Научно-исследовательское судно «Профессор Визе».

Стоит рассказать еще об одном важном устройстве, об успокоителе качки. Она вообще неприятная вещь, а для исследовательского суд­на в особенности. От качки не толь­ко страдают люди. Она мешает ра­боте некоторых приборов. Так вот, на «Академике Курчатове» устано­вили своего рода крылья. В спокой­ном море они спрятаны в корпусе, а при качке выдвигаются и тормо­зят раскачивание корабля.

«Академик Курчатов» — это на­учный городок в океане. Его жите­ли размещены с комфортом в одно-и двухместных каютах. Как в горо­де, здесь есть своя АТС — автома­тическая телефонная станция. На­брав номер телефона, можно позво­нить в любое помещение корабля. В плавучем городке есть даже свой «аэродром» — площадка для взле­та и посадки вертолета. На иссле­довательском судне вертолет не роскошь, а ценный помощник.

Сначала было так: «Академик Курчатов» задумывался как еди­ничное судно. Но скоро все поняли, что это великолепный корабль. И за два-три года было построено еще шесть подобных кораблей. Все они названы именами выдающихся уче­ных. Это «Профессор Визе», «Дмит­рий Менделеев», «Академик Вер­надский» и другие.

Наш рассказ о кораблях науки подошел к концу. И если вас, доро­гие читатели, заинтересовали эти необыкновенные корабли, следопы­ты океанов и морей, автор будет считать, что не напрасно взялся за перо.

 

 

Н. Черниговский

РЕЙС

НА ЗЕМЛЮ

ФРАНЦА-ИОСИФА

 

Это утро в Архангельске было не­приветливым и холодным. Дул рез­кий ветер. Мрачное, серое, совсем не летнее небо нависло над кораб­лями, стоящими у пристаней и на рейде. По реке двигались буксиры с баржами, иногда медленно прохо­дил большой грузовой пароход, приветствуя встречные суда низки­ми гудками.

Портовый катер с группой моря­ков подходил по очереди к каж­дому судну, стоящему на рейде, где, как на параде, выстроились непо­движные громады лесовозов. На просторных палубах были плотно уложены штабеля пахнущих хвоей досок.

Рейдовый катер ненадолго задер­живался у парадного трапа, пока ловкие, молодые ребята из команды лесовоза карабкались вверх.

Дизель-электроход «Лена» недав­но вернулся из плавания по Кар­скому морю и теперь стоял на рей­де в ожидании разгрузки. Когда ка­тер запрыгал на мелкой речной вол­не у борта, вахтенный матрос, раз­глядывая незнакомых людей, нето­ропливо опустил ниже подвесной трап. Мы поспешно прыгнули с мостика катера на площадку трапа «Лены» и, звонко стуча каблуками, зашагали по колеблющимся сту­пенькам. У трапа нас встретил матрос.

 — Ваши будущие пассажиры, — представились мы вахтенному. — Скажите, пожалуйста, капитан на борту?

 — Капитан в городе. Вам нужно поговорить со старпомом, он у себя в каюте.

Старший помощник капитана встретил нас приветливо:

 — Телеграмму из института по­лучили. Выделяем вам четырех­местную каюту. О размещении при­боров и груза договоритесь со вто­рым помощником и боцманом.

 

* * *

 

... Прошло немало времени, преж­де чем настал день прощания с Ар­хангельском. Это было в конце ав­густа. Раннее туманное утро. Вниз по течению Северной Двины мед­ленно плывет наш дизель-электро­ход, направляясь в Белое море. До свидания, Архангельск!

Группа пассажиров на палубе с какой-то неясной грустью следит за уходящими зелеными берегами. У причалов лесных бирж грузятся со­ветские и иностранные корабли.

Отличная теплая погода. Голубые просторы Белого моря освещены ярким солнцем. Кажется, что плы­вем где-то в южном, теплом море. Ветер слабый, и не хочется уходить с палубы.

Но строгий судовой распорядок диктует свои законы. Спускаемся вниз, готовим приборы к предстоя­щим измерениям. Примеряем по­лярную одежду: меховые полупаль­то и ватные костюмы, теплые унты и кожаные сапоги.

Пройдя горло Белого моря, рано утром вышли в Баренцево. Идущая с севера волна слегка раскачивала груженый корабль. На подходе к заливу попадалось много встречных судов. В туманной дымке синели скалистые берега Кольского полу­острова.

Приняв на борт новых пассажи­ров-зимовщиков и груз для поляр­ных станций Земли Франца-Иоси­фа, «Лена» покинула мурманский порт и снова вышла в Баренцево море. Погода заметно ухудшилась. Резкий холодный ветер и штормо­вая волна смели с палубы и разо­гнали по каютам пассажиров. Толь­ко отдельные любители, застрахо­ванные от морской болезни, прята­лись за надстройками, фотографи­руя бурное море.

Суда ледокольного типа имеют округлые обводы подводной части, без груза их качает значительно сильней, чем обычные пароходы. Наш ледокольный дизель-электро­ход загружен полностью. Кроме разнообразных материалов в трю­мах вся палуба занята всякого рода транспортом. Здесь помещались два понтона, моторный катер и судовой вездеход. Тут же находились баки для горючего. На палубе были построены деревянные домики для коров и свиней.

Все дальше на север шел дизель-электроход. Крепчал штормовой ве­тер, усиливалось волнение моря. Пассажиры отсиживались в каютах и в столовой не появлялись. По ко­ридору шли по ломаным линиям, от переборки к переборке, хватаясь за леера — укрепленные вдоль стен деревянные поручни. При сильном шторме мы не работали. В таких случаях самое лучшее — лежать на своей койке и при свете маленькой лампочки читать интересную книгу. Тогда все исчезало: ревущий ве­тер и надоевшая качка. По вечерам в кают-компании собирались люби­тели кино и, сидя в удобных, при­винченных к полу креслах, забыва­ли о штормовой погоде. А за тол­стыми стеклами иллюминаторов шумели и торопливо расходились волны. Равномерно работали судо­вые двигатели. Позади корабля оставался медленно исчезающий след.

... Все сильнее ветер. Растут вол­ны, подгоняемые норд-остом, и под их ударами тяжело падает корабль на левый борт, снова выпрямляется и ложится на правый борт. Здорово качает. Бешеный ветер воет в антеннах. Временами заряды снега скрывают горизонт. По палубе пе­реливается вода. Боцман и вахтен­ный матрос внимательно осматри­вают крепления палубного груза, который вырывается из стальных тросов. Корпус корабля дрожит от работы дизелей.

Наконец широкая полоса мелко­битых льдов, плывущих навстречу дизель-электроходу, усмирила вол­ны, и зимовщики-пассажиры вновь заполнили палубы, готовя фотоап­параты в ожидании особенно краси­вых льдов. Одинокие голубые айс­берги гордо проплывают мимо ко­рабля, идущего малым ходом. Ту­ман, который появился со льдами, сгущается. Земля близко.

 

* * *

 

Архипелаг Земли Франца-Иоси­фа был открыт австро-венгерской полярной экспедицией на судне «Тегетгоф» в 1873 году. Эта экспе­диция была организована австрий­цами Пайером и Вейпрехтом с целью поиска Северо-Восточного прохода (Северного морского пу­ти). Плавание продолжалось с 1872 по 1874 год. Судно было зажато льдами около Новой Земли и боль­ше от них не освободилось. В конце августа 1873 года «Тегетгоф», дрей­фуя со льдами на север, оказался у берегов неизвестной земли, где окончательно вмерз в лед. В 1874 го­ду, покинув судно, участники экспе­диции направились на юг на шлюп­ках. С большим трудом достигли они Новой Земли, где были подо­браны русскими зверопромышлен­никами.

В честь своего императора авст­рийцы назвали неизвестный архи­пелаг Землей Франца-Иосифа, а многие острова получили австрий­ские имена.

В июле 1895 года знаменитый норвежский путешественник Фрить-оф Нансен, продвигаясь по дрейфу­ющим льдам, достиг этих островов у мыса Флоры и встретился здесь с руководителем английской поляр­ной экспедиции Джексоном.

В дальнейшем Земля Франца-Иосифа привлекала внимание мно­гих полярных исследователей: в 1898 — 1899 годах здесь зимовала американская экспедиция В. Уэль-мана, в 1899 — 1900 годах — италь­янская экспедиция герцога Абруц-цкого, в 1901 — 1905 годах его снова посетили американские экспедиции Болдуина и Фиала.

В 1913 — 1914 годах в архипелаге зимовала русская экспедиция Г. Я. Седова. Базой русских полярников стала бухта Тихая на острове Гуке-ра. Отсюда совершенно больной Седов направился к полюсу, но по­гиб, достигнув острова Рудольфа.

Постоянные поселения на Земле Франца-Иосифа появились только после Великой Октябрьской социа­листической революции. Обсервато­рия в бухте Тихой была построена в 1929 году, а полярная станция на острове Рудольфа — в 1936 году. Отсюда стартовали самолеты пер­вой советской воздушной экспеди­ции академика О. Ю. Шмидта к Се­верному полюсу.

Архипелаг Земли Франца-Иоси­фа состоит из 187 островов общей площадью около 16,5 тысячи квад­ратных километров. 87 процентов поверхности суши покрыто ледни­ками. Острова представляют собой плато высотой от 50-100 метров до 500 600 метров. Они сложены оса­дочными породами и покровом ба­зальтов и долеритов.

Наиболее возвышенные плато расчленены долинами и заполнены сползающими к морю ледниками. Многочисленные глубокие проливы, то широкие, то узкие, пересекают архипелаг во всех направлениях.

По плану перевозок «Лена» долж­на была посетить все полярные станции архипелага. Осенний завоз продуктов и горючих материалов — самый ответственный период в жиз­ни полярников. В эти напряженные дни круглосуточных авральных ра­бот каждая станция получает снаб­жение на весь год. В это же время происходит частичная смена зимов­щиков. Неблагоприятная ледовая обстановка и штормовая погода мо­гут затруднить выгрузку.

Зимовка на острове Рудольфа, самом северном из островов Земли Франца-Иосифа, представляла осо­бые трудности в случае ухудшения ледовых условий.

Вопреки ожиданию, плавание ди­зель-электрохода проходило спокой­но. Пользуясь разводьями среди ле­дяных полей, «Лена» довольно бы­стро продвигалась на север, легко ломая ровный талый лед. Но вот судно врезалось в мощный тороси­стый лед. Электроход дает задний ход и вновь начинает медленное движение вперед, подламывая ле­дяные нагромождения. Иногда ход замедляется из-за густого тумана, размывшего линию горизонта и контуры далеких островов.

Наконец якорь отдан на рейде острова Рудольфа. Начинается вы­грузка ящиков с продовольствием, бочек с горючим и каменного угля.

Малочисленный состав зимовки на острове Рудольфа не смог бы од­новременно продолжать работу на станции и участвовать в аврале, и моряки «Лены» помогли зимовщи­кам доставлять грузы на склады. Если не мешали дрейфующие льды, выгрузка шла круглые сутки. Груз перевозили на понтонах — неболь­ших железных баржах, буксируе­мых катером. Пока один понтон грузили у борта «Лены», другой с ящиками на борту катер тащил к берегу. На вахте в машине, на су­довых лебедках, в трюмах корабля, в приемке груза на понтонах рабо­тала часть смены, остальные раз­гружали понтоны у берега и пере­возили груз к станции на вездеходе и стальных санях-волокушах.

Особенно крепко доставалось ма­тросам на понтонах. Обледенелые от брызг баржи принимали груз только на палубу. Сопровождавшие груз ребята поверх ватников наде­вали спасательные жилеты на слу­чай падения в ледяную воду.

Работы хватало всем, в том числе поварам, уборщицам и буфетчицам, так как ужинали в полночь, а в 4 часа утра был первый утренний завтрак. И все же после тяжелой авральной работы на холоде, в дождь и снег, на берегу и на палу­бе ребята, приняв душ в судовой бане, охотно смотрели кинофильмы, играли в шахматы или домино. Остальное время не умолкал про­игрыватель.

 

* * *

 

Но вот наступил день, когда раз­грузка была закончена; судовой ка­тер и понтоны закреплены по-по­ходному, снова работают судовые дизеля, электроход направляется к острову Хейса.

В воздухе чувствуется дыхание близкой осени. Дизель-электроход легко ломает стекловидный лед, ко­торый образовался за ночные часы на поверхности узких разводий. «Лена» торопится на юг к поляр­ной геофизической обсерватории Дружная. Ритмично работают ди­зеля. Круглосуточный полярный день окончился, и в сумерках, осо­бенно в пасмурную погоду, на па­лубе темно.

К вечеру корабль подошел к ост­рову Хейса и встал на рейде. Когда загремел якорь, палубы и надстрой­ки корабля осветились множеством огней. Приход судна с новыми зи­мовщиками и долгожданной поч­той большой праздник для по­лярников.

В туманной дымке приветливо светятся огоньки многочисленных домиков обсерватории, носящей имя Героя Советского Союза Э. Т. Кренкеля, радиста первой со­ветской дрейфующей станции «Се­верный Полюс». В этих местах в бухте Тихой Эрнст Теодорович ра­ботал радиотехником.

Остров Хейса назван в честь аме­риканского полярника,неудачно пы-тавшегося в 1860 — 1861 годах достигнуть Северного полюса от бере­гов Гренландии.

Советская полярная обсервато­рия на острове Хейса была постро­ена в 1957 году в период Междуна­родного Геофизического Года, те­перь она наиболее крупная комп­лексная научно-исследовательская станция, где ведутся метеорологиче­ские и ледовые наблюдения.

Здесь изучают космические лучи и ионосферу. Проводится большой комплекс аэрологических исследо­ваний: выпуск радиозондов и ракет­ное зондирование высоких слоев атмосферы. Сам остров Хейса неве­лик: в длину всего 18 километров, а в ширину 14 километров. На се­веро-восточной оконечности у мыса Обсерваторского расположен посе­лок, в котором живут научные и технические сотрудники обсервато­рии. Служебные и жилые здания расположены на берегах пресновод­ного озера Космического.

Рано утром мы направились на судовом катере на берег и вскоре уже выгружали на прибрежную гальку свои приборы и оборудова­ние. Вездеход легко сдернул с места тяжелые грузовые сани из бревен и, громыхая гусеницами, потащил­ся по сильно разбитой дороге. Чер­ные камни, обледенелый снег, сме­шанный с грунтом, делали путь тя­желым даже для вездехода, кото­рый на особенно крутых подъемах замедлял ход.

Взобравшись на пригорок, везде­ход оказался на центральной ули­це поселка. Дорога пролегала вдоль многочисленных жилых и служеб­ных домиков, за окнами которых виднелись ящики с зеленью и цве­тами.

По другую сторону улицы распо­лагалось небольшое озеро, почти целиком покрытое льдом. Сгрузив оборудование у склада, мы отправились к месту работы. Пока изме­ряли толщину льда, перевозили приборы на лед, приблизилось вре­мя обеда.

Здание столовой стояло на пол­дороге между местом нашей работы и домом, где мы должны были спать. Построенная совсем недавно, столовая оказалась уютной и сво­бодно вмещала все население по­селка. Вечером она превращалась в клуб и кинотеатр.

После работы на льду при резком холодном ветре было особенно при­ятно яркое освещение и тепло. Ме­ня, как старого полярника, зимо­вавшего на станциях до войны, удивило, что вместе со своими ма­мами — техниками, радистами и на­учными сотрудниками — в обсерва­тории зимовали дети. Маленькие по­лярники и полярницы пользовались всеобщим вниманием, так как у большинства сотрудников ребята остались на материке.

Смеркалось, когда наступил ко­нец работы. Шли не торопясь, уста­лые, но довольные первыми резуль­татами наблюдений. Поселили нас во «французском» домике, здесь обычно жили гости, в том числе и французские ученые. Они прилета­ют весной для совместных с совет­скими аэрологами исследований стратосферы с помощью метеороло­гических ракет.

Утром снова на лед. Все восемь дней, которые мы провели на ост­рове, были похожи на первый день. На острове Хейса уже наступила осень. Днем температура воздуха не превышала +1°, а ночью снижа­лась до — 4°. Штормов не было, но свежий ветер силой 5 — б баллов вместе с осадками всех типов по­крывал ледяной коркой наши ват­ники и меховые пальто. Можно бы­ло подумать, что местная погода решила показать нам весь свой ассортимент от обычного дождя и мороси до снежных зерен, ледяного дождя, крупы и снега. В переры­вах остров окутывал туман, кото­рый покрывал изморозью шапки и бороды участников экспедиции. От­таивали мы только вечером. По до­роге домой часто встречали второго помощника капитана «Лены», кото­рый руководил сдачей грузов для обсерватории.

 — Пора возвращаться на «Ле­ну», — сказал он как-то при встре­че, — мы уходим к острову Викто­рия, самому западному пункту Со­ветской Арктики.

Позднее время и ухудшение ледо­вой обстановки заставили руковод­ство морскими операциями напра­вить в высокие широты Арктики атомоход «Ленин» и линейный ле­докол «Киев». В ближайшие дни ожидался приход дизель-электрохо­да «Наварин», такого же типа, как наша «Лена».

В последний день работу закон­чили рано и зашли с прощальным визитом к директору обсерватории, домик которого находился вблизи радиостанции. Только вмерзшие у берега айсберги, видимые в окна директорской квартиры, показыва­ли, что мы находились севернее восьмидесятого градуса широты. Комнаты с натертыми до блеска полами, цветы и зеленые растения, современная мебель и батареи цент­рального отопления скорее напоми­нали городскую квартиру в новом высотном доме, чем полярное жи­лище.

До войны я зимовал на трех по­лярных станциях Карского моря. Приземистые бревенчатые дома, огромные черные печи, пожиравшие кубометры плавника, и тройные ра­мы с квадратиками обмерзших сте­кол были характерны для зимовок той эпохи.

За последние сорок лет жизнь на зимовках заметно изменилась. В поселках на острове Диксон, в бухте Тикси, в бухте Провидения, на мысе Шмидта теперь живут тысячи лю­дей. Двухэтажные дома современ­ного типа, школы и детские сады изменили облик бывших полярных станций. Морские порты и аэро­вокзалы, пассажирские авиалинии соединили Дальний Север с цент­ром Советского Союза. За сутки са­молетом можно долететь от восточ­ной границы Советской Арктики до Москвы, от Северного полюса до Ленинграда.

В Арктике появились оранжереи, где растут зеленый лук, огурцы и салат. В окнах видны цветы, кото­рые выращены из семян, привезен­ных с Большой Земли. Даже в жи­лых домиках Антарктиды проведе­ны опыты по разведению огурцов и помидоров.

В 1955 году на дрейфующей стан­ции «Северный Полюс-4» в ящиках помимо зеленого лука цвели розо­вые бальзамины, их семена были присланы из Батуми. По-прежнему суpoвa природа Арктики, но люди приспособились к резким переменам погоды, и многие живут здесь по нескольку лет.

 

* * *

 

Закончились наши работы на льду. Катера потянули на буксире последние понтоны с грузом. Позд­но вечером знакомый вездеход до­ставил нас со всем имуществом к причалу.

Грузились на «Лену» в темноте и метели. Свежий ветер развел у борта беспорядочную волну. Катер взлетал к трапу и снова вместе с волной падал вниз. Когда мы за­кончили погрузку вещей и опять оказались в знакомой каюте, почув­ствовали себя дома.

Дальнейшее плавание «Лены» проходило в стремительном темпе. Сквозь ледяные поля нам прокла­дывали путь атомоход «Ленин» и линейный ледокол «Киев». На ост­рове Виктория «Лена» подошла к самому берегу и разгрузка шла на понтоны, поставленные прямо на припайный лед.

Наш путь домой лежал через Карское море, свободное от льдов. Шторм и метель встретили дизель-электроход по выходе в Баренцево море и провожали нас до устья Се­верной Двины. В районе Мур­манска ветер достиг силы урагана. Мороз усиливался, и в Архангельске температура воздуха понизилась до -15°.

В ожидании разгрузки «Лена», как обычно, отдала якорь на рейде. Подошел катер, чтобы доставить нас на берег. Медленно отдаляется черная громада дизель-электрохода. Метель скрывает провожающих у парадного трапа.

Прощай, «Лена»! Плавание окон­чено! ..

 

Александр Иванченко

 

„ИМЯ МОЕ И ДЕЛО МОЕ

ПРИНАДЛЕЖАТ РОССИИ"

 

Путешествуя по Индонезии, где долгое время жил и работал Мик­лухо-Маклай, я с удивлением узнал, что нашего ученого индонезийцы считают своим национальным геро­ем и вообще индонезийцем. О его необыкновенной доброте и часто совершенно фантастических подви­гах сложено множество легенд, в которых он то отважный принц, то обладающий даром волшебника сын яванского крестьянина, то по­хожий на знаменитого среднеазиат­ского Насреддина мудрец с острова Бали. Даже его имя индонезийцам кажется чисто индонезийским.

Настоящего имени и полной фа­милии Миклухо-Маклая они не зна­ют. Все называют его Сламат (Доб­рый) Маклай, а слово «маклай», как это ни странно, есть в языке живущих на Яве сунданезцев. Бук­вально оно значит «мужчина, да­рующий пищу». Если же человеку дают такое имя, тогда его можно перевести просто как «Щедрый» или, если более точно, «Хлебосоль­ный».

Слушая рассказы о легендарном Добром Хлебосоле, я снисходитель­но улыбался. Между тем подлинное значение слова «маклай» мне само­му стало известно совсем недавно, хотя изучением жизни и научной деятельности Миклухо-Маклая я занимаюсь уже около двадцати лет, семь из которых путешествовал по его следам.

Как раз перед приездом в Индо­незию я побывал в Австралии.

Из литературных биографий Мик­лухо-Маклая вы, наверное, помни­те, что у него было два сына, Алек­сандр-Ален и Владимир-Нильс, ко­торые после смерти отца (Маклай умер в апреле 1888 года в Петер­бурге) вместе с матерью Маргари­той Робертсон уехали из России в Австралию (М. Робертсон была до­черью премьер-министра Австра­лии). Так вот, в Австралии мне по­счастливилось разыскать трех вну­ков Маклая: Павла Александрови­ча, Кеннета и Роберта Владимиро­вичей. Они живут в Сиднее. Сейчас, когда пишутся эти строки, старше­му из них, Павлу Александровичу, пошел седьмой десяток, Кеннету Владимировичу — шестьдесят, а Роберту Владимировичу — пятьде­сят пять. Все трое уже воспитывают внуков и пока продолжают трудиться: Павел Александрович — репор­тер радио и телевидения, Кеннет Владимирович — присяжный пове­ренный окружного суда, Роберт Вла­димирович — преподаватель Сид­нейского учительского колледжа.

Услышав, что я интересуюсь их великим дедом, они очень обрадова­лись. Робепт Владимирович, в доме которого мы все встретились, был так взволнован, что даже просле­зился и прямо-таки не знал, куда меня посадить. Небольшого роста, худой, с искристыми, как у маль­чишки, глазами, он все суетился и звал на помощь жену:

 — Алис, боже праведный, Алис!.. Нет-нет, тут солнце, садитесь, по­жалуйста, сюда... Павел, ну, по­двинься же!.. Нет, извините, здесь мрачно, лучше сюда... Боже, кто придумал эту комнату — то мрачно, то солнце в глаза. Идемте на ве­ранду, там уютнее... Алис, ты слы­шишь меня, Алис, неси все на ве­ранду! ..

За обедом гостеприимные хозяе­ва рассказали мне, что их бабушка до самой своей смерти (М. Роберт-сон умерла в 1936 году) по всему миру собирала неопубликованные письма Маклая, его газетно-журнальные интервью, стенограммы публичных выступлений, не вошед­шие в собрание сочинений статьи, заметки и все, что так или иначе связано с именем ученого. Она го­товилась писать книгу, но работать над ней начала лишь в 1935 году, когда здоровья уже не было. По­этому, чувствуя близкий конец, весь свой архив она передала на хране­ние частью в библиотеку Сидней­ского университета и частью — в ру­кописный фонд библиотеки Митчела (Сидней).

Потом с Робертом Владимирови­чем мы побывали в обеих библио­теках, и с его помощью я получил разрешение познакомиться со всем, что меня интересовало.

Среди материалов, собранных Маргаритой Робертсон, неожиданно оказалась отдельная папка с дневни­ками и воспоминаниями Ольги Ни­колаевны — младшей сестры Мак-лая, умершей на семь лет раньше брата. Судя по всему, она тоже ду­мала о книге.

Самое любопытное в воспомина­ниях Ольги Николаевны — доволь­но подробный рассказ о семье и ро­дословной Миклух. До сих пор эта сторона биографии ученого нам была известна только в общих чертах.

Есть в записках Ольги Николаев­ны и рассказ о происхождении фа­милии Миклухо-Маклай.

 

* * *

 

Везде, куда бы ни забросила судьба Маклая, он повсюду возил с собой четыре книги: повесть Го­голя «Тарас Бульба», томик стихов Мицкевича, трагедию Гёте «Фауст» и роман Чернышевского «Что де­лать?». Но это были не просто его любимые произведения, в которых он в течение всей жизни нахо­дил отзвук своим мыслям и чувствам. Каждая из этих четырех книг для Маклая значила гораздо больше.

Его родной дядя Григорий Ильич, старший брат отца, учился и в мо­лодости дружил с Николаем Ва­сильевичем Гоголем, который очень интересовался семейными преда­ниями Миклух. Их дальний предок Охрим Макуха был одним из курен­ных атаманов в войске Запорож­ском. Вместе с ним за освобожде­ние Украины от польского засилья воевали три его сына: Омелько, На­зар и Хома. Средний из них, Назар, влюбился в шляхетную панночку и, предав казаков, перешел на сторону поляков, с которыми укрылся в осажденной запорожцами крепости. Опозоренные перед товариществом Омелько и Хома решили выкрасть брата-предателя из крепости, чтобы судить его казацким судом.

Уже покидая крепость, они вдруг натолкнулись на стражников. Укло­ниться от схватки было невозмож­но, и Хома кинулся на поляков, крикнув брату, который тащил на спине связанного Назара: «Уходи, я их задержу!» В неравном бою Хома погиб, но Омельку с плен­ником удалось уйти. За предатель­ство и смерть младшего сына Охрим собственноручно казнил Назара.

Этот эпизод и послужил Гоголю поводом для создания образа Та­раса Бульбы. В своей повести он использовал и слова, которые Мик-лухи передавали из поколения в по­коление, приписывая их Охриму: «Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться род­ством по душе, а не по крови, мо­жет один только человек».

Не менее замечательной лично­стью был и правнук Охрима, казак

Степан Макуха, прадед Миклухо-Маклая, который носил прозвище Махлай, что по-украински значит «вислоухий» или «недотепа». Во время русско-турецкой войны при взятии Очакова Степан, командо­вавший конной сотней, отличился. За военную смекалку и беспример­ное геройство ему пожаловали чин хорунжего и по ходатайству гене­рал-фельдмаршала Румянцева-За­дунайского даровали дворянство. По этому случаю Степана вызыва­ли в Петербург, где его принимала сама императрица Екатерина II. Она лично преподнесла ему дво­рянскую грамоту и повесила на шею ленту с боевым орденом Вла­димира I степени.

Но казак оставался казаком. Подписывая казенные бумаги, по обычаю запорожцев рядом с фами­лией он должен был ставить и свое прозвище: хорунжий войска Запо­рожского, царской милостью дворя­нин, казак Степан Макуха по про­звищу Махлай. Называть себя не­дотепой в казенных бумагах Степа­ну, конечно, было не особенно при­ятно. Да и фамилия по-дворянски не звучала. Что такое макуха? Жмых значит, выжимки маслич­ных семян.

И Степан переделал чересчур плебейскую «Макуху» в «Миклуху», а «Махлая» — в непонятное «Мак-лай» и для большей оригиналь­ности стал писать их через чер­точку.

Ту прадедовскую подпись и взял себе в качестве фамилии Николай Николаевич, несколько переиначив первое слово — Миклухо. Еще на первом курсе Петербургского уни­верситета он попал под надзор цар­ской полиции и вскоре был вынуж­ден бежать за границу. Поэтому и сменил фамилию — чтобы потом можно было вернуться в Россию, не опасаясь слежки.

Николай Ильич, отец Маклая, был дворянином Стародубского уезда Черниговской губернии без надела, то есть без родового по­местья. Екатерина II дала Степану дворянство и наградила его высо­ким орденом, но деревню под Чер­ниговом, из которой происходили Миклухи и где был когда-то хутор Остаиа Макухи, отца Степана, со всеми угодьями и людишками пода­рила во время закрепощения укра­инского крестьянства своему фаво­риту графу Орлову. Так что воль­ные казаки Макухи превратились в крепостных, стали быдлом, и толь­ко одну их ветвь по линии Степана спасла от злой участи дворянская грамота. Но эта грамота не поме­шала графу Орлову отнять у Сте­пана «на законном основании» от­цовское наследство, и все Миклухи потом добывали себе средства для жизни либо службой в армии, либо трудом мелких чиновников. Илья Захарович, отец Николая Ильича, был офицером Низовского полка и совершил кампанию 1812 года в чи­не премьер-майора. Тяжело ранен­ный в сражении под Березиной, он в 1813 году демобилизовался и жил на пенсию по инвалидности. Умер он, когда его младшему сыну Ко­леньке шел второй год, в 1820 году в Стародубе.

Рано потеряв отца, Николай Иль­ич, как и его старший брат Григо­рий, учился в Нежинском лицее, за­рабатывая деньги на учебу частны­ми уроками. Лицей он закончил с отличием и мечтал получить выс­шее техническое образование. Для этого нужно было ехать в Петер­бург, но денег на дорогу не было, и весь путь от Черниговщины до сто­лицы Российской империи юноша проделал пешком. В Петербурге ему повезло, посчастливилось про­сто удивительно.

Слоняясь по набережной Невы без гроша в кармане, голодный и немытый, он уже ни на что не на­деялся, думал только, где бы зара­ботать хоть на кусок хлеба. Вдруг его кто-то окликнул по-украински:

 — Эгэй, хлопчэ!

Смотрит — разодетый в пух и прах панич. Лет семнадцать — во­семнадцать, как и ему, Николаю. Стоит, поигрывает тросточкой, улы­бается.

Николай обрадовался: земляк, значит, раз окликнул по-украински. И стыдно стало перед расфранчен­ным барином, вспомнил, в каком он виде. Но коль зовут, надо подойти.

 — Здрастуйтэ...

 — Здоров будь! А ты звидкы?

 — 3 Чорнигивщыны.

 — Чорнигивськый? Та нэвжэ? А я тэж чорнигивськый. Чув про Чэр-воный Риг?

 — Од нас цэ нэдалэчко, я из Стародуба.

 — Ну, то щэ раз здоров будь, зэм-лячэ! — И руку протянул, смеется весело. — А я бачу картуз Ни-жынського лицэю и сорочку вышы-ту, то думаю, мабудь, зэмляк мий. А воно так и е. Цикаво!

Как говорит в своих записках Ольга Миклуха, эта случайная встреча на набережной Невы и ре­шила судьбу Николая Ильича.

Паничем с тросточкой оказался граф Алексей Константинович Тол­стой — будущий знаменитый рус­ский поэт и, как называл его импе­ратор Александр II, «ходатай по делам малороссиян». Его матерью была Анна Алексеевна Перовская — внучка последнего украинского гет­мана Кирилла Разумовского, а от­цом граф Константин Петрович Толстой, который в жизни сына, од­нако, не играл никакой роли. Анна Алексеевна развелась с ним сразу же после рождения ребенка, и боль­ше в их доме он никогда не бывал.

Шести недель от роду будущего поэта увезли из Петербурга на Украину, где его воспитанием зани­мался Алексей Алексеевич Перов­ский, родной брат матери, извест­ный в то время писатель, выступав­ший в печати под псевдонимом «Ан­тоний Погорельский».

Потом девятилетнего Алешу Тол­стого снова привезли в Петербург и ввели в круг детей, составлявших ребячью компанию цесаревича Александра — будущего императо­ра Александра II. Цесаревич полю­бил своего нового приятеля, и в те­чение следующих восьми лет цар­ская семья для Алексея Константи­новича была вторым домом. Но он не забывал Черниговщину и помнил украинский язык.

Вот почему, встретив на петер­бургской улице хлопца в вышитой украинской сорочке, молодой граф не прошел мимо. Расспросив, что привело воспитанника Нежинского лицея в столицу, и узнав, в каком тот бедственном положении, Толстой ссудил земляка на первое время деньгами, сам снял для него в цен­тре города комнату и помог посту­пить в Институт корпуса инженеров путей сообщения, который Николай Ильич Миклуха и закончил с успе­хом в 1840 году.

Позже через Толстого Николай Ильич познакомился с Некрасовым и Герценом, с семьей которого Миклухи сблизились и подружили на долгие годы. Переписка между ни­ми продолжалась и после того, как Герцен эмигрировал в Англию.

Десять лет Николай Ильич рабо­тал на строительстве Петербургски-Московской железной дороги, руко­водил прокладкой пути на самом трудном по природным условиям северном участке трассы. Потом ему присвоили чин инженер-капи­тана и назначили начальником пе­тербургской пассажирской станции и вокзала на той самой дороге, ко­торую он строил.

В 1856 году, за год до его смерти, с должности начальника станции он был уволен и едва не попал в тюрьму.

Как раз в то время, надеясь на свою дружбу с только что короно­ванным императором Александ­ром II, Алексей Константинович Толстой начал известные по биогра­фии Тараса Шевченко хлопоты пе­ред царским правительством об ам­нистии или хотя бы смягчении при­говора Кобзарю, который уже мно­го лет томился в каторжной сол­датчине. Александр II, однако, хо­датайство приятеля своей юности категорически отклонил.

 — Толстой, друг мой, — сказал он Алексею Константиновичу, — хлопочи о своих малороссиянах, да знай меру.

Отказ нового императора облег­чить участь великого украинского поэта вызвал у передовой интелли­генции России гневное возмущение. Многие старались заявить о своей солидарности с Кобзарем. Не остал­ся в стороне и Николай Ильич Мик­луха.

С творчеством Тараса Шевченко он был знаком давно. Еще в 1842 го­ду Толстой подарил ему рукопис­ные списки «Гайдамаков» и «Кате­рины», затем от него же он получил поэмы «Кавказ», «Гамалия» и «Ере­тик». И вот теперь, когда шла кам­пания за освобождение Кобзаря, Николай Ильич решил выразить свою поддержку поэту тем, что по­слал ему в ссылку 150 рублей. Сум­ма, конечно, не очень большая, да­же по тем временам. Но дело-то не в ней. Важно другое: человек, со­стоящий на государственной служ­бе и, стало быть, полностью завися­щий от милостей государства, цар­ской почтой посылает деньги цар­скому узнику!

Чтобы по достоинству оценить по­ступок Николая Ильича, нужно вспомнить, о каком времени идет речь.

Еще не забыта казнь декабристов и кровавое подавление восстания в Царстве Польском (так называлась тогда входившая в состав Россий­ской империи Польша). В стране ширится движение революционе­ров-разночинцев и народовольцев. В Петербурге вынашиваются планы покушений на царя и его ближай­ших сановников.

Петербургская железнодорожная станция обслуживает царский по­езд, курсирующий между первопре­стольной Москвой и Петербургом. Здесь, на станции, организовать по­кушение на царя и членов его свиты легче всего, поэтому начальником станции должен быть человек осо­бенно надежный. Ведь на террито­рии станции он несет ответствен­ность за безопасность царского по­езда наравне с начальником специ­альной вооруженной охраны.

И вдруг начальник станции ока­зывается сочувствующим одному из самых опасных бунтарей империи!

Денежный перевод на почте, по­нятно, задержали. И с занимаемой должности Николай Ильич был сра­зу же уволен. Началось следствие.

Трудно сказать, чем бы все кон­чилось, если бы у Николая Ильича неожиданно не началась скоротеч­ная чахотка. Дни его были сочтены.

Умер Николай Ильич, когда ему не было еще и сорока, в 1857 году.

«Утром отец потерял сознание, — пишет Ольга Миклуха, — потом уже после полудня как бы вдруг про­снулся. Нельзя было подумать в тот момент, что он открыл глаза, чтобы увидеть нас в последний раз. Мне запомнилась его улыбка: не весе­лая, но и не печальная, как у чело­века чем-то удовлетворенного — не радостно, а как-то тихо. Так бывает, когда утихает сильная боль. Мы решили, что наступило облег­чение.

В каждой деревне Новой Гвинеи ждут возвращения Маклая. Ну, а к такому празд­нику, конечно, нужно подготовиться заранее.

 

Он попросил нас подойти к нему ближе и сказал, сколько я помню, совсем не трагично: «Пожалуйста, Катенька, и вы, дети, наберитесь мужества, я покидаю вас».

Сереже тогда шел тринадцатый год, Коле было одиннадцать, мне — девять с половиной, Володе — во­семь и полтора года Мишутке. Кро­ме него, мы четверо к тому време­ни уже избрали себе род занятий на будущее. Сережа хотел стать судьей, Коля — естествоиспытате­лем, я — художницей, Володя — во­енным моряком. Наверное, из-за этой нашей определенности в заня­тиях отец, прощаясь, говорил с на­ми о наших будущих специально­стях».

Трудно спустя много ле<