Церковно-исторический контекст XIV – XV вв. Русская иконопись

Развитие русской богословской традиции в XIV – XV вв. определялось рядом как внешних, так и внутренних факторов. К важнейшим из них следует причислить Флорентийскую унию, падение Константинополя, «черную смерть» – знаменитую эпидемию чумы в Европе, – монгольское нашествие, возвышение Москвы, второе южнославянское влияние, возросшее значение монашества, расцвет русской иконописи.

Флорентийская уния и последовавшее за ней крушение Византийской империи были восприняты на Руси как причина и следствие. Результатом стал не только выход Русской Церкви из канонического подчинения Константинополю, но и убеждение в том, что православие у греков «пошатнулось». Таким образом, «пошатнулся» и один из источников богословского авторитета – греческая иерархия, что стимулировало работу по поиску собственных решений назревавших богословских проблем.

 «Черная смерть» в Европе, по мнению многих исследователей, явилась катализатором, ускорившим духовные и ментальные процессы, приведшие в конечном счете к реформации и господству парадигм Нового времени. В частности, возникли различные секты и еретические течения, ставившие своей целью как обновление, так и рационалистический пересмотр традиции. Аналогичного рода явления обнаруживаются и в наиболее связанных с европейским Западом Пскове и Новгороде. Самые значительные из них – ереси «стригольников» и «жидовствующих».

Монгольское нашествие, бедственно сказавшись на положении русского государства и нравственном состоянии общества, способствовало, однако, возвышению авторитета и влияния Церкви. Это стало возможно, в первую очередь, благодаря традиционной толерантности ханов, освобождавших Церковь от податей и покровительствовавших иерархии. В то же время именно последняя заняла твердую позицию в отношении поддержки Москвы, чем и обеспечила в конечном счете ее доминирующую роль в процессе собирания русских земель и борьбе за свержение татаро-монгольского ига. При этом параллельно происходивший процесс ослабления, а затем и практически полного разрыва связей со вселенским патриархатом поставил Русскую Церковь в зависимое положение от власти великих князей, что имело в дальнейшем свои, в том числе и негативные, последствия.

Южнославянское возрождение в XIV в. принято связывать прежде всего с именем болгарского патриарха Евфимия, ставшего во главе автокефальной болгарской Церкви и стремившегося придать новый блеск национальной традиции, возведя ее на уровень достижений современной византийской литературы. Движение обнаружило себя не только в новых переводах, но и в создании новых редакций уже имевшихся. Придаваемое им патетически-торжественное стилистическое оформление к XV веку дошло до Руси и получило название «плетения словес». Его крупнейшими представителями стали митр. Киприан (1330 – 1406), Епифаний Премудрый (ск. около 1420) и Пахомий Серб (Логофет; ск. не ранее 1484).

При ослаблении официальных связей в XIV веке основным связующим звеном между Византией и SlaviaOrthodoxa становится монашество. Паламитские споры в середине того же века приводят на Константинопольский престол ряд патриархов-исихастов, заботившихся о распространении (через Афон и напрямую) исихастских идей, в том числе в славянских странах. Принято говорить об их стремлении, ввиду усиливавшихся национально-центробежных тенденций в странах византийской цивилизации, создать наднациональное монашеское братство, обеспечивающее духовное единство православного мира. Эти усилия совпали с бурным развитием на Руси собственной монашеской традиции, связанной с именами преподобного Сергия и его учеников. В то же время настаивать на преобладании исихастско-паламитских тенденций в русской традиции этого времени затруднительно, так как единственный по сути богословского содержания русский памятник, дошедший до нас от эпохи паламитских споров, – послание новгородского архиепископа Василия Калики (ск. 1352) «О земном рае» – высказывает явно антипаламитские взгляды на природу Фаворского света. Характерным также является позднейшее замечание прп. Иосифа Волоцкого о совершении Иисусовоймолитвы перед иконами, вместо типичной для «классических» исихастов позы, подразумевающей обращенность не к внешнему, а внутреннему созерцанию, а кроме того, отсутствие паламитских цитат даже у такого твердого сторонника умного делания, как прп. Нил Сорский.

Следует подчеркнуть, что русская иконопись оказала на формирование собственно богословских акцентов традиции особое, чрезвычайнее влияние. «Загадочное молчание» русского богословия, о котором писал прот. Георгий Флоровский, хотя его и затруднительно отнести к Киевскому периоду, и которое во второй половине XIII – первой половине XIV в. находит себе вполне естественное объяснение в бедствиях времени, – разрешается сперва в образе, и только потом в слове. Так, например, русский высокий иконостас стал законченным и целостным воплощением представлений о Священной истории, представленной одномоментно в последовательности его рядов: от праотцов и пророков через праздничный и деисусный ряды к местному, вписанному уже в пространство богослужения, совершающегося здесь и сейчас. Особое значение получала при этом центральная икона деисусного ряда «Спас в силах», накоторой изображение Спасителя на престоле вписывалось в ромб и овал и таким образом представляло собой символическое изображение агничной просфоры на литургическом дискосе.

Кроме того, значимым, в том числе и для характеристики русского исихазма, представляется тот факт, что знаковым образом эпохи стало не «Преображение» Феофана Грека, но «Троица» прп. Андрея Рублева. Вообще, возникновение интереса к триадологической проблематике, безусловно, как-то связано с именем прп. Сергия Радонежского, хотя до нас и не дошли никакие тексты, позволяющие утверждать это с окончательной определенностью. «Троица» прп. Андрея Рублева в этом смысле, с одной стороны, давала вполне традиционное в рамках древнерусского «библейского богословия» осмысление новой темы через выведение ее из событий библейской истории, с другой – очевидным образом выходила за формальные рамки Ороса VII Вселенского Собора, в основе которого лежала мысль о Боговоплощении: если Бога не видел никто никогда (Ин. 16, 18), то именно воплощение делает Бога видимым, а значит, и изобразимым. Однако эта логика неприменима к изображению Троицы, так как Троица не воплощалась. Можно думать, что именно эта внутренняя напряженность стала в известном смысле «телеологической причиной» развития богословской мысли эпохи. Как бы то ни было, все ее крупнейшие достижения связаны прежде всего с борьбой за утверждение как троического догмата, так и догмата иконопочитания.