ФРАГМЕНТЫ ИЗ ПОЭМЫ «ГУЛИ И НАВОИ» 1 страница

 

 

1

 

Вдохновение в час ночной

В нас стихов пробуждает рой,

 

Окрыленный мечтой поэт

Пишет, пишет, забыв весь свет,

 

И газелей тех красота

Переходит из уст в уста.

 

Девы, вспыхнувшие, как тюльпан,

Над газелями клонят стан,

 

У старух по морщинам щек

Слез‑жемчужин бежит поток.

 

Вдохновенная вязь стихов

Всем мила испокон веков.

 

Мудр визирь, но от всех невзгод

Как ему оградить народ?

 

 

2

 

Был просторен султана дом,

Мрамор пола покрыт ковром,

 

И в цветных узорах ковра

Света с тенью слилась игра.

 

Ослепляют взор их цвета,

Сердце радует красота.

 

Сколько здесь ковров дорогих,

Чьи же ноги целуют их?

 

Чьи мечты в их узор легли?

Руки чьи их соткать могли?

 

Сквозь решеток резной узор

Виден сад и обширный двор,

 

На дворец, ослепивший глаз,

Смотрит солнце – небес алмаз.

 

Расцветает фруктовый сад,

Свеж и чист тополей наряд,

 

Нежно дышит вокруг весна,

Дань с поэтов берет она.

 

<1971>

 

С ЭСТОНСКОГО

 

Лидия Койдула

 

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

 

 

Один есть в мире уголок,

Ты и любовь и счастье мог –

Редчайший дар – в нем обрести

На жизненном своем пути.

 

То сердце матери. Оно

Всегдашней верности полно,

Оно и в радости с тобой,

И в дни, объятые тоской.

 

Когда людей коварство, ложь

Во всех делах ты их прочтешь,

Узнаешь ненависть к себе,

Презрение к твоей судьбе, –

 

Лишь сердце матери тебя

Поймет, печалясь и скорбя,

И на груди ее родной

Ты сердце облегчишь слезой.

 

Друзей, что потеряла я,

Вернуть мне может жизнь моя.

Но сердце матери одно –

Его вернуть не суждено…

 

<1959>

 

ПЕСНИ

 

 

Песни – это слезы сердца,

Слезы тайные души.

Боль ли в сумраке ненастья,

Дуновение ли счастья

Всколыхнет ручей в тиши,–

 

Падает волной свободной

Слух ласкающий родник.

Капли в недрах потаенных,

Струйки в зарослях зеленых, –

Что расскажет нам язык?

 

Лейся, лейся, речка песни,

Сердцу милая струя!

Если кто и улыбнется,

Сердцем песне отзовется –

Счастье вновь узнаю я!

 

<1961>

 

ЖАЛОБА

 

 

Где народ, хранящий гордость,

Где его живой язык?

Где старинной чести твердость

В тех, кто к горестям привык?

Ванемуйне где, чьи струны

Песнь разносят над землей?

Где сердца, что в стужи юны?

Здравствуй, Ээсти, край родной!

 

В детстве с матерью, бывало,

По полям родным я шла

И эстонским сердцем знала,

Как мне родина мила.

Для чего мне с ней разлука

Уготована судьбой?

Без тебя не жизнь, а мука,

Край эстонский, край родной!

 

Жизнь с тобой нас разлучает,

На чужбине я в тоске.

Слова здесь никто не знает

На эстонском языке.

Пролетают птицы мимо

Дома гнезда вить весной…

Ах, когда ж и мы, любимый,

Возвратимся в край родной?

 

Березняк и луг покатый,

Эмайыги берега,

В роще Таары клад богатый,

Что хранит мужей рука,

Наши песни среди луга,

Вдаль летящие волной…

Ах, в груди мороз и вьюга.

Где ты, где ты, край родной?

 

Горе в травах здесь ютится,

Бродит грусть в березняке,

На болоте след ложится,

Трудно сердцу петь в тоске.

Брат, как колокол далекий

Над родимой стороной,

Стон мой льется одинокий:

«Сбереги мне край родной!»

 

<1961>

 

С СЕРБСКОХОРВАТСКОГО

 

Йоле Станишич

 

ГОЛОС УБИТЫХ

 

 

Из‑под песка говорю, из полусгнивших костей,

рассыпанных в темной пучине.

Волны морские у острых камней

плещутся равнодушно;

рыбы, играя, скользят надо мной,

череп мой задевая.

 

Всё здесь темно.

 

Волны шумят, равнодушны и сини,

вытекли очи мои от укола иголок,

лежу я в безмолвной пучине,

свой бесконечный раскинувшей полог.

Мохом заросшие,

ноги мои переломаны, известью стали суставы,

складки упорства, надежды

застыли у рта величаво.

Шел я ко дну сквозь взметенные воды,

рыбы скользили во тьме, чешуей зеленея,

камень тяжелый лежал у меня на груди,

камень висел и на шее.

Ржавчина проволок съела узлы,

камень мне в грудь провалился…

 

Всё здесь темно.

 

Слушайте, люди!

Полно смотреть на сады и дворцы

и любоваться полетами чаек!

Кто из вас там глаза закрывает?

День обнимается с палачами,

в чаши кровавые им вино и зарю наливает.

Чувствую… тени плывут надо мной,

солнце и неба лазурь поглощаются тьмою,

кровь моя слышит и смех, и веселье

там, наверху,

и в мой подводный песок, в эту тину

доходит ко мне оскорбленье.

Боль и порыв мой смирились,

припоминая и раны, и битвы, и цепи.

Больше ничто у меня не болит.

Что же мне делать и думать о чем?

Что мне поведает полдня сиянье,

если он может смеяться с моим палачом,

смотрит на пальмы, любуется их трепетаньем?

Страшный я слышу голос сейчас, –

скоро ль замолкнет хор палачей?

Время, скажи, дай ответ!

Ждем мы, здесь сотни покоятся нас,

в тине, во мху этих темных глубин.

 

Всё здесь темно…

 

Сюда не доходит

нежный румянец рассвета.

С камнем на шее нашли мы могилу.

В ночь, когда волны бурлили,

нас глубоко в эту тьму опустили,

где уже нет и надежд на спасенье,

где нас никто не может увидеть.

Слушайте ж голос из тьмы погребенья, –

пусть, одиночество нарушая,

там он звучит, где лишь темень немая.

Вести ужасные день к нам доносит нередко.

Окровавленную видите руку

С голубем, с мирной оливковой веткой?

Там, наверху, погребают Свободу,–

ищет убийца признания, лавров почета.

 

О, до каких еще пор

будет голос звучать в этот сумрачный час?

Время, скажи, дай ответ.

Ждем мы. Здесь сотни покоятся нас

в тине, во мху этих темных глубин.

 

<1966>

 

ВОРОН

 

 

Вороны в этих горах летают кругами.

Домики лепятся, словно орлиные гнезда.

С черными днями сроднился здесь камень…

Ворон из клюва роняет сюда партизанские звезды –

родине милой привет прощальный.

Вороны кружат то ниже, то выше,

крыльями осеняя окон пустые глазницы,

тенью своей покрывая холодные крыши.

 

Ждут и ждут дома́ сыновей,

вдаль устремляя очи.

Зори здесь смерти бледней,

вороны цветом чернее ночи,

а в карканье их слышится горе

камней Черногории.

 

Клонит голову ворон, тревогою мучим,

клювом сердито вгрызается в нож,

найденный около черепа в травах колючих,

упорно вгрызается в нож,

который поил его кровью…

Вот он насытился вдоволь,

поднятым клювом пронзает небес высоту,

карканьем смерть проклинает

и вечную перьев своих черноту.

На пастбищах горных не бродят стада,

и ворон слезы роняет

на черные платки матерей и вдов,

на опустошенные очаги.

 

<1966>

 

ПИСЬМО НАЗЫМУ ХИКМЕТУ

 

 

Пять веков черногорцы и турки клинки своих сабель скрещали.

громоздили паши глыбы башен из наших голов,

с черепами турецкими в Цетине колья стояли,

и, где кровь пролилась, нет поныне ни трав, ни цветов.

 

До сих пор еще гневом костры в моем крае дымятся,

в битве на Косовом поле не сломлен наш дух боевой,

но звезда Октября и дороги изгнания – братство

принесли нам с тобою и общей сдружили судьбой.

 

Помню Мамулу, Лопарь, жестокую сеньскую бурю,

стражу смерти я видел на волчьих холодных горах.

И в осином гнезде, там, в застенках на острове Гргуре,

был твой стих для меня песней сердца и саблей в руках.

 

Этот факел я поднял средь мрака и бурь завыванья.

Ветвь племен непокорных, родной Черногории сын,

верен пламени сердца и предков своих завещанью,

я двадцатому веку скажу: «Этот турок – мой друг, мой Назым!»

 

Я на Ловчен высокий хотел бы подняться с тобою,

ввысь, где вечность парит в окруженье полета орлов,

чтоб ты Негоша племя увидел, готовое к бою,

племя камнем рожденных юнаков, поэтов, бойцов.

 

В тяжкий час испытаний я сердцем твой голос услышал.

Мы все казни, все пытки, весь ужас, всё горе прошли.

В это трудное время сказал ты нам: «Головы выше!»

И стихов коммунистов враги расстрелять не смогли.

 

Предки гибли мои от турецких кривых ятаганов,

и родные дома пустовали под небом сырым.

Одинокая мать всё тоскует в дождях и туманах.

Я пишу ей: «Теперь не один я, со мною Назым!»

 

Жаждой мучили нас, убивали в застенках камнями,

кости, ребра ломали, но нас вдохновляла всегда

песнь твоя в эти дни испытаний и черной печали,

непреклонными мы проносили ее сквозь года.

 

Стройный тополь поет в твоем сердце, а там, на Босфоре,

ждут тебя твои зори над теплой, лазурной волной.

Я прошел весь Дунай, все теснины мучений и горя,

но родимого явора ветка всё время стоит предо мной.

 

В одиночке своей всей земли перечислил ты раны.

В смертный час наш звезда нам сияла в сгустившейся мгле,

сквозь решетки мы видели дерева цвет долгожданный,

зелень свежих ветвей и средь них человека в петле.

 

След тюремных оков и поныне хранят мои кости.

Помню сыщиков тени, что всюду, как змеи, ползли.

Сколько наших голов на запятнанном кровью подносе,

в тьме полночной таясь, кровопийцы на пир понесли!

 

И когда тигры злобы в пожарах земли стервенели,

когда в ямах тюремных мы гибли, тонули в крови,

а заря и сады этой пролитой кровью алели,–

в твоей песне свой дом обрела вся планета любви.

 

За тюремной стеной своим сердцем, звездою высокой,

счастья вольный корабль защищал ты и разума свет,

чтоб они не погибли от войн, бушевавших жестоко, –

ведь за века судьбу в наши дни отвечает поэт!

 

Птицы медлят в полете, как тучки на ясной лазури.

Утихают вулканы в плену расстояний и дней.

Но сломить не сумеют порывы неправедной бури

вознесенный твой тополь и явор надежды моей.

 

В море века нам виден в грядущее парус летящий,

и желанной зари всей душою касаемся мы.

Турну‑Северин – берег свободы манящий –

звал от Бурсы, от Главнячи, мрачной белградской тюрьмы.

 

Я в Констанце стою, где на площади грустный Овидий,

гроздья боли своей я готов обнажить перед ним.

Спали голода цепи, Москву я мечтаю увидеть.

Там, под небом московским, я встречусь с тобою, Назым!

 

Сталинграду, Байкалу, Неве и широкому Дону

я хочу отнести моей родины жаркий привет.

Я судьбою изгнания тоже подобен Назону

и на руку твою опираюсь по‑братски, Хикмет.

 

Ты грустишь по Стамбулу, а я всё по Зете, по Ибру,–

дух поэзии вольной не служит тиранам земным,

тень Овидия вечно стремится к родимому Тибру,

где стоит отблеск зорь, в куполах отражающий Рим.

 

<1966>

 

ЖАЖДА ФОНТАНОВ

 

 

Фонтан – это взятый в плен источник

из каменных расщелин, из пещеры,

из озера лесного, заключенный

в железных трубах городских бассейнов.

Там где‑то травы тщетно просят влаги,

а здесь фонтаны рушатся в бетон

и разбивают грудь свою на брызги,

томясь извечно жаждою свободы.

 

Они шуршат, они печально стонут,

и радуга в их струях преломилась,

подобная изогнутому луку.

Фонтаны – это пленные ручьи,

они тоскуют по росистым веткам,

по небу в грозовых летящих тучах,

по зорям, отраженным в их воде,

и по оленю на скалистых кручах.

Они поили и кусты, и травы,

и путников, жарою истомленных,

они в своем потоке увлекали

осеннюю листву и отводили

от леса руку ночи ледяной.

Теперь, стесненные трубою ржавой,

они рокочут гневно в пыльных скверах

и горестно дробят себя в неволе

на брызги безысходной горькой доли.

И го́рода усталые глаза,

его вспотевшее в жару лицо

кропят прохладной пылью на мгновенье,

ломаясь о бетонную ограду.

Они всегда в плену, и только ночью,

когда их закрывают на покой

садовники иль сторожа бассейнов,

им слышно, как поют в горах их братья.

 

Но в час дневной, любимцы горных круч,

они сквозь горло и сквозь зубы труб

со свистом прорываются и рушат

свой тяжкий столб о грани стертых плит.

Кто видел за решеткой зоосада

тоску тигриных глаз в тревоге неустанной,

тот знает неизбывную печаль

и этих пленных городских фонтанов.

На раскаленный падая асфальт,

они, ветвясь, прохладу распыляют,

и брызги их подобны тем слезам,

что горе всем несчастным посылает.

 

Асфальт молчит, – он мертв, он безответен.

Но кто не понял бы оцепененья

воды остановившейся, пленённой

и запертой в своей бетонной чаше?

Так замерзает молодость воды,

затиснутая в узость ржавых труб.

Фонтан тоскует о полете в небо,

но к высоте протянутую руку

всегда ломает кто‑то, и она

бессильно падает, дробясь о камень.

Он помнит горы – все в изломах молний,

а здесь, над городом, заря томится

и жаждет влаги, а сухие травы

о свежести тоскуют дождевой.

Струя уже разломана, когда

со свистом прорывается сквозь зубы

и пасть окаменевшей львиной маски.

 

Фонтаны жаждут вольного паденья

с отвесных скал, у своего истока.

 

<1967>

 

ЗЛАТНА УЛИЦА

 

 

Над слезами, над грозами детства,

каменным домиком,

горной тропинкой

шелестит и ветвями тянется

дуб с потрескавшейся корою;

долго рос он,

чтоб закрыть вершиною небо

и утеса кремнистый гребень,

откуда с расщелин высоких

брошена вниз дорога,

как веревка,

держащая якорь спасенья.

Ее окаймляют обрывы,

а сучковатый терновник

глядится в отвесную пропасть;

кустики горькой полыни

в трещинах тесных

полны одинокой печали…

 

Над домом и песнею детства

старый дуб зеленеет.

Диким утесам

весна дарит птиц щебетанье,

лето – жарой опаляет

и в трещинах змей разводит;

росой, как слезами

и вздохом печали,

сыплет золото осень

на отвесную эту дорогу.

 

Ветер над гребнем утеса

лохматое облако треплет,

утес от меня скрывая

дождя и тумана завесой.

 

Росли возле дуба

я и тоненький стебель.

Орел наблюдал за нами

со скал, где его крепость,

где ранней весною

в сухих камнях

траву молодую встретишь,

пчел и свежие листья.

 

Я вижу минувшие годы,

дорогой идущие в гору,

там всё обещает счастье

на каменных копьях вершины,

где разбиваются тучи

о трон золотого солнца.

В грозу на его ступенях

ломались тяжкие тучи,

как челюсти волчьи,

и дорога та называлась

улица Златна.

 

Была эта улица первой,

которую я увидел,

и долгое время думал,

что улицы все на свете –

это крутые дороги,

какими и люди, и зори

спускаются с круч отвесных.

 

Заря над горой гасит звезды,

и я никогда не забуду,

как в дождик

и вечером темным

искал я улицу эту

и видел только,

как об ее уступы

гасят грозы

небесные свечи.

 

На этой отвесной дороге

золота не искал я,

но я следы там видел

гайдуцких отрядов.

И на рассвете часто

находил оловянные пули,

расплющенные о камень,

да гильз пустые глазницы,

затянутые паутиной.

 

Выщербленные камни

ни улиц не знали, ни злата.

Так при чем здесь названье «Златна»?

Никто не мог мне ответить,

ни когда вынимали занозы

терновника из моей пятки,

ни когда бинтовали туго

об эти острые камни

ободранные колени.

 

Только мне рассказывали старцы,

что в былые времена

сквозь эти горы

шли царицы

и меж расщелин ка́мней

обронили золотые кольца…

 

Горные зори мне говорили:

«Мы много раз лучами

золотили эти утесы.

Но годы омыли их кровью,

и они почернели от зноя

и грусти дождей осенних».

 

Зори родные,

я не могу поверить,

что взбирались царицы

по этим скалам,

где даже горным волчицам

нетрудно было б разбиться…

 

Города я прошел и страны,

ходил по улицам гладким,

и они мне кололи ноги

невидимым терном.

Прекраснее сновидений

те были края с золотыми

куполами, где пели птицы…

Но я нигде не видел

улицу Златну.

 

Почему же в горах суровых

каменная тропинка

носила такое имя?

И ответила мне чужбина:

«На этой дороге

тебя согревало

сияние глаз материнских,

и там ты первое слово

сказал людям и солнцу».

 

Тропа каменистая, крутая,

где я в метель и во мраке ночи

узнавал камень каждый

и где всегда встречал я

друга иль брата,

где в норе пещерной

не был вовек одиноким…

 

Быть может, иные дали

красивый мне край откроют,

и горы там будут круче,

но золотой дороги не будет,

как дорога моего детства,

которая вела к высотам,–

она – начало пути и песни,

она – моя Родина!

 

<1969>

 

 

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ И ВАРИАНТЫ

 

5

 

 

Лето Перед 1

Главу о пылком Монте‑Кристо

Дочитываю как‑нибудь,

Смотрю на венчик золотистый,

И сладко хочется зевнуть.

 

10 И где‑то там, поверх страниц,

 

13–16 Еще нежней, еще свободней

Порхают смуглые персты.

Скупую жизнь мою сегодня

Шелками вышиваешь ты.

 

 

23

 

 

БМ 5 Ты глазами, словно осень, чистыми,

 

7–8 С полустанками, телеграфистами,

Степью, рудниками и рекой.

 

10–11 На разбой – за голенищем нож –

На раскольничье самосожжение

 

14 Непутевой ночью, без креста,

 

22–25 На Смоленском дом твой стерегут.

От тебя на все четыре стороны

В злую степь дороженьки бегут.

 

Не в церквах за душною обеднею

 

 

77

 

 

Ст. 56 1 Что же, песня, мы с тобой в расчете,

 

6–8 Всё скажи тому, кто вслед за мной

Так захочет жить, чтоб ты продлилась,

Радуя людей своей весной.

9–12 Отсутствуют

13–14 Разве я не знал с тобою счастья,

Если даже на закате дня

 

 

81

 

 

Загл. ФЛАНДРИЯ

Автограф (ЛА)

1–2 Во Фландрию, во Фландрию,

Веселую, как пламя,

 

4–5 Над низким очагом.

Во Фландрию, во Фландрию

7–8 Чепцами, черепицею

Над грядкой под окном.

Автограф (ЛА), ГС 21 В расчесанные овощи,

Автограф (ЛА) 25–32 Отсутствуют

Вместо 33–48

Не жизнь – глава из Библии,

Сквозное воскресенье,

Читай ее внимательно,

И думай не спеша.

Всё сделано, всё сказано,

Нет грусти, нет сомненья,

И вымыта, как комната,

Просторная душа.

 

О, видно, надоело мне

Бродягою усталым

В дожде и одиночестве

Скитаться день‑деньской,

Что думаю о Фландрии

Над выцветшим каналом

С такою безнадежностью

И злобою такой.

 

Иду – а ночь прорезана

Скрежещущим трамваем,

У берега качается

Мой нищий Ленинград.

Но в этой горькой сырости

Мы времени не знаем

И в дымные столетия

Уходим наугад.

 

Неправда, что история

Рассказана не нами,

Неправда, что рождаемся

Мы в жизни только раз, –

Во Фландрию, во Фландрию,

Веселую, как пламя,

Простую, точно песенка,

Баюкавшая нас!

 

 

94

 

 

ГС 7 Здесь чугунная Леда раскинутых крыл

 

10–12 У дрожащего золотом клена

И в прогулках над озером горько томил

Ионический бред Камерона.

 

13–18 Лебедей здесь кормили камены с руки,

Дни вела Аполлонова пряжа,

Всё смывающий ветер нецарской тоски

Заворачивал перья плюмажа,

И лукавый барокко бежал в завитки

На покатых плечах Эрмитажа.

 

Между 18 и 19

С Иннокентием Анненским нашу весну

Я не звал в Эврипидовы рощи, –

Медногорлые трубы мне пели войну,

День вставал непреклонней и проще,

Ни о чем не жалея, я встретил луну

Под покровом державинской нощи.

 

19–24

О, Элизиум муз! В лебедином бреду,

Обожженный дыханьем столетий.

По дряхлеющим паркам я юность веду,

Сам струюсь отраженьем «Мечети»,

И шумят, как бывало, в Лицейском саду

Академики, липы и дети.

 

26 Прогоняют по улицам стадо.

 

29–30 Только был бы мой парк золотист и широк –

Ничего от судьбы мне не надо.

 

 

114

 

 

Загл. САД

ОвС 3 Умел я в синий час апреля

 

9 Умно, лукаво и жестоко

 

Между 10 и 11

У складок гипсовой Киприды,

В пруду, сверкающем как сон,

Струистым призраком обиды

Привык смещать кариатиды

Ее разорванный фронтон,

 

12 Уже любил игру волют,

 

17 Озерных листьев пестрота

 

26–29

Люблю Элладу Камерона,

Английских парков легкий скат,

Дубов редеющие кроны,

Суровость бронзы оснеженной

 

 

118

 

 

Посвящ, Д. С. Усову

 

ЗС 2 Утонул в ночную синь.

 

7 Иноземной легкой крови

 

Между 12 и 13

Блудный сын любви и света,

Я, последний в их роду,

Сам скитальчество поэта

Выбрал, сердцу на беду,–

 

13–14

Оттого, что всех чудесней

Пал в наш род – за чьи вины?

 

После 24

Он для песенной забавы,

Для потехи кузнеца

Заложил степные травы

В книги деда и отца –

 

И, должно быть, по примете

Я люблю всё горячей

На бездомном этом свете

Скачку песен и ночей!

 

 

119

 

 

ЗС Между 8 и 9

Ингерманландскою белесой ночью,

Когда висел, как шар стеклянный, мир,

Я с музами беседовал воочью,

И строгий мне завещан был empire.

 

13–16

В оврагах дней, на полевом разъезде,

Средь тульских звезд блуждал я наугад,

И цвел со мной в Ефремовском уезде

Неповторимый Яблоновый сад.

 

24 На огоньки курчавой Костромы, –

 

34 Шел этот сад, как девушка суров,

 

38 Саади пел угрюмый карагач.

 

44 Глухой мечты отрада и затвор?

 

47 Отдам я жизнь бездонному покою,

 

53 Но всё равно – восторженней и шире,

 

55 В пустом как ночь и равнодушном мире

 

 

136

 

 

Загл. ЧЕРНОЕ МОРЕ

ОвС 23 Плоскоспинный Севастополь,

 

28 Бухту синюю зажав.

 

Вместо 29–32

Но, скользя в тени отвеса,

Уж ловил биноклем я

Слева – соты Херсонеса,

Справа – грузный мыс Айя.

Вновь проходят (в губках туфа,

Море, пенься и кипи!)

Виноградный дол Гурзуфа

С Аю‑Дагом на цепи,

Пепельные Оделары,

Мутно‑сизый Чатыр‑Дах

И Алушты камень старый

В черных грушевых садах.

За Алуштой – область мрака,

Горы, вставшие венцам,

Башни желтого Судака,

В горькой пене Меганом.

Дальше – гребень Киммерии,

А за ним, как спелый плод,

Сердце в овиди сухие

Феодосия берет,

И, простой лозой украшен,

Город всходит здесь и там

В ожерелье серых башен

По оранжевым холмам,

Чтоб в пустынном ветре склона

Мне открыть скитаний цель:

Карадаг – веков корону –

И лазурный Коктебель.

 

 

163

 

 

Ладога Между 12 и 13

Есть складкой скорби искривленный рот,

Туман, ползущий к тяжкому надбровью

(Черты, которые читает тот,

Кто сам отравлен черною любовью).

 

Есть омуты зеленых, смутных глаз,

Где всё – сплетенье тины и кувшинок.

(Я знал их все, я выдержал не раз

Испепелявший душу поединок).

 

Между 20 и 21

Твой карий взгляд и строгий взмах ресниц

И это имя – нет его напевней –

Уводят память в терема цариц,

В старинные посады и деревни.

 

26–27

Что лишь в тебе (пусть я того не стою),

Живет моя бездомная душа

 

 

172

 

 

БМ 1 Сердце, сумасшедший бубенец,

 

4 Этому нетрудному покою.

 

5–12

Выпивая жизнь свою до дна,

Допоем и то, что недопето.

На земле была мне суждена

Невеселая судьба поэта.

 

Но жалеть я стану в этот час –

Что бы нам с тобой ни говорили –

Не о том, что смерть сильнее нас,

А о том, что мало мы любили.

 

13–24 Отсутствуют

 

 

182

 

 

Загл. ПАМЯТИ А. А. БЛОКА

 

Автограф (ЛА)

Шел Он в мире по скалам суровым

В одиночестве гордом своем,

Словно Дант, опаленный багровым,

Роковым и жестоким огнем.