История будущего Глори ОБрайан

Вторая Гражданская начнется со взрыва бомбы. Это будет очень большая

бомба.

Я начинаю думать, что все произошедшее в моей жизни случилось для того, чтобы я знала о будущем и могла что-нибудь с этим сделать. Но что вообще может сделать семнадцатилетняя девочка? Я даже голосовать не могу.

Судя по тому, что я видела, взрыв прогремит в городской ратуше, погибнет семь сенаторов и много персонала. Все средства массовой информации взбесятся – это хорошо, потому что к тому моменту они уже перестанут каждую ночь докладывать о пропаже девушек из граничащих с Новой Америкой штатов. Но бомба все изменит, потому что Недрик Святоша доберется до радио и объявит войну.

Нельзя сказать, что это будет полной неожиданностью. В конце концов, это случится уже после того, как девять штатов отделятся и станут безумной новой страной. После того, как в десяти штатах женщины потеряют работу. Но никто не будет ожидать, что Новая Америка развяжет настоящую войну. Никто не будет подозревать, что у нее есть армия.

– Вы все считали нас деревенскими дурачками, – объявит Недрик. – Похоже, вам пора изменить мнение.

Президент мобилизует Национальную Гвардию. Через месяц он поймет, что этого мало.

Понятно тебе?

Высадив Элли в коммуне, я доехала до ближайшего китайского ресторана и набрала самой острой еды, какая там была: стоило Элли упомянуть о китайской еде, как мне тут же ее захотелось. Я взяла папе яичный ролл и его любимый большой Пад-тай.

Всю дорогу я пыталась заглушить слова Элли, но у меня не получалось. «Я думала, ты с этим справилась».

Иногда люди такие тупые… Когда я вернулась домой, папа куда-то сбежал, поэтому я сидела одна за кухонным столом и ужинала, глядя на то место, где раньше стояла плита. Сейчас там было отсутствие плиты. Я смотрела туда, потому что знала, что там в каком- то смысле еще остались частички моей мамы. Я смотрела на место без плиты и думала:

«Я как-то произведу на свет потомка. И в конце Второй Гражданской он погибнет в туннеле». Жаль, что я не заговорила со стариком в бейсболке, когда увидела в нем свое будущее. У меня накопилась куча вопросов, и он мог бы мне ответить. Мог показать мне моего ребенка или что-нибудь такое. Что угодно. Я улыбнулась, хотя никогда не любила младенцев. Первым младенцем, которого я держала на руках, была дочь моей тети Эми; ей тогда было меньше месяца, и все это время тетя Эми визжала, что я должна придерживать ребенку головку, как будто ее драгоценный бог способен создать такое хрупкое существо, что его голова может в любую секунду отвалиться, как сухая ветка.

Я смотрела на кухонный шкафчик, стоявший на месте плиты, и думала, как это – печь хлеб и пироги, запекать курицу и делать все, что связано с духовкой. Готовить еду без вкуса радиации. Есть то, что побывало в настоящей духовке. То, что румянится и хрустит. То, что поднимается и опадает. Если я проживу больше восемнадцати лет, надо будет все это освоить. А пока я разломила печенье с предсказанием: «Все служит будущему». Однако. Все служит будущему…

Я снова посмотрела туда, где не было плиты, и решила сказать отцу, что на часть пятидесяти тысяч долларов я куплю новую плиту – электрическую, – чтобы научиться быть нормальным человеком. Кажется, настало время, да? Быть нормальной. (Как будто хоть что-то в моей жизни после летучей мыши может быть нормальным. Как будто можно нормально жить, зная то, что знаю я, – зная настоящее и будущее.)

После ужина я вернулась в чулан: негативы просохли, а тетрадь «Почему люди делают снимки» по-прежнему лежала там, где я ее оставила. Где оставила ее Дарла. Мне хотелось просидеть там всю ночь и дочитать все до конца – по крайней мере, теперь у меня было время. Я открыла тетрадь на следующей странице и обнаружила целый разворот старых порнографических картинок. Нет, ничего шокирующего там не было. Снимки, которые печатали на календариках. Модели в бикини на пляже, потом те же модели на том же пляже, но уже без верха бикини. Потом – снявшие с себя бикини модели на пляже с границами загара в нужных местах. Под каждой картинкой Дарла написала по слову: «Вы. Все. Заслуживаете. Больше. Чем. Вот. Это».

На следующей странице обнаружились две довольно мерзких фотографии Жасмин Блю Хеффнер. Ее ноги… ничего не скрывали. Смотреть на нее было… неприятно. Не только потому, что я смотрела на потайные части тела Жасмин Блю Хеффнер, но и потому, что я знала, она дала эти снимки папе. А еще я знала, что Дарла нашла их. И, должно быть, это ее сломало. Перевернув страницу, я нашла крупную фотографию тюбика крема от морщин. Под ней Дарла написала: «Ты вед тоже порнограф, понимаешь?»

Дальше шел автопортрет. Дарла выглядела просто и красиво. Она смотрела на меня со снимка с таким выражением, как будто увидела призрака. Под фотографией стояло: «У

меня есть морщинки. Они меня не мучают. Я ничего собой не представляю, кому какое дело, есть ли у меня морщинки? Однажды я не буду ничего собой представлять в могиле. Понятно тебе?»

Я долго смотрела на последнюю запись и мечтала, чтобы у меня была Дарла с морщинками вместо мертвой Дарлы. Судя по тетради, мы нашли бы общий язык. Она была умной. Честной. Не боялась говорить о том, о чем большинство промолчало бы. У живой Дарлы, наверно, был прекрасный музыкальный вкус. Может быть, у нее появились бы морщинки, зато она могла бы показать мне чулан и помочь здесь освоиться, а не чувствовать себя взломщиком.

Я взяла три подноса и включила автомат для промывки. Его свист успокаивал меня, пока я готовила проявитель, кислотную ванну и фиксатор. Я оглядывала свое рабочее место. Выглядело очень простенько. Никаких микрочипов, мегабайт, кремния и сложных программ. Только вода и реактивы. Только серебро на бумаге. Только свет и тьма.

Я осмотрела просушенные негативы, разрезала их на полосы и разложила по порядку на стойке. Я включила янтарный свет и щелкнула основным выключателем, погружая комнату во тьму. Сразу стало тише – и в чулане, и у меня в голове. Все затихло. Я достала стекло, взяла на пробу немного старой бумаги восемь на десять и сделала три позитива. Так просто: луч светит на бумагу через негатив и рисует крошечную картину.

Потом я сунула бумагу в проявитель и подвигала поднос из стороны в сторону, пока не увидела четкое изображение. Когда я закончила и положила снимки просушивать, я уже поняла, что чулан Дарлы успокаивает нервы.

Я снова вспомнила слова Элли. Как можно думать, что я справилась и забыла? Я подумала о тринадцати годах, когда никто со мной об этом не заговаривал. О том, как мне всегда казалось, что у людей проблемы со смертью. Я читала статьи – да, это так. У людей действительно проблемы со смертью. Но после нее у них появляется еще больше проблем. Они не знают, что говорить. Им все еще надо жить нормальной жизнью. У них все еще стоят плиты. Я хотела поговорить об этом с папой, но я была слишком зла на него. За кучу вещей, вспоминать которые было уже слишком поздно. Я хотела поговорить с Элли, но на нее я тоже злилась. Почему никто из них не помог мне? Почему никто даже не спросил? Разве это не очевидно? Разве так сложно соединить точки и получить Глори О’Брайан? Или я так искусно все скрывала, что они просто делали то, чего мне было от них надо… хотя надо мне было совсем другого. За то, чтобы со мной все было в порядке, отвечала не Элли. Папа должен был хоть разок поднять эту тему.

Я включила основной свет и полистала несколько обычных тетрадей Дарлы – не тайных, не спрятанных за просушивателем. Они были прекрасны. Столько скрытых кадров жизни. Столько остроумных находок. Столько свидетельств того, что когда-то Дарла была счастлива. Была от мира сего. Не сошла с ума. Не хотела уйти. А потом я нашла один снимок. На нем были мы с папой. В подписи стояло: «Когда я с ними, мне кажется, что я заперта внутри воздушного шарика. Я как будто смотрю, как прекрасный отец и его милая дочка идут по другой стороне улицы».

Я знала это чувство. Я знала, каково сидеть в воздушном шарике. Там можно задохнуться. Почему-то от нового сходства с мамой мне не хотелось плакать. Я поняла ее и себя немножко получше. И задумалась, как бы из шарика вылезти. Когда я повернулась к двери, чтобы выйти, что-то привлекло мое внимание. Зуб. Дарла подвесила его к потолку у двери, как мрачноватую версию омелы. Он поблескивал при свете, излучая память Дарлы. К нему была прикреплена записка размером с предсказание из печенья. Я встала на табуретку и трясущимися руками потянулась достать ее. В записке стояло: «Не жить своей жизнью – все равно что убить себя, только медленнее».