ФЕОДАЛЬНОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ В МИСТРЕ

При знакомстве с источниками по истории Мистры нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что почти все встречающиеся в них представители населения Мистры оказываются крупными земельными собственниками, сановниками, занимавшими высшие должности придворной иерархии. Это объясняется прежде всего спецификой самих источников. Имперские архивы, в которых можно было бы найти данные для внутренней истории поздневизантийского города, для характеристики его экономики, общественной структуры и особенно социальных отношений, безвозвратно погибли. Громадные же по размерам хроники и исторические труды, а также риторические, эпистолографические и сохранившиеся документальные источники отражают в основном положение господствующего феодального класса и меньше всего касаются широких народных масс, их роли в общественной жизни города. Однако подобный факт представляется в какой-то степени закономерным, если принять во внимание особое положение Мистры как резиденции царствующей династии, местонахождения многочисленного двора деспотов и, стало быть, богатейших и крупнейших собственников земли — прониаров и вотчинников, а также коллективных собственников — монастырей.

Что касается самого двора Мистры, то он являлся отражением двора столицы.¹ Все эти крупные сановники, ο νδον συναναστρεφομένοι τοΐς τοΰ πορφυροβλάστου βασιλείοις, как характеризует их Мазари,² или οκεΐοι деспота, составлявшие придворную знать,³ занимали должности и исполняли административные службы, носившие те же названия, что и в Константинополе: великий примикирий (μέγας πριμικήριος), глава придворной иерархии, распорядитель церемоний; ⁴ πρωτοαλλαγάτωρ, начальник военного кортежа деспота;⁶ высшее из всех званий, которым были облечены самые крупные сановники из окружения деспота, — πρωτοστράτωρ, командующий войсками авангарда и легкой кава-{50}лерии. Носителями этого звания почти постоянно были представители двух знатных фамилий: Франкопулов (Мануил, Иоанн, Лев, Николай) и Мелиссенов, из которых последние были владельцами обширных владений в Мессении. Их домены, в частности, включали Андрусу, Каламату, Мантинею, Итому и Пилос.⁸ Наконец, в качестве советника у деспота был высший чиновник, министр, который носил звание μεσάζων.⁷ Одно время им был упомянутый нами протостратор Иоанн Франкопул, как гласят монограммы, сохранившиеся на западном фасаде Пантанассы.⁸

За рамками этой иерархии званий и служб в окружении деспота также было немало чиновников, занимавших крупные посты в армии и в администрации и давших, в частности, целую плеяду послов и дипломатов, облеченных важными миссиями к иностранным державам. В документах архивов Рима, Венеции, Неаполя, Парижа, Флоренции, Рагузы встречаются имена дипломатов Мистры Андроника Софианоса, Георгия Палеолога Кантакузина, Мануила Дизипатоса, Николая Эвдемониана, Мануила Кавакиса, Афанасия Ласкариса, Андроника Вриенния Леонтариса, Иоанна Цамплакона. Из других семей феодальной знати Мистры источники упоминают Асанов, потомков болгарской династии, породнившейся с Палеологами, Филантропенов, Раулей, Хиладов (Χειλάδες), Мавропапасов, Сгуромалисов, Лампудиосов, Меликесов, Триволисов и т. д. Дома их, полуразрушенные или даже почти целиком сохранившиеся (например, дом Ласкарей, расположенный между Митрополией и Перивлептой, или дом Франкопула, находящийся ниже Перивлепты), до сих пор наглядно свидетельствуют об образе жизни этих представителей феодальной верхушки Мистры.⁹ Построенные по плану вытянутого прямоугольника, с узким фасадом, обращенным к долине Эврота, дома знати, как правило, изолировались от окружающего мира небольшим двором. Почти все они были двух- или трехэтажными, причем первый этаж вообще не использовался для жилья, так как вследствие сильного наклона местности задняя половина здания была врыта в гору и отличалась повышенной сыростью. Вторая причина этого — общая для любого средневекового города — недостаток места для строительства внутри городских стен. Кроме того, жить на первом этаже было небезопасно из-за частых волнений населения, поэтому считалось целесообразным жилые помещения располагать на верхних этажах, а подвал использовать только для вспомогательных служб (конюшни, кладовой для зерна или масла, кухни, иногда в качестве жилого помещения для многочисленной челяди) и оборонительных целей. Именно из соображений обороны первый этаж домов Мистры снабжался толстыми и прочными стенами и не имел окон, за исключением нескольких небольших слуховых отверстий и бойниц (τοξικς θυρίδας, τοξοβολίστρας, τοξικς τρύπας).¹⁰ Под полом выкапывалась яма, покрытая цилиндрическим сводом и предназначенная для хранения вина или чаще {51} дождевой воды, собираемой с помощью специальных протоков с крыши дома. Если принять еще во внимание наличие у таких домов башен (πύργος) и деревянных лестниц, которые в случае надобности убирались, то можно сделать вывод, что каждый такой «дом» был настоящей крепостью для ее обитателей.

В социальном отношении феодальная верхушка Мистры не была однородной. Чиновничья и служилая знать, пришедшая из Византии с деспотами, с течением времени акклиматизировалась в Пелопоннесе и стала приобретать земельные владения, вступив в конфликт с местной аристократией, состоявшей из крупных земельных собственников. Как известно, в Морейской хронике (особенно в греческой версии) констатируется факт существования на Пелопоннесе до и в период завоевания его крестоносцами весьма развитой системы проний.¹¹ Надо сказать, что нам это всегда казалось в высшей степени неожиданным.¹² Когда, в какое время совершился этот аграрный переворот? Право раздачи проний в Византии составляло прерогативу императорской власти (что и явилось причиной отсутствия иерархической формы собственности и ленных отношений в Византии), но нет, насколько нам известно, документов, которые бы юридически оформляли право какого-либо прониара на владение в Пелопоннесе. Да и трудно представить себе интерес императорской власти к этой отдаленной провинции, какую представлял собой Пелопоннес вплоть до XIV в. Вот почему с особым вниманием должны быть встречены работы Якоби по пересмотру данных Морейской хроники и ее терминологии для характеристики поземельных отношений на Пелопоннесе. Исследовав соотношение всех четырех версий Морейской хроники (французской, греческой, арагонской и итальянской), Якоби убедительно показал, что редакцию греческой версии отделяет по крайней мере полтора столетия от описываемых в ней событий, связанных с франкским завоеванием Мореи.¹³ За этот период в сфере поземельных отношений франкской и византийской Мореи произошли важные изменения, выразившиеся в распространении здесь института условного феодального землевладения (держания) — пронии, аналогичного западноевропейскому фьефу.¹⁴ Категории именно этого современного ему института использует автор греческой Морейской хроники для характеристики поземельных отношений полуторастолетней давности, создавая тем самым совершенно превратную картину.¹⁵ Поэтому, рассматривая поземельные отношения на Пелопоннесе до и в период франкского завоевания, нужно в первую очередь опираться на источники того времени, как бы скудны они ни были. В частности, очень интересны данные, содержащиеся в известном документе Partitio Romaniae, закрепившем раздел империи между Венецией и крестоносцами в марте 1204 г.¹⁶ Среди прочего в нем дается описание крупных земельных владений в Пелопоннесе, как государственных (micra et megali episkepsis),¹⁷ так и находящихся во владении {52} отдельных родов, в частности Вранов (pertinentia de Brana), Кантакузинов (pertinentia de Cantacuzeno),¹⁸ дочери императора Алексея III Ангела Ирины (filie imperatoris Kyrialexii), земли монастырей и т. д. Якоби называет эти владения то «апанажами» в духе Арвейлер, то, сомневаясь в существовании проний в Греции в эпоху франкского завоевания, считает, что там «разве что были вотчинные, родовые земли» (terres patrimoniales).¹⁹ Думается, что говорить о существовании «апанажей» на Пелопоннесе в эту эпоху нет оснований, и поскольку мы не можем обнаружить следов аграрного переворота в этой византийской провинции, то закономерно предположить непрерывное существование здесь того крупного родового наследственного землевладения, которое засвидетельствовано уже для X в. Горянов пишет, что «ко времени Латинской империи византийские феодальные держания (на Пелопоннесе, — И. М.) уже давно переходили по наследству, κατ λόγον γονικότητος».²⁰ Нам кажется, что крупное землевладение на Пелопоннесе, во-первых, не было держанием, во-вторых, оно и не переставало быть наследственным.

Как бы то ни было, к моменту перехода Мореи в руки греков местная греческая феодальная знать не была связана прониарскими отношениями с центральной константинопольской властью. Следовательно, и феодальное землевладение не носило прониарского характера. Напротив, появление здесь большого числа военно-служилой и чиновничьей знати, пришедшей из Византии сначала с наместниками, а затем с деспотами, повлекло за собою широкое распространение именно прониарского землевладения, причем с качественно новыми чертами, ознаменовавшими позднее собой «высший этап и окончательный результат истории византийской πρόνοια».²¹ Уже император Михаил VIII Палеолог, доверяя Макриносу командование армией, отправлявшейся в Морею, дал ему чистые бланки грамот, скрепленных золотой печатью (χαρτία γραφα βούλλωσεν μ τ χρυσόβουλλόν του), чтобы в случае необходимости он мог жаловать «пронии или привилегии» (προνοιάσματα εεργεσίες), заполняя эти грамоты так, как он сочтет нужным.²² Разумеется, такие пожалования должны были даваться при условии несения чисто военной службы, как того требовала политическая конъюнктура. Размеры жалуемых проний были, по всей вероятности, не очень значительными, так как большая часть полуострова находилась еще под властью латинян и поэтому сказывался недостаток земельного фонда. Этот характер пронии как пожалования по преимуществу (хотя, может быть, и не исключительно) при условии несения военной службы держался вплоть до 1349 г., т. е. времени, когда Мистра стала резиденцией деспотов и двора. Прониары этого периода носили в массе своей название стратиотов, как об этом свидетельствуют, правда очень скудные, данные источников. Так, хрисовулом от февраля 1320 г. император Андроник II санкционирует захват монастырем Бронтохионом {53} земли и монастырька «вместо другой земли в Хельмосе, отнятой у этого почтенного монастыря и переданной стратиотам».²³

Новый этап в развитии феодального землевладения в Пелопоннесе и в укреплении связей Мистры с натуральнохозяйственной периферией начинается с 1349 г., когда владельцами проний становятся не только представители военно-служилой знати, но и придворной, чиновничьей. О характере этого типа землевладения в Мистре, об эволюции византийской пронии, о характере взаимоотношений между городским хозяйством Мистры и сельскохозяйственной периферией важнейшие сведения сообщает знаменитое «досье Гемистов», серия императорских хрисовулов и деспотских аргировулов, пожалованных Георгию Гемисту Плифону и его семье. Она включает пять документов: аргировул деспота Феодора II Палеолога от 1427 г., хрисовул императора Иоанна VIII от 1428 г., новый аргировул Феодора II от 1433 г., хрисовул императора Константина XI от февраля 1449 г. и, наконец, аргировул Димитрия Палеолога от июля 1450 г.²⁴ Разумеется, чтобы рассматривать данные этих документов как показательные, важно выяснить статус семьи Гемистов, однако официальное звание Плифона при дворе деспота Мистры точно не засвидетельствовано. На том основании, что в надгробном панегирике Григорий Монах называет Плифона Προστάτης τν νόμων и Προστάτης τοΰ τν ‛Ελλήνων μεγίστου δικαστηρίου, а также учитывая аналогичное свидетельство другого панегириста Плифона, его ученика Харитонима, ставящего Плифона выше Радаманта, Солона и Ликурга,²⁵ исследователи полагают, что он был облечен при дворе почетной должностью высшего судьи,²⁶ однако из тех καθολικα κριτα τν ‛Ρωμαίων, которые появились в результате судебной реформы Андроника III.²⁷ Это представляется весьма вероятным, если принять во внимание обычное для византийского нарративного и тем более риторического источника употребление перифрастического термина вместо технического. Как бы то ни было, знаменитый философ принадлежал к числу влиятельных лиц в окружении деспота, к кругу его οκείων (как он назывался в актах).

Прошло около 20 (отнюдь не более 30, как утверждает Острогорский) лет службы Плифона при дворе морейских деспотов, прежде чем в ноябре 1427 г. был издан первый документ, аргировул орисмос,²⁸ которым Феодор II Палеолог жаловал ему замок и область Фанарий (местечко, расположенное довольно далеко от Мистры, в восточной Арголиде ²⁹) со всем его владением (νομή), доходом (συνηθεία — старое название сбора, причитавшегося чиновнику для отправления его служебных функций ³⁰) и округой на условии, что пожалованный будет держать и управлять ими (ς ν κρατη κα κεφαλατικεύη), обязавшись нести за это соответствующую службу. Плифону даются все права по сбору кефалатикия с данной области (τοΰ κεφαλατικίου τς ατς χώρας),³¹ миз (τς μύζας или τς δύο μείζας, как об этом сообщают другие акты {54} пожалований Гемистам)³² и вообще всего, что жители данной области должны платить в качестве господского сбора (αθεντικν δίκαιον), за исключением одного только сбора флориатика, который идет в казну.³³ В пожаловании говорится, что после смерти Георгия Гемиста этим замком и областью будут владеть и управлять на тех же условиях (κατ τν ναγεγραμμένον τρόπον) его законные сыновья (ο γνήσιοι παΐδες ατοΰ) Димитрий и Андроник, а затем и сыновья этих, т. е. провозглашался принцип наследственности пожалованного в пронию владения. Как и Георгий Гемист, его наследники, будучи прониарами, должны были нести соответствующую службу (κδουλεύωσι τν νήκουσαν δουλείαν).³⁴

Итак, знаменитый мыслитель превратился в богатого магната, собственника и правителя области. Было бы любопытно узнать, пытался ли Плифон провести в жизнь планы, которые он советовал императору и деспоту, хотя бы в рамках пожалованных ему владений. Было бы также интересно представить себе организацию управления Плифоном его поместья: ведь последнее находилось далеко от Мистры, а Плифон, насколько известно, постоянно жил именно в ней. Видимо, должны были существовать еще какие-то посредующие звенья в структуре управления, обеспечивающие связь поместья с его владельцем.³⁵

Другим аргировулом тот же деспот Феодор пожаловал Георгию Гемисту деревню Врисис близ Кастрия (τ περ τ Καστρίον χωρίον, τν Βρύσιν) со всеми ее владениями и округой. Этот аргировул не сохранился, но его содержание хорошо известно по хрисовулу императора Иоанна VIII от октября 1428 г., который по просьбе Гемиста подтвердил оба аргировула деспота Феодора, подробно изложив их содержание.³⁶ Это владение, по-видимому, составляло особую ценность для семьи Гемистов, поскольку находилось в непосредственной близости от Мистры, километрах в пяти-шести к югу от нее, в плодородной долине Эврота. Курциус пишет, что эта местность прекрасно орошалась источниками (на что указывает само название деревни) и изобиловала богатой растительностью.³⁷ Здесь Плифон также получал право извлекать «всякий и всяческий доход, предназначавшийся кефалии» (πάσαν κα παντοίαν ποφέρηται κα ποκερδαίνη πρόσοδον, τν τε πρ τοΰ κεφαλατικίου δηλονότι), но, кроме того, получал две мизы, заброшенные стаси (τά ξαλειματικ στασία) и вообще всякое другое право фиска (παν λλο δημοσιακν δίκαιον), за исключением налогов, которые установлены или будут установлены для укрепления Гексамилиона. Наконец, он имел право в своих владениях осуществлять улучшения и поселять там «чужаков» и лиц, неизвестных казне (ξένους κα τοΰ δημοσίου νεπί- γνωστους), т. е., согласно толкованию Острогорского, увеличивать число своих париков, привлекая новых жителей из числа λεύθεροι.³⁸ После его смерти владение перейдет в руки одного из его законных сыновей, более достойного, и затем наследование продолжится по той же линии при усло-{55}вии, что владетель всегда будет исполнять надлежащую службу: ε ποδιδόναι πρ ατοΰ τν νήκουσαν δουλείαν.

Интересное наблюдение над двумя типами владения сделал Острогорский, который вообще уделил большое внимание этой группе документов. В отношении деревни Врисис, пишет он, в хрисовуле подчеркивается, что Георгий Гемист и его наследники «будут иметь ее, держать ее, владеть ею» (χειν, κατέχειν, νέμεσθαι), но не говорится, что они будут «управлять ею» (κεφαλατικεύειν), как это не раз отмечено в отношении Фанария, на территории которого находился замок и обитало население (ποικοι).³⁹ Острогорский пришел к вполне обоснованному выводу, что держание деревни Врисис имело тот же характер, что и держание большинства прониаров предыдущих эпох, известных нам по документам. Держание же округа и замка Фанария влекло за собой расширение прав прониара и «рождение некоей политической власти на базе прав земельного владения»,⁴⁰ т. е. в данном случае Георгию Гемисту были предоставлены права и функции, которыми византийские феодалы предшествующих эпох не обладали. «Развитие достигло своего логического завершения: на землевладельческие права наслоились административные функции; владелец территории, изъятой из ведения государственного аппарата, превратился в областного управителя, наделенного административной и политической властью».⁴¹

Еще при жизни Георгия Гемиста Плифона, вероятно по случаю отъезда в Италию, владения были переписаны на его сыновей новым аргировулом деспота Феодора, также не сохранившимся, но известным по хрисовулу Константина XI Палеолога, опубликованному в феврале 1449 г.,⁴² т. е. спустя некоторое время после коронации императора в Мистре, причем по просьбе Георгия Гемиста Константин не только подтвердил пожалования своего брата, но и «прибавил кое-что от своих щедрот». Старшему сыну, Димитрию Гемисту, передавалось управление и власть над территорией Фанария (ρχη οτος ατοΰ κα κεφαλατικεύη), а младшему — Андронику Гемисту — над деревней Врисис, которая при этом изымалась из власти кефалии соседнего Кастрия и также превращалась в самостоятельную административную единицу. Помимо административного управления, они оба жаловались привилегией взыскивать в свою пользу все сеньориальные права (τς πάσας τε κα παντοίας αθεντικς δόσεις), денежные взносы и натуральные повинности согласно раскладке, записанной в кадастре (πογραφικς). Специальная клаузула, как и раньше, предусматривала, что в обмен на эти пожалования Гемисты обязаны пожизненно исполнять соответствующую службу (φ’ ρω τς αυτν ζως ποδιδόντες τν νήκουσαν δουλείαν).

Данные этой группы документов ⁴³ о качественных изменениях в характере поземельных отношений тем более убедительны, что по своей структуре землевладение Плифона не отличалось ка-{56}кими-то принципиальными особенностями от феодального землевладения в других районах империи. Его также интересовали не земельные комплексы как таковые, а рента, которую можно было получить с различных категорий населения.⁴⁴ Правда, последнее в актах Гемистов обозначается единственным термином — ποικοι, но, как известно, данный термин был в Византии общим наименованием как для париков, так и для проскафименов,⁴⁵ т. е. тех категорий зависимого крестьянского населения, которые чаще всего встречаются во всевозможных земельных актах, практиках, кадастрах, актах отчуждения, грамотах и т. д. Неистощимым источником для этих категорий крестьянства были ξένοι и τ δημοσίω νεπίγνωστοι, которые, как мы видели, также упоминаются в этих актах.⁴⁶

Конечно, это единственная группа документов, которая более или менее подробно характеризует поместье одной из видных феодальных семей Мистры, но известны и другие факты аналогичных пожалований. Аргировулом от 1444 г. Константин Палеолог пожаловал Димитрию Мамону Григоре дом в Гелосе, башню и деревню Приникий с округой. Пожалованный имел право взимать десятины и другие сеньориальные доходы (δι τν αθεντίαν) и был обязан нести службу.⁴⁷ Иоанну Евгенику деспот пожаловал деревню Петрину в Лаконии, на северо-запад от Мистры, у истоков Эврота.

Неясен характер тех феодальных владений, которые в хронике Псевдо-Франдзи обозначаются как управляемые «при помощи опеки» (ταΰτα πιτροπικς ρχετο). В одном случае это городки и небольшие крепости (πολίσματα κα φρούρια), расположенные по всей Мессенской долине и находившиеся в управлении великого протостратора Никифора Мелиссена,⁴⁸ в другом — владения (τ τς πιτροπικς κτήματα), опекаемые некоторое время (καιρ τινί) протостратором Львом Франкопулом по предписанию деспота Феодора II.⁴⁹ Интересно, что эти владения упомянуты у Сфрандзи по случаю передачи их деспотом Феодором II Палеологом от названных владельцев деспоту Константину, значит, были отчуждаемы. В отношении владений Льва Франкопула уточняется, что они отдаются Константину со всеми привилегиями (μετ πάντων τν προνομίων), чтобы он их имел, если законный наследник умрет до достижения совершеннолетия (ν γνήσιος κεΐνος κληρονόμος ποθάνη πρν τοΰ ες νόμου λικίαν φθαση).⁵⁰ По всей вероятности, эти владения были обычными прониями, свидетельствуя (наряду с рассмотренными выше данными) о тесной связи городского хозяйства Мистры с натуральнохозяйственной периферией, с развитием аграрных отношений в целом, поскольку собственники поместий (прониары) жили в городе, а приток доходов с этих поместий в форме феодальной ренты оказывал самое непосредственное влияние на экономическую жизнь города.⁵¹

Феодальную верхушку Мистры возглавляли деспоты, развалины дворца которых до сих пор свидетельствуют о шумной при-{57}дворной жизни. Импозантный ансамбль дворца, раскинувшийся на ровной террасе и состоящий из двух крыльев в виде «гаммы», с северо-востока и юго-запада окружал единственную площадь города.⁵² Правое крыло, включающее в себя четыре смежных здания, служило дворцом для Кантакузинов, причем первое из этих зданий восходит даже к Виллардуэнам.⁵³ Нижний этаж его использовался при Кантакузинах в качестве зала для приемов, обедов и вообще собраний.⁵⁴ С северо-западной частью этого здания связана квадратная в плане четырехэтажная башня, нижний ярус которой, перекрытый коробовым сводом, служил прихожей вышеупомянутому залу. К этому же хронологическому периоду (который Орландос определяет в 100 лет — с 1250 по 1350 г.) относится находящееся на расстоянии нескольких метров к западу от первого здания менее высокое, образующее выступ двумя сторонами здание. Его нижний этаж использовался в качестве кухни, верхний же, по-видимому, как жилище для прислуги, с которым кухня соединялась узкой внутренней лестницей. Что касается семей деспотов, то они располагались в последнем, четвертом здании правого крыла, построенном, по хронологии Орландоса, в 1350—1400 гг. Здание делилось на три больших помещения, сообщающихся при помощи дверных проемов, причем одна из комнат второго этажа, стены которой испещрены нишами со следами фресок с изображениями святых, по-видимому, была молельной. Наконец, в дополнение к довольно пестрому в конструктивном и функциональном отношении правому крылу уже в XV в. Палеологами было выстроено монументальное левое крыло дворца. Весь второй этаж этого здания, прекрасно освещенный двумя рядами окон (небольших круглых вверху и обширных прямоугольных, перекрытых пологими арками внизу), был занят огромным залом (36.3х10.5 м, площадь 380 кв. м), одним из самых крупных византийских залов. Во всю длину стен тянулась каменная скамья высотою 30 см. Назначение зала становится ясным благодаря наличию в центре восточной стены ниши, выступающей снаружи и опирающейся на консоли параболической формы. Ниша окаймлена прямоугольным пазом, над которым находится ряд отверстий для закрепления балок, образующих навес; выше — прямоугольное углубление, в котором помещался герб Палеологов — двуглавый орел. Перед нами, стало быть, тронный зал деспотов, хрисотриклиний дворца, в котором происходили пышные придворные церемонии.⁵⁵

О личных владениях деспотов источники не дают прямых указаний, но представление составить все же можно благодаря одному чрезвычайно любопытному сообщению Сфрандзи. 1 сентября 1447 г. Константин Палеолог пожаловал ему в управление Мистру (τ κεφαλατίκιον τοΰ Μυζηθρ) со всеми окружающими ее деревнями: Кулой, Евраики, Трипи, Церамионом, Панкотами, Склавохорионом — и всеми их доходами, «так что еще никогда ни у кого {58} другого не было такого правления Мистрой».⁵⁸ Трудно сказать, что заставило Константина Палеолога отказаться от Мистры. Сам он объясняет это желанием пройти страну для большей пользы (διέρχεσθαι τν τόπον μου δι πολλ φέλιμα), для чего в первую очередь направляется в Коринф и Патры.⁵⁷ Дальше он уточняет, что отправляется для укрепления Гексамилиона.⁵⁸ Если правильно высказанное выше мнение о замысле Константина перенести столицу из Мистры, то он ставил перед собой более капитальную задачу, однако нас сейчас интересует другое: можно ли считать, что деспот передал Сфрандзи тот комплекс владений и прав (хотя бы и в таком общем виде, как это представлено у Сфрандзи), которым располагал сам в отношении Мистры? Нам кажется, что дело обстояло именно так, поскольку среди перечисленных не упоминаются другие населенные пункты окрестностей Мистры и Лаконской долины, известные нам по документам и принадлежавшие другим категориям собственников, в частности монастырям. Между прочим, он и сам, давая наказы Сфрандзи, говорит: «Заставь всех не иметь другой власти, кроме твоей, так как один я здесь господин, а теперь ты вместо меня».⁵⁸ Таким образом, ядро владений деспота образовывала сама Мистра с окружавшими ее деревнями, из которых (по крайней мере известных нам) самой отдаленной была Склавохорион (около 8 км к юго-востоку от Мистры).⁶⁰ Характерно, что совокупность прав Сфрандзи (и, по-видимому, деспота) на названную территорию обозначается термином κεφαλατίκιον. Как показали работы ученых, это слово является производным от κεφαλή, правителя данной области. Такие κεφαλαί в источниках часто упоминались как κεφαλατικεύοντες, а сам термин κεφαλατίκιον обозначал как должность правителя, так и причитающиеся ему налоги, чаще называемые προσκυνητίκιον.⁶¹ Однако Сфрандзи, сообщая, что вышеуказанные пункты были пожалованы ему «со всеми их доходами», употребляет термин τά εσοδήματα. Если принять во внимание, что доходы, обозначаемые этим термином и состоящие в основном из десятины,⁶² обычно противопоставлялись государственным налогам (τέλη), поступавшим в пользу фиска,⁶³ то можно заключить, что у Сфрандзи речь шла фактически о частноправовой ренте, в форме которой Сфрандзи, а до пожалования ему Мистры деспот реализовали свое право собственности над данной территорией. Разумеется, являясь правителем провинции, право назначения которого принадлежало непосредственно самому императору и должность которого не была наследственной, деспот, даже будучи хозяином финансов, налогов, армии, юстиции, назначения чиновников и всей администрации,⁶⁴ действовал в данном случае как представитель центрального правительства. По этой же причине его владельческие права на Мистру и ее округу отличались некоторым своеобразием, представляя собою пример особого типа условного пожалования, той пронии = апанажа, о которой говорит в своей работе Е. Арвейлер.⁶⁵ {59}

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ A. Adamantiou. ’Εργασία ες Μυσθρ. Πρακτικά..., 1907, σελ. 171; P. Lemerle. Une province byzantine: Le Péloponnèse. Byz., 21, 1951, p. 351 .

² A. Ellissen. Analekten der mittel- und neugriechischen Literatur, IV. Leipzig, 1860, S. 230.

³ См.: J. Verpeaux. Les οκεΐοι. Notes ďhistoire institutionelle et sociale. REB, 23, 1965, p. 89—100.

⁴ D. Zakуthinos. Le despotat, II, p. 92; см.: R. Guilland. Recherches sur les institutions byzantines, I. Berlin—Amsterdam, 1967, p. 312—320.

⁵ D. Zakуthinos. Le despotat, II, p. 93; также: R. Guilland. Recberches, I, p. 313, 522, 525, 597.

⁶ D. Zakуthinos. Le despotat, II, p. 97—99, 112.

⁷ Ibid., p. 103—107; G. Mi11еt. Inscriptions inédites de Mistra BCH, 30, Paris, 1906, p. 462—465; J. Verpeaux. Contribution à ľétude de ľadministrative byzantine: μεσάζων. BS, 16, 2, 1955, p. 290—291; cf. H. G. Весk. Der byzantinische Ministerpräsident. BZ, 48, 1955, S. 309—338; R.-J. Loenertz. Le chancelier impérial à Byzance au XIV^e et au XV^e siècle. OChP, 36, 1960, р. 275—300; R. Guilland. Recherches, II, Berlin—Amsterdam, 1967, p. 206, 280.

⁸ G. Millеt. Inscriptions inédites, p. 463.

⁹ G. Millеt. Monuments byzantins de Mistra. Paris, 1910, pl. 4 (1), 5 (1, 3—5), 12, 13; А. Orlandos. 1) Τ παλάτια κα τ σπίτια τοΰ Μυστρ, σελ. 53—65; 2) Quelques notes complémentaires sur les maisons paléologuiennes de Mistra. In: Art et société à Byzance sous les Paléologues. Venise, 1971, р. 75—82 et pl. I—XXIV; cf. L. de Веуliе. Ľhabitation byzantine. Grenoble—Paris, 1902, р. 76; M. Sοtiriou. Mistra, p. 62—66; M. Сhatzidakis. Μυστρς. ‛Ιστορία—Μνημεΐα—Τέχνη. ’Εν ’Αθήναις, 1948, σελ. 96—99; A. Kriesis. Greek town building. Athens, 1965, p. 185.

¹⁰ A. Orlandos. Τ παλάτια κα τ σπίτια, σελ. 56.

¹¹ См.: Б. Т. Горянов. Поздневизантийский феодализм. М., 1962, стр. 29—35; G. Ostrogorsky. Pour ľhistoire de la féodalité byzantine. Bruxelles, 1954, р. 61.

¹² В нашей диссертации, защищенной в мае 1967 г., мы уже высказали тезис о необходимости пересмотра Морейской хроники как источника для истории поземельных отношений в Морее до и в период франкского завоевания. Нами руководило убеждение, что, будучи источником, хронологически значительно отстоящим от описываемых в нем явлений, Морейская хроника дает превратную их картину и особенно опасным является использование ее терминологии, отражающей современный автору (или авторам) этого сочинения этап поземельных отношений в Морее. См.: И. Медведев. Мистра. Поздневизантийский феодальный город. Дисс., стр. 82 (хранится в Библиотеке им. В. И. Ленина в Москве). У нас было намерение со временем заняться этим вопросом, но после ознакомления с работами Якоби стало ясно, что это уже излишне. Правда, Острогорский как будто не согласен с концепцией Якоби, но, не будучи аргументированной, его реплика вряд ли может быть принята во внимание. См.: G. Ostrogorsky. Observations on the aristocracy in Byzantium. DOP, 25, 1971, р. 17, n. 68.

¹³ D. Jасоbу. Quelques considérations sur les versions de la «Chronique de Morée». Journal des savants, 1968, juillet—septembre, p. 133—189. Его выводы: архетипом Морейской хроники была не хроника в собственном смысле, а «книга» регистров, сделанных в канцелярии какого-то франкского сеньора; между 1320—1324 гг. с нее была сделана французская версия Морейской хроники (раньше Лоньон датировал ее редакцию 1341—1346 гг.); текст копии французской хроники послужил прототипом для греческой версии, составленной между 1341—1346 гг. и около 1388 г. Раньше утверждалось, что греческая хроника является краткой редакцией более полного текста. {60} Якоби не согласен с этим и считает ее «явно переводом» с французской хроники. По его мнению, автор греческой хроники — «мореец, ассимилированный франками», должен был жить при дворе морейского барона Жоффруа де Бриель, сеньора Каритены. Расширяя текст, автор греческой хроники использовал, по мнению Якоби, устную народную традицию. (На XIV Международном конгрессе по византиноведению в Бухаресте 6—12 сентября 1971 г. было сделано любопытное сообщение о результатах исследования текста греческой хроники с помощью компьютера. Автор утверждает, что языку ее свойственны фразеологизмы — клише, присущие греческому эпосу со времен Гомера. См.: M. J. Jeffreys. The Chronicle of the Morea — a greek oral poem? Résumés des communications du XIV^e Congrès International des études byzantines, Bucarest, 1971, р. 27—29). Арагонская версия составлена также в Морее между 1377—1393 гг. по заказу магистра Ордена госпитальеров Хуана Фернандеса де Гередиа (сначала по-французски, а после завершения редакции текст был перевезен в Авиньон и там переведен на арагонский; наконец, итальянская версия — это пересказ XVI в. эпизодов из греческой хроники с целью «удовлетворить любопытство и интерес различных итальянских кругов эпохи Ренессанса к рыцарским эпопеям прошлого». Все наблюдения Якоби свел в весьма наглядную и красноречивую стемму (D. Jасоbу. Quelques considérations, р. 188). О Морейской хронике см. также: Börje Knös. Ľhistoire de la litterature néo-grecque. Uppsala, 1962, р. 101 sq.

¹⁴ D. Jасоbу. Les archontes et la féodalité en Morée franque. Travaux et mémoires, II, Paris, 1967, р. 421—482. Вопрос о природе византийской пронии, о ее эквивалентности западноевропейскому фьефу, о том, была ли она принесена в Византию крестоносцами или же явилась результатом спонтанного развития византийских институтов — вопрос, казалось бы, окончательно решенный с появлением в 1951 г. фундаментальной работы Острогорского (Г. Острогорский. Пронија. Прилог исторjи феудализма у Византји и јужнословенским землама. САН, посебна издана. Београд, 1951 (=Pour ľhistoire de la féodalité byzantine, p. 1—257), в последние годы опять вызвал ожесточенную дискуссию. Взгляды Острогорского на возникновение этого института в эпоху Комиинов подверглись резкой критике Хольвега (A. Holwеg. Zur Frage der Pronoia in Byzanz. BZ, 60, 1967, S. 288—308), но в ответной реплике Острогорский привел новые соображения в поддержку своей точки зрения (G. Ostrogorsky. 1) Die Pronoia unter den Komnenen. ЗРВИ, 12, 1970, S. 41—54; 2) Observations on the aristocracy in Byzantium, p. 11, n. 36). Включившийся в дискуссию Рейбо признает появление пронии во второй половине XI в., т. е. при Комнинах, но отрицает за ней, как и за пронией более позднего периода, какие бы то ни было черты «феодального держания», а вместе с ними и весь византийский фе