Так получили новый сорт пшеницы.

Глубоко в пустыню вклинилась искусственная широкая река — Ка­ракумский канал, отходящий от Амударьи. Каракумы — это волнистое однообразие сыпучих песков, а местами мощные валы-барханы вы­сотой в десяти-пятнадцатиэтаж-ный дом. Они кажутся непобедимы­ми, но там, куда дошла вода, — картина иная. В песке не вязнут но­ги — он плотный, пронизанный вла­гой и корнями. Сорго, кукуруза об­разуют здесь тенистые плодоносные заросли.

Так пустыня становится руко­творным оазисом! За этим сверше­нием стоит громадный многолетний труд, он вложен и в прокладку Центрального и Южно-Голодностеп-ского каналов от Сырдарьи в Узбе­кистане. Одно название чего стоит — Голодная степь! Здесь на безводье испокон веку ничего не росло, кро­ме редких колючих трав, а теперь без конца, без края пролегли по­севы хлопчатника — у Голодной сте­пи отвоевано 800 тысяч гектаров.

Перенесемся теперь с юга на се­вер. Заполярье. Кольский полу­остров, тундра. Но что это! Мы видим прекрасные картофельные поля, посевы, ячменя, овса, а вот и овощи — свекла, морковь, ка­пуста. ..

Значит, привычное определение тундры как зоны «неземледельче­ской» уже устарело. Значит, можно менять и тут условные обозначения на картах.

Большинство овощных культур, включая картофель, практически не знают северных пределов и доходят на Европейском материке до самого Ледовитого океана.

Глобальное современное земледе­лие все время ищет средства интен­сификации, то есть неуклонного уве­личения производства сельскохозяй­ственных продуктов. Наука и прак­тика показали — продовольственная проблема по своей важности и слож­ности сопоставима разве что с та­кими покоряющими воображение задачами, как овладение термоядер­ной энергией или победа над раком, сердечно-сосудистыми заболевания­ми — главными врагами человека.

Ученые в наше время создали со­вершенно новую зерновую культу­ру — тритикале. Это гибрид пшени­цы и ржи, в котором сочетаются ценные свойства зерна первого ро­дителя с выносливостью к погодным невзгодам второго. Тритикале мож­но будет возделывать на больших просторах Сибири, где озимые хле­ба до сих пор никогда не росли из-за суровых морозов, убивающих всходы.

Просторы Родины! Какое разно­образие климатических условий и почв!

Усадьба полярной опытной станции.

После Великого Октября народ приступил к обновлению земли по ленинскому завету. Надо, чтобы вез­де произрастали самые отборные хлеба, самый урожайный хлопчат­ник, самые лучшие фрукты. Это тот путь, на котором уже достигнуты крупные успехи. Достаточно сказать, что страна теперь получает за год в среднем более 180 миллионов тонн зерна. Если насыпать его горой, вершина уйдет под облака. Никогда еще не было у нас столько хлеба, и все же его надо еще больше и больше!.. И это реально. Перед на­ми как бы непочатые закрома, и дорога к ним лежит через Страну Знаний.

Как сказал на XXV съезде КПСС товарищ Л. И. Брежнев, в десятой пятилетке на развитие сельского хозяйства Советского Союза ассигну­ется громадная сумма — 172 милли­арда рублей. Это на 41 миллиард больше, чем в минувшем пятилетии. Ежегодный сбор зерна впредь дол­жен составлять 215 — 220 миллионов тонн, что далеко не предел — земля, как сказочная золотая тарелка, сто­рицей вознаграждает умелый, за­ботливый труд.

 

 

РАССКАЗЫ О ПРИРОДЕ

 

Эдуард Шим

 

ЕСЛИ ВСЕХ ВЫПУСТИТЬ

 

1

 

Антонина, Тося, Тошка, восьми­летняя дочь наших соседей, была оставлена на мое попечение. А я не мог сидеть дома — мне надо было съездить на Птичий рынок.

 — Тошка, — сказал я. — Собирай­ся, делать нечего. Махнем на Пти­чий.

А это чего?

Вроде Зоопарка. Там птицы, кролики, собаки, всякое зверье.

 — Живые? Конечно.

 — И ты купишь собаку?

Я куплю червяков. У меня ры­бы голодные.

Тошка подошла к аквариуму, по­смотрела на рыб. В зеленоватом стеклянном шаре отразилось длин­ное-длинное Тошкино лицо (на са­мом-то деле круглое и щекастое), отразились вытянутые красные уши (на самом-то деле оттопыренные), отразилась невероятной длины ко­сица (на самом деле — как щеня­чий хвостик). Пожалуй, только вес­нушки остались похожими. Веснуш­ки были крупные, беспорядочные, словно Антонину небрежно побрыз­гали йодом.

 — А откуда ты знаешь, что рыбы голодные?

 — Видишь, беспокоятся.

 — А может, им весело?

 — Вряд ли, — сказал я.

Тошка еще понаблюдала, как рыбы, кружась, тычутся носами в стекло. Аквариум стоит у меня дав­но, Тошка к нему привыкла и те­перь почти не интересуется. Это мне, взрослому человеку, приятно созерцать тихий подводный мирок, успокаивать нервы, глядя, как всплывают зеркальные пузырьки воздуха, как покачиваются водорос­ли, как скользят, возникают без­звучно и пропадают рыбы... АТош-ке чужда созерцательность. Тош­ка — человек активный, ей надо пе­реживать, надо удивляться, надо удовлетворять великую жажду по­знания. И Тошка смотрит на аква­риум, как ее папа смотрел бы на вчерашнюю прочитанную газету.

 — Они очень хотят есть? Больше, чем я?

 — А ты хочешь?

 — Не-а.

 — Тогда больше.

 — Ладно, поехали, — говорит Тошка.

Мы трясемся в трамвае, в пере­полненном автобусе; над нашими головами качаются клетки, картон­ные коробки, ящики, банки; в шуме человеческих голосов слышатся ка­кие-то писки, хлопанье крыльев, кто-то скребется и фыркает в ящи­ках. Кажется, половина города едет на Птичий рынок и везет столько живности, что хватило бы новую планету заселить.

А что творится на рынке! Не про­толкнуться в его распахнутые, сор­ванные с петель ворота, не протолк­нуться среди прилавков, среди кле­ток и ящиков, поставленных на зем­ле. Вот собачья площадка, самое страшное место рынка: тут чудо­вищный лай, рычанье и визги, рвут­ся на цепях овчарки, трясут меда­лями голые слюнявые боксеры, огрызаются шпицы и фокстерьеры;-а сколько маленьких собачонок на руках, сколько за пазухой спрятано, вот даже из рукава шубы высуну­лась вислоухая щенячья мордочка и таращится изумленно... А вон там, подальше от собак, толкутся люби­тели кошек — никогда б не поверил, что существуют на белом свете та­кие кошачьи породы, такие стран­ные кошки: то лохматые, как вывер­нутая овчина, то голые и бесхво­стые, как обезьянки, то ярко-поло­сатые, пятнистые, чуть не клетча­тые. .. Еще дальше расположились крольчатники: в самодельных до­щатых клетках зубрят траву чер­ные, серенькие, белые с красными глазами кролики, терпеливые суще­ства, которых любой покупатель первым делом за уши норовит цап­нуть. .. А там — голубятники со сво­ими плетеными корзинами, с хохла­тыми турманами, зажатыми в кула­ке, как рыхлые белые снежки; там — птицеловы с затейливыми клеточка­ми, шелуха и зерна сыплются из клеточек, вертятся и бьются в них синицы, щеглы, кенари.

А вот и наше царство, рыбоводов-любителей, здесь ведерные аква­риумы и аптечные пузырьки, здесь усатые рыбины с локоть величиной и совершенные малявки размером в патефонную иголку. Продавцы хло­почут над своими посудинами,один накачивает воздух резиновым пуль­веризатором, другой поставил аква­риум на медицинскую грелку, тре­тий, самый изобретательный, пове­сил стеклянную банку на шею, при­жимает к своей горячей обнаженной груди. Кто-то ловит сачком рыбеш­ку, а она выпрыгнула из сачка, упа­ла под ноги, прямо в стылую осен­нюю лужу. И хозяин кидается на­земь, хватает драгоценную рыбеш­ку, кладет осторожненько в рот себе — чтобы отогрелась, не усну­ла... А возле аквариумов расстав­лены оцинкованные подносы, эмали­рованные тазы, банные шайки — и все это заполнено огненным шеве­лящимся мотылем, трубчатыми чер­вями, циклопом и дафнией...

Разумеется, моя Антонина была потрясена, увидев столько птиц, рыб и зверей; я посадил ее на пле­чо, а она, озирая сверху все ры­ночное богатство, только повизгива­ла, вцепясь мне в волосы. «Это — кто?!» «А это зачем?!» «А там, там, погляди, что там? Как называется?!» Еле мы продрались к прилавку, что­бы купить мотыля.

И на обратном пути, пока проби­рались к воротам, Тошка опять ме­ня останавливала и опять спраши­вала, спрашивала: кто, зачем, по­чему, откуда? Я еле успевал отве­чать. Я и сердился, и посмеивался, и недоумевал: поразительной была Тошкина ненасытная жадность, стремление все узнать и запомнить. Наконец Тошка даже устала, уто­милась от обилия впечатлений; по­сматривая вверх, я видел удовле­творенные, сытые Тошкины глаза, они жмурились лениво и только изредка распахивались — если на пути встречалось что-то совсем уж не­обычайное. ..

Когда мы лавировали среди птичьих клеток, вдруг начался ма­ленький переполох: из рук какого-то любителя выпорхнул желтенький кенарь, поднялся над толпой, по­кружился и сел на крышу пивного ларька. Тотчас несколько мальчи­шек стали карабкаться на эту кры­шу и на соседние ларьки, в кенаря бросали шапками, старались на­крыть рукой; толпа внизу бурлила и выкрикивала советы. А крошеч­ный кенарь все увертывался от че­ловеческих рук, все порхал, все ме­тался над крышами как солнечный зайчик.

 — И не поймают! И не пой­мают! — сказала Тошка, подпрыги­вая у меня на плече.

 — Надо поймать, — сказал я.

 — Зачем? Пускай себе живет, раз улетел.

 — Нельзя. Он погибнет.

 — Почему погибнет?

 — Он неприспособленный, — объ­яснил я. — Он не может на воле жить.

 — Да почему не может?! Вон как летает хорошо!

 — И летать он не умеет. Не дры­гайся, Тошка, сиди смирно! Эта пти­ца домашняя, клеточная. Родилась в клетке, жила в клетке. И родите­ли жили в клетках.

 — Всегда-всегда? — спросила Тош­ка недоверчиво.

 — Ну, не всегда, не знаю... Мо­жет, лет двести назад привезли ка­нареек из Африки, с тех пор и жи­вут в клетках.

Тошка заерзала на плече. Разду­мывала о чем-то.

— Нет, — сказала она, — и неправ­да. Воробей тоже плохо летает, а живет себе!

 — Воробей — дикий, понимаешь? Он приспособился. А канарейка совсем беспомощная. Корму себе не найдет, холода боится. В первую же ночь замерзнет.

В трамвае Тошка притихла, за­бравшись с ногами на скамеечку. Трамвай смахивал на живой уго­лок: повсюду птицы в клетках, ры­бы в банках и ведрах, кролики и морские свинки в ящиках, мешках, сумках. Посверкивали насторожен­ные глаза, шевелились мокрые чут­кие носы.

Трамвай прихрамывал, тряслись клетки и ящики. Ехали неизвестно куда.

Тошка что-то шептала беззвучно. Взгляд у нее стал сосредоточенным, будто она задачку решала. И я по­думал, что зря пустился в объясне­ния. Это все-таки непростой во­прос — отношение человека к дру­гим живым существам; порой и взрослые люди тут ничегошеньки не понимают. А восьмилетней Тошке где уж понять...

 — А как же птиц выпускают? — спросила Тошка, вдруг обрадовав­шись какой-то своей мысли. — На­рочно выпускают из клеток? Поку­пают, чтоб выпустить?

 — Тоже надо соображать, — ска­зал я неохотно. — Если птица долго жила в клетке, выпускать незачем.

 — Умрет?

 — Скорей всего.

 — Значит, они без нас не мо­гут, да?

 — Не могут.

 — И вот птицы... и рыбы тоже, да?

 — И рыбы, и птицы, и домашние звери. И цветы на окошках. Все, ко­го мы приручили, теперь не могут без нас.

 — И собаки?

 — Даже собаки.

Тошка еще пошептала что-то, а потом успокоилась, отвернулась, стала глядеть на мелькавшие за окном машины. И до вечера, до той поры, пока не явились за ней роди­тели, Тошка не вспоминала о зве­рях и птицах. Наверное, надоело ей раздумывать. Забыла.

А вечером вдруг затрещал теле­фон. Звонила Тошка.

 — Ты чего не спишь?!

 — Сейчас, — сказала она. — Я только хотела спросить... А если всех выпустить обратно, они приспо­собятся?

 — Кто?

 — Ну, птицы, звери... Все до­машние. Они опять приспособятся, чтобы на воле жить?

 — Нет, — сказал я. — Вряд ли.

 — Почему?

 — Это долго объяснять. Ложись спать, пожалуйста.

Тошка задумчиво подышала, по­сопела в трубку. Я представил, как она стоит сейчас у телефона (мо­жет быть, тайком вылезла из кро­вати, в ночной рубахе, босиком) — ковыряет пальцем стену, хмурится, и на лбу ее стягиваются, шевелятся крупные веснушки.

 — А ты рыб своих накормил?

 — Накормил.

 — Ну, тогда ладно, — сказала Тошка, Тося, Антонина и положила трубку.

 

2

 

Следующую зиму я прожил в де­ревне. Когда Тошка вместе с роди­телями навестила меня, ей очень понравился мой деревянный дом (только представьте: весь из бре­вен, с каплями смолы на потолке, с замерзшими, будто солью обсы­панными окошками); понравилась невиданная прежде большая печка, где жарко плясал, шелестел и стре­лял искрами настоящий, живой огонь... Еще поразил Тошку нетро­нутый снег. Столько его было! Са­харные сугробы в саду, и в поле за огородами, и в сосновом лесу, где снежные подушки лежали даже на сизо-голубых ветках.

Опять глаза у Тошки сделались жадными и округлились.

 — Приезжай почаще! — сказал я, не подумав о последствиях.

Каждую субботу и воскресенье Тошка заставляла родителей приво­зить ее в деревню, а каникулы, зим­ние и весенние, она провела у меня целиком.

Ей было интересно до жути.

По утрам в стенку нашего дома стучал дятел. От частого и неверо­ятного крепкого стука мы просыпа­лись, напуганные.

 — Зачем он колотит?!

 — Пропитания ищет, — сказал я. — Может, в бревне жуки заве­лись, и дятел их выковыривает.

 — А что же ты его не накор­мишь? — сердито спросила Тошка, сразу хватаясь за главную мысль.

Была у меня докторская колбаса, мы ее тоненько настригли (чтобы ломтики были похожи на червяков) и высыпали за окно на фанерную дощечку.

Тошка разбудила меня еще за­темно, ей не терпелось увидеть, как дятел станет питаться колбасой. А я не очень верил, что дятел соблаз­нится. И мне очень хотелось до­смотреть утренний сон. Я промы­чал что-то, заснул и прозевал со­бытие.

 — Он прилетал!! — сообщила мне Тошка. — Большой такой, в красной шапке и красных штанах. Как шлепнулся сверху, так фанерка чуть не сломалась!

На колбасные крохи слетелись желтогрудые синички. Подчистили кормушку, начали вертеться в го­лых ветках сирени, заглядывая в окно.

 — А их -чем надо кормить? — спросила Тошка.

Я покопался в своих умных кни­гах, там было написано, что синицы любят сало и семена подсол­нуха.

Пришлось идти на базар. Хо­зяйственной сумки у нас не было, все покупки мы загрузили в наво­лочку. Потом эта наволочка честно прослужила нам всю зиму. Она прочная была, и мы доверху напол­няли ее семечками, крупой и хле­бом.

Действительно, синицы любили подсолнух. Едва мы насыпали в кормушку сухо шуршащих пестрень­ких семян, как началась работа. Одна за другой прыгали в кормуш­ку синицы, хватали клювом семеч­ко и утаскивали на какую-нибудь ветку. А там, на ветке, зажимали семечко лапой, цепкими черными коготками, и моментально раскле­вывали — только шелуха разлета­лась.

Через день все дорожки в саду, крыльцо и ступеньки были усеяны шелухой, будто после деревенской гулянки.

Вслед за синицами начали соби­раться воробьи. Целая воробьиная стая сидела на яблоне, дожидаясь, пока наполнят кормушку. Воробьи­ный нос не годится для того, чтобы расклевывать семечки подсолнуха. Воробьям по вкусу пшено или хлеб­ные крошки. И мы крошили хлеб, сыпали пшено; воробьи (между про­чим, самые трусливые из всех птиц) долго нацеливались, затем разом слетали вниз, толкаясь и шлепаясь друг другу на головы. Слышался дробный перестук носов, будто крупный дождик барабанил по кор­мушке.

Еще неделю спустя Тошка заме­тила двух белок, которые жили у меня в старых скворечнях. Белки прогрызли донца скворечен (устро­или запасной выход) и отсыпались в морозы на птичьей подстилке.

 — Белкам надо орехов! — сказа­ла Тошка.

 — Еще чего. Я бы сам пощелкал орехи-то.

 — Тогда булки.

 — Не знаю, едят ли они булку. Что-то я про это не слышал.

 — Ну, попробуем!

Мы насадили несколько ломтиков на сучья. Поутру булка исчезла.

 — Ты полагаешь, что белки сло­пали? — неуверенно спросил я.

 — Но ведь кто-то съел!! — закри­чала Тошка радостно. — Значит, ко­му-то нужна булка! Ты знаешь что, ты каждый день вешай!

Этим делом стоит лишь заняться, потом не отступишь. Уже без Тош-ки я развешивал на сучьях булку, насыпал в кормушку пшено и се­мечки. Я не мог равнодушно видеть, как вся эта птичья братия сидит на морозе и ждет терпеливо и почти не боится меня. А может, и боится, но что поделать — я единственный спаситель и единственная надежда в эту окаянно-холодную зиму.

У меня в доме тепло, я открывал днем форточки, и синицы усажива­лись на них рядочками — грелись. Одна залетела в комнату, пристро­илась на шкафу. Втянула головку, распушилась, стала кругленьким шариком, из которого только хвос­тик торчал.

 — Спит! — ликующим шепотом объявила Тошка и стала ходить на цыпочках.

Пушистый шарик покачивался, дрожал хвостик. Потом я услышал как бы легкий вздох и стук мяг­кий. .. Синица лежала на полу и не шевелилась уже. Я ее поднял, невесомую и бесплотную; одни ко­сточки были под перьями, тонкие косточки, как спички.

 — Ну почему, почему?! — крича­ла Тошка, притопывая ногой.

Откуда я знал — почему.

 — Наверное, поздно узнала про нашу кормушку, — сказал я.

Тошка теперь пересчитывала синиц. Если приглядеться, то они со­вершенно разные — и воробьи, и синицы, и поползни. У каждого свое выражение и свой характер. Они непохожие, как люди. И, может быть, как раз думают, что все лю­ди — на одно лицо. Впрочем, нет, не думают. Они тоже разбираются.

Были у Тошки две самые люби­мые синички-гаички. Они до того малы, что кажутся ненастоящими. Просто пушистые пуговки. Созна­вая свою малость, они никогда не дерутся, не нахальничают. Они не могут быть победителями. Навер­ное, Тошка и любила их из-за этого.

Гаичкам Тошка привозила кусо­чек сливочного масла. И до чего же хорошо было смотреть, как Тошка их кормит, — самый маленький че­ловек в доме и самые маленькие пи­чуги. А радость у них общая...

Наконец дни посветлели, чуть по­теплело. И тогда вокруг нашего де­ревянного дома засвистело, зажур­чало, затенькало. Песни на земле, на кустах, на яблонях, на вершинах сосен — казалось, весь воздух зве­нит и поет. Соседи мои удивлялись: почему птичье пение только на од­ном краю деревни? А мы с Тошкой только перемигивались.

Две наши гаички поселились в дуплянке напротив крыльца. Таска­ли клочки собачьей шерсти, травин­ки. Потом все реже и реже приле­тали кормиться: некогда, надо си­деть в гнезде. Ну, что ж, вот и у них, у малых и беззащитных, будут птенцы. Сами выжили и детей вы­растят.

 — Есть на свете справедли­вость! — говорил я Тошке.

Мы не ждали беды. А она при­шла, совсем неожиданно — однаж­ды мы увидели белку, быстро уди­равшую от дуплянки. А внизу, под деревом, валялась тонюсенькая яич­ная скорлупа.

Тошка, конечно, заплакала. Я по­пробовал ей объяснить, что так бы­вает. Белки хоть и маленькие, но хищницы. Если доберутся до птичь­его гнезда, то разорят. Ничего не поделаешь, так уж на свете устрое­но. И мы с Тошкой тоже виноваты, надо было исхитриться и как-то за­щитить дуплянку.

 — В другой раз этого не будет, — сказал я. — Обещаю. А синички твои новое гнездо совьют. И все-таки вы­ведут птенцов, слышишь?

Но Тошка ревела взахлеб. Не же­лала она признавать, что жизнь так устроена. Не соглашалась она с этим мириться, и не радовали ее мои обещания.

А я думал, поглядывая на нее, что вот так, незаметно для нас, взрослых, маленький человечек Тош­ка, Тося, Антонина становится чело­веком. Мы не очень старались ее воспитывать. А она все-таки взяла то доброе, что находила в окружа­ющих людях, и что-то главное по­няла без наставлений. И сейчас она требует от окружающего мира боль­ше, нежели мы требуем.

И еще я подумал, что Тошкины слезы — это лишь начало больших человеческих забот и тревог. Она об этом еще не знает.

 

Петр Сигунов

 

И РАЗ.. И ДВА..

 

Мы поднялись наутро, как обыч­но, с робкими, дремотно-алыми лу­чами солнца. Лишь непробудный соня Саша Валынов не обратил ни малейшего внимания на призывный малиновый звон медной кастрюли — условный сигнал кашевара «Подъ­ем!» А когда мы стали будить его хором, он обозвал всех полуночны­ми ведьмами и забился в самую глубину спального мешка, откуда невозможно было вытащить его да­же за волосы.

Я позвал на помощь Рыжова. Мы бережно положили на руки чер­ную парусиновую колыбель-кукол­ку, в которой, как личинка бабоч­ки, почивал «младенец», и, стараясь не спотыкаться, осторожно понесли сверток к реке. Румяный белобры­сый «мальчонка», закутанный точно в пеленки, тонюсенько, журчливо посапывал во сне.

Взобравшись на валун, стоящий у глубокой заводи, мы вытряхнули неженку прямо в ледяную колы­бель.

Валынов, не успев даже охнуть и дрыгнуть ногами, столбиком пошел ко дну.

Мы ждали, что, всплыв, Саша обязательно начнет ругаться, а он замотал смешливо головой, фырк­нул по-моржиному, причем струи­стые брызги полетели сразу из ноз­дрей и изо рта, перемахнул сажен­ками через весь Тынеп, нырнул раз пять селезнем и, повернув к нам, бодро, миролюбиво вылез на берег.

 — Теперь непременно каждое ут­ро буду купаться, — улыбнулся он. — Надо закалять волю, пора стать мужчиной. (Саше недавно исполни­лось восемнадцать.)

После завтрака я велел Саше со­бираться в маршрут. — В настоящий геологический маршрут?! — Юноша встрепенулся. — Вот здорово!

Он вскинул на плечо мелкокали­берную винтовку, набил карманы патронами, сбоку повесил охотни­чий топорик, на грудь — бинокль, за голенище кирзового сапога сунул остро наточенный кинжал в чехле. Рабочие, глядя на него, тихонько по­смеивались.

 — Готов, товарищ начальник! Лицо Саши горело в предвкушении необычных приключений. Первый маршрут!

 — А накомарник?

 — Я оставил его. Решил привы­кать к комарам.

 — Ну, хорошо, смотри, потом не скули.

Сперва мы пошли по заиленной пологой пойме. Среди зеленеющей травы и желтого песка кое-где глян­цевито поблескивали высыхающие лужи, оставшиеся после весеннего половодья.

Наш запланированный маршрут круто завернул в синюю пасмурь тайги. Зажав в одной руке пласт­массовый компас, чтобы не поте­рять его и точно, в соответствии с картой, выбирать направление пути, в другой — геологический молоток с длинным березовым черенком для опоры, на котором были вырезаны через равные интервалы риски-от­метины для всяких быстрых линей­ных замеров, я медленно, тяжело без привычки брел по холмистому, залесенному склону. Саша понуро плелся сзади.

Через редкие кружевные прога­лины хвойных ветвей пробивались горячие лучи солнца, от буйного пышного мха, напитанного до са­мых изумрудистых верховинок бо­лотной влагой, тянуло грибным тошнотворным духом. Плотная ки­сея накомарника мешала дышать, раздраженно маячила, рябила пе­ред глазами, темные унылые де­ревья делались от того еще мрач­нее, чернее.

Приостанавливаясь поминутно и глядя на фосфорическую стрелку компаса, чтоб не сбиться со строго намеченного азимута, я терпеливо считал парами пройденные шаги: «... и раз.. . и два... и три...» Мой юный помощник остервенело махал пушистым осиновым веником, раз­гоняя клубящихся кровососов, кото­рые так и льнули к его открытому безбородому лицу. Хоть и слишком занят он был бесполезной распра­вой с неотвязным гнусом, напоминая порой крутящуюся ветряную мельницу, все же беспрерывно умуд­рялся болтать, то и дело задавая любопытные вопросы. Но я не отве­чал, вернее не мог отвечать, ибо разговаривать на ходу — значит лег­ко потерять счет. А мне обязатель­но нужно было знать, сколько ки­лометров мы прошли, чтобы в лю­бой момент можно было нанести на карту отрезок ровного пути и, за­вернув по иному азимуту, бормотать заново: «.. .и раз... и два... и сто...» Пара шагов — это примерно полто­ра или два метра, смотря по слож­ности рельефа: по буревальности, заболоченности и другим бесчислен­ным преградам тайги.

Через каждые двести метров мы вырывали с помощью молотка под вывороченными корнями или на бес­травной чистовине ямку-закопушку, черпали столовой алюминиевой лож­кой сухую рыхлую почву и ссыпа­ли в кальковый пакетик, на кото­ром был написан номер.

Я растолковал Саше, что это не просто обыкновенная земля, а так называемая металлометриче­ская проба. Ее обязательно следует записать в специальный журнал до­кументации и строго «привязать» место взятия к аэрофотоснимку. На­шему отряду предстоит набрать за сезон со всей площади исхоженной тайги две с половиной тысячи таких с беглого взгляда пустяковых проб. Но они, как и речные шлихи, нуж­ны для поисков полезных ископае­мых.

Если, например, вблизи поверх­ности прячется от глаз человече­ских какое-нибудь богатое место­рождение, то мелкий рыхлый грунт над ним — песок или, скажем, гли­на — в некоторой повышенной степе­ни будет насыщен тем металлом, ко­торый заботливая природа-хозяюш­ка накопила для промышленности в невидимых рудных залежах. Сделав тончайшие анализы всех накопан­ных проб и нанеся итоговые резуль­таты на сводную карту в виде все­возможных разноцветных кружоч­ков, мы соединим однотонные, одно­значные бусинки-проценты в замк­нутые ожерелья. Они-то как раз в форме плавных, но причудливо-из­вилистых линий оконтурят участки тайги, где скрываются под корнями деревьев заколдованные клады.

Конечно, я объяснил начинающе­му юному геологу основную суть метода подобных, так называемых геохимических, поисков полезных ископаемых слишком упрощенно и, вероятно, не очень-то доходчиво. Но для более полного широкого позна­ния этой сложной интересной науки надо долго и кропотливо учиться не только по учебникам, но и-по ка­менным летописям Земли. Мало то­го, надо хорошо разбираться и в бесчисленных горных породах, и в минералах, и в многообразном, за­путанном мире растений, потому что некоторые травы и кустарники лю­бят или, наоборот, избегают скап­ливаться над месторождениями из­бранных руд. Они, как сказочный, огненный цветок папоротника, сами указывают, где спрятан таинствен­ный клад Плутона.

Однако слишком долго читать вступительную лекцию по металлометрии я не мог, потому что наме­ченный на карте путь довольно длинный, а времени мало — волей-неволей приходится побаиваться: а вдруг не успеем засветло вернуться в лагерь.

Итак, я иду сегодня в первый поисково-съемочный геологический маршрут нынешнего полевого сезо­на, жадно смотрю по сторонам, на­деясь увидеть хоть какой-нибудь за­валящий камень. Но вокруг лишь деревья, деревья, деревья да чавка­ющий, хлюпающий мох.

«...И раз... и два... и три», — устало, с тупым монотонным упрям­ством, чтобы не потерять цифру пройденного расстояния, повторяю про себя. От жары сохнут и трес­каются губы, соленый пот застилает глаза, черная вуаль антигнусовой чадры противно липнет к лицу. Не выдержав мучительного наважде­ния «комариной слепоты», задираю на шляпу матерчатую тюремную ки­сею, достаю из бокового кармана драгоценный флакончик живитель­ного эликсира-диметилфталата, про­зрачной маслянистой жидкости, яростно намазываю шею, щеки, ру­ки. Дышать теперь можно вольгот­но, всей грудью, и смотреть на тай­гу можно прямо, смело, широко открытыми глазами, не боясь, что на тебя налетят осатаневшие ко­мары.

Чахленькие, тощие химеры-тонко-крылки с остервенелой настырно-стью тыкаются в лицо и пугливо от­скакивают, словно опаленные неви­димым огнем. Эти пробные лобовые атаки продолжаются беспрерывно, они тоже угнетают и раздражают, но к ним-притерпеться можно. Спер­ва кажется, что таежный шутник Берендей бросает в тебя пригоршня­ми мокрое, липучее просо, с ужасом закрываешь глаза, чтобы не ослеп­нуть от сора, однако невольный страх вскоре пропадает. Такова уж натура человеческая — привыкаешь ко всем неожиданным испытаниям.

Уже полуденное солнце почти от­весно повисло над вершинами де­ревьев, расплавив косые синие тени, уже корявая, небрежно скомканная постель тайги стала походить на резко очерченные, замысловатые се­ти с яркими, светлыми ячейками-прогалинами, а мы еще не увидели ни одного обломка коренной горной породы.

Тягостно, скорбно бродить геоло­гу-поисковику по мрачному, сырому лесу вхолостую, когда на его не­мятых тропках-дорожках не встре­чаются ни торжественно-величавые пики скал, ни грозные, заманчивые обрывы-опасники «стратиграфиче­ских разрезов», ни веселые пестрые стайки заветных каменных разва­лов. Идешь-идешь впустую, и нет-нет да и закопошится где-то внутри тонкий дьявольский голосок: «За­чем топать дальше, натирать сукон­ными портянками кровавые мозоли на ногах, зарабатывать из-за удуш­ливых резиновых сапог ноющие ревматические колики — ломоты в суставах? Бессмысленно и глупо рассчитывать на какие-то необыкно­венные открытия, если на крупно­масштабных аэрофотоснимках рель­ефа ясно видно, что ничего интерес­ного не ждет тебя, упрямого дурака, ничего, кроме скучной, путаной ме­шанины деревьев. Береги свое дра­гоценное здоровье, поворачивай в лагерь! Там — ароматные пшенич­ные лепешки с густым грузинским чаем и рассыпчато-хрустящим ва­реным сахаром! Там — пышная ело­вая постель с теплым меховым меш­ком!»

Остановишься в нерешительности, как будто передохнуть, а гулкий властный бас приказывает: «Ты — инженер-геолог. Разве ты имеешь право обманывать собственную ду­шу? Ныть, скулить, проклинать комаров и чащобу? Тебя, кроме со­вести твоей, никто не проверит, а если и пройдут по твоим невидимым тропинкам братья по профессии, то не скоро, когда, возможно, ты уже будешь там, где успокоились пред­ки. Но разве твоя совесть — не са­мый строгий судья? Ты можешь за­блудиться, ошибиться, но чтобы спе­циально обмануть самого себя — нет, нет и нет. Иначе — бросай в ко­стер диплом, полученный с таким трудом в институте. Для составле­ния геологической карты нужны только строгие факты, а не досужие вымыслы; зримые наблюдения, а не фантастическая спекуляция».

И снова хрипло бормочет язык: «... и раз... и два... и три...»

Чем выше мы поднимаемся, тем плотнее смыкается чащоба. Иногда приходится ползти буквально на четвереньках, меряя расстояние ко­ленями, или, случалось, даже по-пластунски.

Из кустов то и дело неуклюже взлетают зажиревшие линялые глу­хари; по траве серенькими колоб­ками скачут шустрые рябчата, вы­тянув смешные, как будто облез­лые шеи; волшебниками-невидимка­ми растворяются в пестроте таежной подстилки тетеревятки-хамелеоны.

Сашино лицо сплошь покрылось мелкой красной сыпью, веки взду­лись, губы вспухли, подобно масля­нистым сдобным кренделям, от въед­ливых хоботков насекомых.

Парень все свое яростное, раздра­жительное усердие направил на истребление кровожадных врагов. Он гневно хлестал их нудно гудя­щие рои снопами еловых веток, од­нако черные крылатые полчища по­лучали неисчислимое подкрепление из каждой затхлой болотины, из каждой теплой заплесневевшей мо­чажины. Бедняга рычал, стонал, скрежетал зубами, но ни разу не пожаловался, мужественно перенося адские пытки живыми, шеве­лящимися иголками. Если б он по­смотрел в зеркальце горного компа­са, который я протягивал ему, он бы отшатнулся от кроваво-багровой маски из раздавленных комаров.

Деликатно, скрыв жалостливое сострадание, я протянул «бесстраш­ному воину» заветный спасательный флакончик диметилфталата.

 — Не соблазняйте! — с пренебре­жительной гримасой ответил желез­ный Александр.

 — Хватай скорей да мажься, мажься погуще, пока все соки из лица не высосали!

 — Отстаньте, говорю! — огрызнул­ся Валынов.

 — Не валяй дурака! Иначе эти дьяволы так закалят тебя, что на всю жизнь психопатом сделаешься. Коли не хочешь мазаться добро­вольно, я приказываю официально. Рабочий-маршрутник в полевой экспедиции обязан подчиняться гео­логу безоговорочно, как солдат командиру в бою.

 — Ну, если приказываете... — Сашка с нескрываемой радостью плеснул на ладонь густую, приятно пахнущую жидкость, щедро, с фыр­каньем, точно умывался, провел по бугорчато-вздутым щекам и болез­ненно сморщился: — Ой, как щип­лет! Похлеще горчичников!

Он запрыгал на одной ноге, зачи­хал, будто в ноздри ему набили ню­хательного табаку, из глаз его гра­дом покатились крупные слезы.

Наконец косматые мшистые де­ревья перед нами расступились, от­крывая широкую солнечную поля­ну. Сердце мое заколотилось от бур­ного волнения, язык перестал бор­мотать дурацкие неотвязные циф­ры, а ноги сами, не подчиняясь рас­судку, бросились бежать вперед. О какое счастье — вот оно, долго­жданное коренное обнажение! И не какие-нибудь там бессмысленные, хаотичные развалины каменных глыб, обмусоленных морозными вет­рами, а целехонькая, высоченная скала-матушка, темно-бурая, мор-щинисто-трещеватая, густо облеп­ленная лохматыми, раковистыми ошметками седых и черно-сажистых лишайников. Валынов помчался за мной. Увидев, как я важно расха­живаю вокруг дряхлого пирами­дального столба — останца извер­женной породы, как пристально, придирчиво осматриваю его со всех сторон, словно привередливый цы­ган облюбованную им на ярмарке кобылу, он уставился на меня вни­мательным, недоуменно испытую­щим взглядом. Парень явно поры­вался что-то спросить, покусывая губы от неодолимого любопытства, но не решался, а терпеливо наблю­дал, что же я буду делать дальше. А я грозно поднял свое главное неразлучное оружие — долговязый, похожий на стариковский костыль, увесистый стальной молоток — и принялся колотить по скале. Звеня­щие, дробные звуки далеко-далеко оповестили диких таежных обитате­лей о вторжении в их непуганые владения беспокойного искателя подземных сокровищ. Удивленный, ничего не понимающий Сашка толь­ко успевал складывать в матерча­тые мешочки всевозможные образцы с мудреными этикетками.

 — И какая же ценная руда со­держится в этой скале? — спросил он, разглядывая осколок.

 — Никакой! Она абсолютно пу­ста. ..

 — А я подумал, что вы место­рождение нашли, — протянул Саша разочарованно.

«Если бы месторождения полезных ископаемых попадались на каждом шагу, как грибы в лесу, то геологам нечего было бы делать. Незачем было бы им составлять множество карт и схем, рисовать разрезы, колонки, диаграммы и многое другое, что в конечном итоге предназначено для выявления промышленных за­лежей».

Я взглянул на его огорченное ли­цо и рассмеялся:

 — Да ты не расстраивайся. На­ша находка еще пригодится другим геологам.

В лагерь мы вернулись, когда тай­га окуталась блеклыми сиреневыми сумерками. Немного нам удалось узнать за весь тягучий день — толь­ко то, что вершина пологого холма состоит из габбродолеритов — тем­но-серой кристаллической породы. Мы нарисовали на топографической карте лишь одно-одинешенькое, да и то еле заметное, синее пятнышко, означающее выход изверженных образований. И больше — ничего! И никто в мире, кроме нас двоих, не знает, как может измучить здо­ровых, сильных, молодых мужчин это крохотное пятнышко!

За ужином я поймал себя на том, что черпаю ложкой гороховую ка­шу под задиристо-бодрую команду: «И раз... и два... и...» А приве­редник Сашка уже не вглядывался, как прежде, в миску, проверяя, не свалились ли туда комары. Он упле­тал подгоревшую размазню за обе щеки. И чай пил с такой жадно­стью, словно в кружке плавали не ошпаренные сибирские кровососы, а благоухающие лепестки болгар­ских роз. А закрыв глаза, он, веро­ятно, снова увидел зеленые подуш­ки мха, таежные цветы и травы в пятнах солнечного света, и губы его чуть заметно шевелились, словно от­считывая во сне: «И раз... и два... и три.. .».

 

 

ГЛОБУС 1976

5

ИЗ ИСТОРИИ

ГЕОГРАФИЧЕСКИХ

ОТКРЫТИЙ

 

Г. Черненко

 

СЛЕДОПЫТЫ ОКЕАНОВ

 

ОЧЕНЬ ВАЖНАЯ НАУКА

 

Океанология — это наука о морях и океанах. Она столь же обширна, как сам Мировой океан. Пожалуй, она самая обширная и комплексная из всех современных наук.

Работают в ней ученые многих специальностей. Гидрологи изучают морские течения, волны, приливы и отливы. Гидрохимики — состав оке­анской воды. Геологи — строение дна морей и океанов. <