Веры Мироновны Дубовой посвящаю 10 страница

Двухэтажное дореволюционной постройки здание вокзала было разрушено, станционные службы разместились в бывшей поликлинике на привокзальной площади. Поезда уже ходили регулярно, но были редки, на единственный удобный Марийке поезд они опоздали, нужно было ждать до утра. Ночь они провели в станционном сквере на скамейке. Перед приходом поезда Шевелев достал пятьсот рублей, которые взял в кассе взаимопомощи, и протянул их Марийке.

— Да что ты, Михасю! Не надо, у меня же есть гроши, я ж хату продала!

— Бери без всяких разговоров, пригодится на новом месте. У тебя ведь нет ничего, одни тряпки, всё нужно будет заводить заново. Где твоя сумочка? Спрячь.

— Какая там сумочка! — засмеялась Марийка. — Мы по-сельскому. — Она задрала верхнюю юбку и куда-то у пояса затолкала деньги. — Вот, отсюда никто не украдет, и не потеряешь.

— Ну, а вот это важнее денег. Когда обоснуешься окончательно, напиши по этому адресу и сообщи свой.

— А кто та Зинаида Ивановна?

— Зинаида Ивановна Шевелева — моя сестра. Мне писать нельзя, напишешь ей.

— Она про меня знает?

— Нет. Пока нет.

— А может, не надо? Знаешь ведь, бабские языки... Мой тато говорили, шо бабы сначала говорят, а думают потом. Вот и она может проговориться...

— Она не из тех, что проговариваются.

— Вроде тебя?

— Угу, — кивнул Шевелев.

Он усадил их в переполненный вагон, вышел на платформу.

Марийка через закрытое окно что-то пыталась ему сказать, пробовала писать пальцем на стекле. Потом оставила все попытки и только смотрела на него. Слезы заливали её лицо, она нетерпеливо смахивала их и смотрела, смотрела... Поезд тронулся, Шевелев пошел рядом с движущимся окном и тоже, не отрываясь, смотрел на неё.

Он мог уехать в тот же день, но решил сутки переждать, чтобы как-то отойти от только что пережитого. Он проторчал эти сутки в том же сквере. Хотелось есть, но покупать еду было не на что: все деньги он отдал Марийке, осталась только мелочь — на трамвай. Спал он в том же сквере на скамейке, подложив под голову портфель...

 

— О, ты даже досрочно? — обрадовалась Варя.

— Дело сделал, а торчать там радости мало.

— Голодно там? Вон ты даже осунулся... Ничего, сейчас я тебя накормлю...

Шевелев не ел больше суток, теперь наверстывал, и Варя с удовольствием наблюдала. Подав ему чай, она, сказала:

— Знаешь, Миша, кажется, у нас будет третий.

— Что — третий?

— Ну, там не знаю, сын или дочь, словом, ребенок...

Шевелев едва не уронил чашку:

— Только этого не хватало!

— Почему это так тебя напугало? Ты не хочешь третьего ребенка?

— Дело не в ребенке, а в тебе. Разве можно в твоем состоянии носить ребенка, рожать, потом нянчиться с младенцем?! Это хорошо было до войны, когда ты была здорова и...

— Что ж ты остановился? И не такая старая? Кажет­ся, я ещё не очень старая, Миша?

— О чём ты говоришь? Я за тебя тревожусь...

— Как-нибудь... Может, хотя бы у одного будет нормальное детство...

 

К сестре он никогда не ходил, и в этом не было нужды, так как почти каждый вечер Зина сама их навещала. Поэтому она удивилась и даже встревожилась, когда Шевелев пришел к ней.

— Что случилось?

— Пока ничего, но сейчас случится. Давай сядем, что ли... Я пришел, чтобы рассказать тебе то, чего не знает никто и знать не должен. Никаких обещаний не нужно — я знаю, на тебя можно положиться, но на всякий случай предупреждаю: если когда-нибудь хоть словом или намеком ты меня предашь — считай, что у тебя нет брата. Ты для меня перестанешь существовать.

Зина нетерпеливо встряхнула подстриженной седой гривой.

— Говори дело, а не пустяки.

Шевелев рассказал, как в сентябре сорок первого до­полз до Марийкиного огорода, как выходила она его, потом прятала, как, по-видимому, полюбила и однажды после долгой молитвы, должно быть, заранее замолив предстоящий грех, забралась к нему в постель...

— И ты пошел на это? — металлическим голосом спросила Зина.

— Эх ты, моралист-теоретик... — вздохнул Шеве­лев. — А что я должен был сделать? Как толстовский отец Сергий, отрубить себе палец? Да, конечно, можно было одеться и уйти. Считай, что я оказался трусом и потому не ушел... А может, и не потому. Марийку не просто к мужику потянуло, она меня полюбила, отдала не только тело, но и душу... И мне следовало кирзовым сапогом своего благородства садануть в эту душу и её первую любовь?.. Ага! С этим ты не знаешь, как быть? Вот и я не знал и сапогом в душу не сумел...

— Почему ты утаил от Вари? Я уверена, она бы всё поняла и простила.

— Когда я мог сказать? В Ташкенте, когда её, дистрофика, качало от ветра? Или здесь, когда у неё обнаружилась стенокардия? Тебя не добила война, так добью я — так, что ли? Считай меня снова трусом, но я побоялся сказать Варе. Не из страха за себя, из страха за неё... Ты ещё не все знаешь. Когда вернулись наши и я снова ушел в армию, Марийка была беременна...

— О господи! — сказала Зина. Лицо её было в красных пятнах. — Это же прямо кошмар какой-то... — Зина сняла очки, отчего лицо её, как у всех очень близоруких людей, стало беспомощным и растерянным, — Я не понимаю, — она надела очки и уже с обычной своей твердостью сказала: — Я не понимаю одного. Если ты не рассказал об этом даже Варе, зачем рассказываешь мне?

— Не в расчете на то, что ты меня пожалеешь и утешишь, — усмехнулся Шевелев. — Я не верю в то, что беда станет легче оттого, что ты будешь приставать с ней к другим. Твоя беда все равно останется с тобой... Нет, мне нужно не сочувствие, а помощь. Не беспокойся, тебе ничего не придется делать.. Командировка в Харьков была липовой: я ездил к Марийке. Да, да. Не на свидание с любовницей. Я оставил её беременной и, как видно, совести ещё не потерял — она меня и погнала. Оказалось, у Марийки двухлетняя дочь. Моя дочь. Что­бы соседи сплетнями не отравили жизнь девочке, она завербовалась на работу в Крым. К счастью, тут я навернулся, помог ей уехать... Она ничего не требует, ни на что не рассчитывает. Но я считаю себя обязанным ей помогать...

— Чем ты можешь помочь? Вы сами еле сводите концы с концами.

— Придется как-то подрабатывать... Я дал Марийке твой адрес, чтобы она могла сообщить свой, когда устроится. Вот, собственно, и всё, что мне от тебя нужно. Как видишь, не очень обременительно.

— По-твоему, стать соучастницей всей этой истории не обременительно? Мало того, что ты сам лжешь, должна лгать и я?

— Да кто ты, в конце концов, — взорвался Шевелев, — человек или ходячая пропись? От детского горшка до седых волос была святая? Черт тебя не возьмет, от твоей железобетонной добродетели кусок не отвалится...

— Хорошо, — сухо сказала Зина. — Больше ничего? Тогда уходи, мне нужно проверять тетради.

— Ничего. Кроме одного. Если ты явишься к нам с постной рожей оскорбленной невинности, Варя сразу поймет, что что-то неладно. Врать ты не умеешь...

— Да уж до тебя мне далеко, — съязвила Зина.

— Не во мне дело, а в Варе. Перед моим уходом она сказала, что ждет ребенка. Вот посиди и подумай, что с ней будет, если она докопается до правды или угадает её...

Зина в ужасе схватилась за голову.

...По возвращении в Киев Варя не пошла снова в школу. Уроки, тетради, бесконечные методические разработки и совещания съедали целый день и большую часть вечеров, а у неё на руках было всё хозяйство. Муж и Сережа старались ей помогать, но заменить её во всём не могли, а кроме того, за маленьким Борькой был необходим непрестанный присмотр. Варя поступила корректором в редакцию одной из газет. Работать нужно было не в самой редакции, а в типографии на Прозоровской. По идее это была очень удобная работа, так как работать надо было через день — три раза в неделю. За верстку принимались вечером, ночью полосы должны были подписываться в печать, потом их матрицировали и начинали печатать, чтобы тираж успел к утренним поездам. Таким образом, корректоры ночью освобождались и уезжали, отсыпались дома и целый день могли заниматься своими делами и следующий день тоже. Но так было только по идее. На практике график почти никогда не выполнялся, а как только становилось ясно, что графика не будет и премиальных за его выполнение не будет тоже, метранпажи начинали «тянуть резину», нагоняя вместо премии сверхурочные. Вместо того чтобы закончить работу ночью, её заканчивали утром. А если шел какой-нибудь доклад или отчеты о заседаниях, о графике нечего было и мечтать. Даже если материалы из РАТАУ поступали заблаговременно, их набирали и верстали вовремя, это не имело никакого значения, так как потом начинали поступать восковки с поправками и поправками к поправкам. Зачастую поправок набиралось больше, чем восковок первоначального текста. Всё это набирали, вычитывали, верстали, потом выбра­сывали и всё начинали сначала. Так продолжалось всю ночь и всё утро, измученная Варя приходила домой, когда Шевелев давно уже был на службе, а Сережа в школе. Иногда после такой убийственной ночи ей удавалось поспать два-три часа, но дневной сон не снимал усталости после всенощного бдения, а нужно было убирать, готовить, ходить на рынок, охотиться за пайками.

Шевелев возмущался этой работой на износ, требовал, чтобы Варя оставила или хотя бы сменила работу, однако негодующие речи ничего не могли изменить. На Владимирском, Бессарабке и других рынках можно было купить всё, но обесценившиеся деньги текли меж пальцев, как вода, и разве можно было прожить на его восемьсот рублей, если буханка хлеба на руках стоила сто рублей, а жалкая кучка картошки — тридцать?

Шевелев искал возможности подрабатывать. Совместительство исключалось, нужна была работа без должности и официального оформления. Помог сослуживец, который, оказалось, уже занимался такой подработкой и просто не справлялся с её объемом. После войны все не закончившие вузы или не успевшие поступить в них хлынули в институты. Это были уже взрослые, зрелые люди, которые знали, чего хотят, и обдуманно выбирали вуз для поступления. Но подросло новое поколение, вчерашние школьники, которые толком не знали ни своих способностей, ни возможностей. Они поступали в вузы потому, что поступали другие, потому, что высшее образование открывало лучшие житейские перспективы, наконец, потому, что этого требовали папы и мамы. Отчетливого представления о будущей специальности у них не было, они сами не знали, чего хотят, к чему им следует стремиться, и тыкались наугад, зачастую выбирая тот институт, куда легче было поступить, поэтому довольно часто в технические вузы попадали люди, не имеющие к технике ни склонности, ни способностей. Нужда в спе­циалистах была огромной, и таких недотыкомок не отчисляли, а тянули за уши. помогали им закончить курс. И даже среди одаренных и трудолюбивых попадались студенты, начисто лишенные способностей к рисованию и черчению.А в техническом вузе обойтись без черчения невозможно — не считая всего прочего, нужно было выполнять курсовые проекты и в завершение сделать дипломный проект. Спрос родил предложение — безрукие будущие специалисты находили людей, которые за деньги выполняли все эти работы, а они потом выдавали их за свои. Разумеется, платившие считали, что они платят слишком много, работавшие находили, что они получают слишком мало, так как над каждым листом нужно было горбатиться около недели, и сто рублей за лист пла­та, конечно, мизерная. Но выхода не было. Шевелев был рад и такой возможности заработать. Сначала он стеснялся этого в общем-то стыдного занятия — поставлять фальшивки для одурачивания преподавателей, но потом узнал, что преподаватели прекрасно обо всём осведомлены и мирятся с этим как с временным и неизбежным злом. Шевелев объяснил директору своё положение — двое ребят, ожидается третий — и получил разрешение оставаться после работы в институте, чтобы готовить эти ненавистные и такие необходимые листы. Он работал, пока не начинало разламывать спину и ря­бить в глазах, и только тогда уезжал домой. Никаких выходных у него не стало: теперь и по воскресеньям он работал целый день, но уже дома. Чертежником он был хорошим, работал быстро, и ему удавалось делать за месяц пять, а то и шесть листов. Деньги он отдавал Варе, но не все: двести пятьдесят рублей каждый месяц отправлял Марийке.

Зина не обманула ожиданий брата — обладание его тайной не сказалось на её поведении, но внутренне она находилась в непрестанном смятении, близком к отчаянию. Ни разу в жизни она не испытывала такой растерянности, как сейчас. Как ни сложны были прежде проблемы, с которыми ей приходилось сталкиваться, она всегда могла найти и находила для себя твердую нравственную позицию. Как ни пытались люди прикрыть и приукрасить словами свои поступки, поведение, Зина всегда отчетливо видела, где черное, а где белое, что хорошо, а что дурно или даже отвратительно. Теперь она этого сделать не могла. Она не сомневалась в том, что Михаил рассказал правду, всё произошло именно так, как он говорил. И хотя по инерции, по неистребимой привычке морализировать она высказала Михаилу своё негодование, потом, наедине с собой, утратила веру в свою правоту, растерялась, пытаясь решить, как же следовало поступить Михаилу...

В конце концов, не только Михаилу — любому на его месте. Другое дело, если бы он сам домогался близости, воспользовался глупостью и простодушием этой девчонки. Но вся жизнь брата прошла у Зины на глазах, она звала, что он порядочный человек, не способный на подлость. И он любит Варю...

Для брата Зинаида так и не нашла однозначного осуждения, но Марийку осуждала полностью и безоговорочно. Конечно, та поступила благородно, спасая и укрывая раненого, может быть, даже рисковала при этом собственной жизнью, но это не основание навязываться в любовницы. И когда от Марийки прибыло письмо, она брезгливо, как что-то заведомо грязное, протянула его Михаилу. Тот покосился на неё и промолчал.

Через некоторое время Зина попросила Михаила зайти посмотреть её настольную лампу — она что-то капризничает.

— Лампа исправна, — сказала Зина, когда Михаил пришел. — Вот второе письмо. Вы намерены превратить меня в посредника, в почтовый ящик для переписки? Я в этом участвовать не желаю.

Шевелев прочитал письмо.

— Нет, — сказал он, — не намерены. Я послал деньги, но ничего не писал и писать не собираюсь. Деньги я посылать буду, так как обязан помогать, но роман на стороне мне не нужен. А письмо адресовано тебе. Отвечать на него или нет — решай сама.

В письме, написанном крупным детским почерком, Марийка благодарила за присланные деньги, а потом просила её, Зинаиду Ивановну, уговорить Михаила Ивановича, чтобы он больше денег не присылал. Им дали хороший дом — комната и кухня, на деньги, оставшиеся от продажи хуторской хаты, она купила всё, что нужно по хозяйству. Работает она в совхозе, всем обеспечена, так что Михаилу Ивановичу совсем не нужно отрывать от семьи, чтобы посылать им. Ей с донечкой много не надо, они и так хорошо живут. Письмо кончалось обычным у малокультурных людей присловьем: «Жду ответа, как соловей лета».

Сначала Зина твердо решила, что этот распутный «со­ловей» никогда не дождется её ответа, но мало-помалу решимость её стала слабеть. В конце концов, если не считать злосчастного факта, когда Марийка залезла в постель к мужчине более чем в два раза старше её, она всё время, всегда вела себя благородно и даже самоотверженно. Видно, и впрямь не было у неё никаких дурных помыслов и расчетов. Даже напротив — она понима­ла, что рано или поздно весь хутор узнает и, конечно, осудит её. И если она не побоялась пойти наперекор принятым нормам, не устрашилась общественного мнения, может быть, и в самом деле ею руководила не прихоть или распущенность, а глубокое и сильное чувство? Так должна ли, имеет ли она, Зина, право осуждать и презирать восемнадцатилетнюю девчушку за эту самозабвенную любовь, когда сама Зина проворонила свою первую и единственную любовь?

Справедливость Зина почитала как одну из первых и главных добродетелей и, придя к выводу, что она несправедлива по отношению к Марийке, ответила на письмо. Так между ними возникла не слишком частая, но регулярная переписка, о которой брату она ничего не сказала.

Помогать другим Зина считала не менее важной до­бродетелью. Посылать деньги при скудной учительской зарплате она не могла и решила взять на себя хотя бы заочную заботу о духовном развитии племянницы, так как мать её в этом отношении, несомненно, оставляла желать лучшего. В ту пору букинистические магазины были завалены книгами, они были дешевы, и Зина довольно легко находила то, что, по её мнению, следовало читать детям. Это были прежде всего русские народные сказки и сказки Андерсена, Перро и братьев Гримм, да­лее пошли «Робинзон Крузо» и «Путешествия Гулливера». Современная детская литература, по мнению Зины, слишком замыкалась в круге детских интересов и потому уже не помогала, а только задерживала духовное развитие детей. Подростки должны читать уже безвозрастную, просто хорошую литературу. На каждой книжке Зина непременно делала надпись — приводила изречение какого-либо выдающегося человека о пользе книг, чтения и вообще просвещения. Марийка благодарила за книжки и писала, что теперь вместе с донечкой, может быть, и она наберется ума-разума. Сначала она сама читала Любоньке вслух, а когда та научилась, они стали читать вместе, то есть по очереди.

Марийка ничего не просила ни для дочери, ни для се­бя и только однажды попросила прислать фотографию Михаила Ивановича. Шевелев фотографироваться не любил, делал это в случаях крайней необходимости и отпечатков не хранил. Все семейные реликвии, в том числе и фотографии, сохраняла Зина. В этом скудном архиве послевоенных фотографий не было, и она послала одну из довоенных, сделанных для какого-то удостоверения.

В пятьдесят четвертом на Зину свалилось счастье. Во время летних каникул, если удавалось достать путевку, она отдыхала где-нибудь под Киевом — в Ворзеле, Кичееве или Пуще; если путевки не было, оставалась до­ма, и весь отдых состоял в том, что по вечерам она ездила на концерты симфонического оркестра под открытым небом. Теперь ей, как одному из старейших и заслуженных педагогов, выделили тридцатипроцентную путевку в дом отдыха не куда-нибудь в Ворзель, а в Рабочий Уголок в Крыму. Что это такое, никто из знакомых не знал, объяснить сумел один Устюгов.

— Когда-то он назывался Профессорским Уголком. Там были дачи Голубева, Головкинского, Кеппена, которые много сделали для изучения Крыма. Очевидно, местные власти решили, что заслуги их недостаточно велики или что профессора вообще того не заслуживают, и переименовали Профессорский Уголок в Рабочий. Место весьма привлекательное. Хороший пляж, зелень, поблизости всякие красоты. Езжайте смело, не прогадаете.

Зина вернулась загорелой и ещё более поджарой, чем обычно. Это был её самый изнурительный и самый радостный отдых, если можно назвать отдыхом образ жизни, который она вела в Крыму. Она встречала рассвет у моря и купалась, когда на пляже ещё не было ни души, к закату снова шла к морю и купалась, чтобы потом провалиться в мертвецкий сон на несколько часов. Всё остальное время было отдано экскурсиям и походам, организованным и самодеятельным, в одиночку. Теперь, захлебываясь от восторга и стихотворных цитат, она рассказывала о поездке в Гурзуф и о доме Раевского, где три недели прожил Пушкин, об Аю-Даге и Судакских воротах, о сталактитовой пещере на нижнем плато Чатыр-Дага и водопаде Джур-Джур...

Только об одной поездке, которая оказалась самой волнующей и важной, Зина не заикнулась. Она долго колебалась, гнала даже мысль о ней, но перед самым отъездом решила, что никогда не простит себе, если упустит эту единственную возможность.

Все многоместные моторные катера с парусиновыми тентами носили почему-то птичьи имена. До сих пор Зина ездила на «Беркуте», теперь это оказался «Снегирь». Он миновал Карасан и Кучук-Ламбат. Туда Зина преж­де добиралась посуху и даже побывала на вершине мыса Плака. С моря он был похож на огромную каменную сову. Обогнув округлый бурый лакколит, «Снегирь» повернул к берегу. От разбитого зимними штормами причала остались только торчащие из воды рельсы, и катер просто уткнулся носом в пляжную гальку. Зина оказалась единственной пассажиркой, едущей до Фрунзенского. Матрос помог ей сойти по узкой, хлябающей сходне, потом втащил сходню на борт, «Снегирь» задним ходом сполз с гальки и пошел в сторону Аю-Дага. Большой, должно быть, с полкилометра или даже больше пляж был совершенно безлюден, только неподалеку от бывшего причала стоял навес, от него к морю шли две стенки эфемерной ограды — между металлическими кольями были натянуты белые полотнища. В ограде стояли лежаки. От кого или от чего ограждала эта надувающаяся, хлопающая под ветром ограда, Зина не поняла. Спрашивать у лежащих там людей не имело смысла: они, несомненно, были курортниками и местных жителей не знали. В крохотном заливчике под прикрытием лакколита покачивалось несколько лодок, а их юный босоногий хозяин в фуражке с огромным «крабом», лежа на животе, глубокомысленно пересыпал горсть гальки из руки в руку.

— Марийка Стрельцова? То вон там, на верхотуре, — показал он на высокую скалу справа. — Идите вот так прямо, пока не дойдете до тропки вправо. По ней и идите. Не заплутаете, бо другой нема.

Каменистая тропа круто поднималась вверх, потом превратилась в лестницу, высеченную в камне, снова стала тропой. На полугоре тоже были дома, но там сказали, что к Стрельцовой надо идти ещё выше. На неширокой площадке, почти у самой вершины, в тени старых деревьев стояло несколько домов. Внизу на пляжном солнцепеке было жарко, а здесь держалась густая тень и повевал легкий ветерок. На плоском камне у самого обрыва над книжкой склонилась девочка-подросток.

— Девочка, где здесь живет Мария Стрельцова?

Девочка удивленно вскинула на Зину взгляд, прикусила нижнюю губу и встала:

— Пойдемте, я покажу.

В прохладной кухне молодая миловидная женщина вытирала расписное глиняное блюдо. Зину удивило поразительное сходство дочери с матерью.

— Вы Мария Стрельцова? — спросила Зина. — Здравствуйте. Я — Зинаида Ивановна Шевелева.

Глиняное блюдо скользнуло вниз и разлетелось на куски.

— А боже ж ты мой! — сказала Марийка и прикусила нижнюю губу. В глазах её появились слезы.

— Ox! — воскликнула Зина, глядя на осколки блюда. — Я не думала, я не хотела...

— Та бес с ней, с той глиной! То ж к счастью! — сквозь слезы сказала Марийка. — Дайте ж я вас поцелую... Донечка, ты поняла, кто до нас приехал? То ж тетя Зина, что книжки тебе посылает...

Зина расспрашивала, а Марийка охотно рассказывала, как они устроились здесь и как живут, о своей работе и успехах дочери. Потом она отослала дочь к подруге, и тогда уж они могли говорить в открытую обо всём. О том, что натворила война и как перевернула человеческие судьбы... Марийка всласть поплакала, и даже твердая на слезу Зина «пустила сок», как определял это её брат. Теперь, глядя в наливающиеся слезами глаза Марийки, когда она говорила о любом Михасе и умоляла её, Зину, уговорить его, чтобы он не надрывался и ничего не присылал, потому что она сама видит, как хорошо они живут, — и показывала опрятную скудость своего жилья, — она сама сумеет поставить Любу на ноги, слава богу, растет девочка старательная, трудолюбивая, — теперь Зина до конца поверила в чистоту и силу Марийкиной любви к Михаилу, у неё растаяли остатки предубежденности, которые ещё нет-нет да и всплывали в ней время от времени.

Подошло время последнего рейсового катера, и Марийка с дочерью пошли её провожать. Катер отвалил. Обнявшиеся две Марийки с прощально поднятыми руками стали стремительно отдаляться. Мать и дочь были так разительно схожи, что Зина теперь так и называла их про себя — две Марийки...

Эти две Марийки пронзили сердце Зины благородным негодованием. На брата. И когда представился удобный случай, она, сверкая стеклами очков, сказала:

— Совесть у тебя есть или нет?

Шевелев поднял на неё взгляд.

— Или ты, как страус, спрятал голову в песок и думаешь, что всё в порядке?

— Это глупая выдумка: страусы не прячут голову в песок, когда опасность сильнее их, они убегают.

— Что ж, к тебе это ещё больше подходит. Ты убежал, спрятался и спокойнёнько сидишь в своем убежище...

— А ну, давай без зоологии. В чём дело?

— Ты ни разу не видел своей дочери! И тебе не стыдно?

Как это часто случается со слишком правильными ортодоксами, суждения Зины складывались с некоторым перебором, а при таком переборе трудно бывает заметить, что суждения сегодняшние иногда вступают в противоречие со вчерашними. Излив в своё время святое возмущение его хуторским преступлением, теперь Зина бурлила от негодования по поводу его нового, уже отцовского, преступления и не замечала, что призыв ликвидировать второе означает продолжение первого.

— Увидеть дочь — значит снова встретиться с Марийкой. Ты всегда стоишь на страже добродетели, а теперь становишься сводней?

— Меньше всего я думаю о тебе! И не тебе рассуждать о добродетели. Ты думаешь, очень добродетельно родить ребенка и скрыться от него? Оттого, что ты прячешься, твоё... — Зина замялась, — твой проступок не становится лучше. И его последующим покаянием не перечеркнешь и не отменишь... В конце концов, вы с Марийкой взрослые люди, распутывайте свои отношения как хотите. А какое право ты имеешь делать ущербным детство своей дочери?

Высокие нравственные принципы требуют высоких слов, и Зина их не жалела:

— Ты не понимаешь, что это травма для ребенка — не иметь отца? Одно дело — отец погиб на фронте... Но ты, слава богу, жив. И она знает, что ты жив! Что можно ей сказать, чем объяснить, оправдать твое поведение? Ты деньги посылаешь? Ах, какая заслуга! Да ты просто был бы презренным негодяем, если бы не помогал! Но деньги отца не заменят. Почему девочка должна страдать от сознания, что она не такая, как другие, а хуже их... У неё есть три брата, они легальные, первосортные, а она, выходит, нелегальная, второсортная?

— Откуда ей это известно?

— Я была у Марийки. И Люба мне очень понравилась — прекрасная девочка...

— Да кто тебя просил, чертова кукла?

— Я ещё должна спрашивать у тебя разрешения? Ты потерял совесть, но у меня она есть!

Шевелев подавил вспышку ярости. Он понимал, что и вспыхнула-то она только потому, что Зина угодила в больное место. Его давно грызло сознание вины перед Марийкой. Как бы ни была она неприхотлива и вынослива, трудолюбива и самоотверженна, ей пришлось, конечно, очень трудно. Люди даже в полноте житейского опыта и сил не так легко решаются ломать устоявшийся уклад жизни. А тут с маленьким ребенком на руках, и сама ещё, в сущности, девчонка, разом оборвала всё и ринулась в незнаемое — в далекие, неведомые места, в непривычный климат, совершенно другой уклад жизни среди чужих людей... И всё нужно было начинать сначала, что называется, с нуля. Что она привезла с собой? Какое-то тряпьё — свои и дочкины одежки — да деньги. Сколько там было этих денег, и чего они стоили после катастрофической засухи сорок шестого, если ещё рань­ше обесценились до предела?.. А дочка? Конечно, пра­ва была Марийка — на новом месте не так будут лезть в душу, но ведь и там могли найтись злоязычные стервозы, для которых нет занятия сладостнее, чем солью притворного сочувствия посыпать раны ближнего...

Он не только понимал, что должен, обязан съездить к Марийке, повидать дочь, а если удастся, в чем-то помочь, но и сам очень хотел этого и только не знал, как сделать так, чтобы поездка выглядела совершенно естественной, не могла навести на какие-то подозрения. Помогло несчастье. Гипертонические кризы время от времени повторялись, но не были слишком частыми. В пятьдесят четвертом и особенно в пятьдесят пятом они возвращались чаще и сделались тяжелее. То ли отзывалось незатихающее эхо войны, то ли сказывалась непрерывная, без отдыха, дополнительная нагрузка, которую взвалил на себя Шевелев, начиная с сорок шестого. Даже уходя в отпуск, он продолжал изготовлять осточертевшие листы курсовых и дипломных проектов. С течением времени к ним прибавились листы для жаждущих «остепениться» безруких кандидатов в кандидаты наук. От всех настояний поехать в дом отдыха или санаторий он отмахивался.

Однако в начале пятьдесят шестого случился настолько тяжелый криз, что «скорая помощь» отвезла Шевелева в клинику Перед выпиской заведующий отделением, пожилой профессор, спросил его, когда он последний раз отдыхал.

— Если по правде, то до войны, — ответил Шевелев и пояснил, что вынужден подрабатывать, так как семья большая, зарплаты не хватает.

— Вы думаете, вашей семье станет лучше, когда вас похоронят? Какая у вас специальность?

— Инженер-строитель. Но работаю не на стройке, а в проектном институте.

— Это несущественно. Важно, что вы знаете об усталости материалов. В том числе и металлов. Металл и тот устает! Человек, конечно, выносливее любого металла, но всему есть предел. Поэтому, если не хотите обездолить семью, — отдыхать обязательно. Но ни в коем случае не меняйте климат — отдыхать только под Киевом.

— Что тут за отдых?

— Вы инженер, стало быть, знаете. Рессору изгибают, потом закаливают. Что с ней произойдет, если её резко выпрямить?

— Она лопнет.

— Вот именно! Мы с вами уже изогнутые рессоры, и лучше не пробовать выпрямляться. И ещё одно — при поездках самолет исключается. Поднимаясь и опускаясь, он круто набирает или теряет высоту. У нормальных людей при этом ощущается боль в ушах и прочее. Вы уже вне нормы. Поэтому, даже приземляясь, вы можете запросто попасть на небо или уж не знаю куда... Во всяком случае, спешить туда вряд ли стоит.

Рассказывая дома о советах профессора, Шевелев несколько смягчил их, а о запрете летать и менять климат умолчал совсем. Без профессорских рекомендаций Варя и Зина давно настаивали на необходимости отдыха, теперь они насели на него с такой категоричностью, что пришлось сдаться. Неизвестно было лишь, как и куда поехать.