бы найти себе места метафора.

Таким образом, в мысли Делёза можно найти крайне специфическое и оригинальное понимание пространственности, опирающееся в числе прочего на математический дискурс, благодаря чему роль метафоры подвергается радикальной переоценке. Однако ответ на вопрос о том, в каком отношении могла бы состоять метафора с этим пространством, остаётся достаточно проблематичным. Метрическое, рифлёное пространство оказывается областью, в которой только и может функционировать задающая метафору механика переноса и перемещения, в то время как на присутствие на плане консистенции метафора не имеет никакого права. Перспектива подобного рода в рамках концепции Делёза оказывается вполне обоснована, однако вариант формулирования проекта, в рамках которого разработка нового понимания пространственности и топологических отношений соседствовала бы не с переопределением роли метафоры, а с содержательным изменением способа её понимания, всё же существует и может быть восстановлен из мысли другого представителя французской теории XX века – Лакана.