РЕЗНАЯ ДЕВА НА НОСУ КОРАБЛЯ

 

 

Изваяна ножом, вслед за бушпритом черным,

Она, девичий лоб подставив всем ветрам,

Свой начала полет. Как полотняный храм,

За ней могучий бриг скользит рабом покорным.

 

Морская синева горит в глазах у ней,

А ноздри полнятся бодрящей свежей солью,

Она летит вперед, к безбрежному раздолью,

Глотая жадным ртом дыхание морей.

 

С тех пор как в первый раз, разрезав вал белесый,

Покинул новый бриг родные стапеля

И взвились паруса по мачтам корабля,

«С ней хоть на край земли!» – воскликнули матросы.

 

В тот день с Неведомым вступила в брак она,

И Случай с этих пор ее подстерегает.

К каким она морям и берегам – кто знает? –

В пыли соленых брызг лететь обречена?

 

Ей видеть суждено вздыхающие волны,

Полудня золото и серебро ночей,

Мечтать о гаванях, заливах средь ветвей,

Когда весь океан вскипает, гнева полный.

 

Всё испытать в пути: ветров унылый плач,

Жару и холода, экватор, круг Полярный,

И плечи напрягать под ношей благодарной

Сияющих небес на острых пиках мачт.

 

За чайками летя, скользя вокруг планеты,

В водовороте бурь и в сонной тишине,

Она ведет свой бриг к той сказочной стране,

Куда всегда летят мечтаньями поэты.

 

И ей неведом страх средь этих волн крутых

Лицом к лицу с врагом, коварным и суровым,

Но не венком она украшена лавровым,

А памятью тревог и бурь пережитых.

 

Когда, уйдя от бурь в их дерзком постоянстве,

От штиля, что жарой над гладью распростерт,

Она, уставшая, в родной вернется порт,

Вся в ожерелье брызг, как в перлах дальних странствий,

 

Пусть дольше в памяти тропических зыбей

Живет ее лицо с тревогой неизменной,

Чтоб стать отныне ей последнею сиреной,

Чей взор яснее дня и моря голубей.

 

О, если б я сама резною Девой стала,

Покинувшею порт на утренней заре!

Я ей завидую, скиталице‑сестре,

В обрывках трав морских и веточках коралла.

 

Я б вызов бросила и штилям и штормам

В сетях Реального, в морях Воображенья,–

Ведь странствия – живой источник вдохновенья,

Они огнем мечты взор зажигают нам.

 

Как я хотела бы стать Девой‑изваяньем,

Чья грудь в купели волн и пены рождена,

Чье сердце радостью насыщено до дна,

А жизнь вся отдана тревогам и скитаньям!

 

Жак Ришпен

 

ТЩЕТНОСТЬ

 

 

Я на песке пишу признанье,

Чтоб был, хоть знаком, сохранен,

Как вечное воспоминанье,

Здесь пережитый мною сон.

 

Я замечаю туч скопленье,

Мной пойманное на лету,

Чтоб сохранить изображенье,

Запечатлевшее мечту.

 

Для лиры с нежною душою

Надежный гроб я сколотил,

Чтоб унесла она с собою

Весь бред тех мест, где я любил.

 

Но всё проходит, гибнет вскоре:

С ветрами тучам не дружить,

Пески волною смоет море

И мне, как прежде, не любить!

 

 

ОСЬ

 

 

На колесо взгляни. Вокруг оси оно

Вращается. Стиху вот так же суждено

Поставить в центре Мысль, чтоб во вращенье голом

Поэзия была ей должным ореолом.

Чтоб колесу себя рассыпать не пришлось,

Его от всех безумств удерживает ось.

Оно своей оси не может быть умнее.

Искусство подчинить должно себя Идее.

 

Гийом Аполлинер

 

497. «Я слушаю шумы столицы…»

 

 

Я слушаю шумы столицы,

И, пленник глухой полутьмы,

Я вижу, как небо косится

На голые стены тюрьмы.

 

Дни тратятся даром, без цели,

И лампы порядочной нет,

Со мной в этой сумрачной келье

Лишь разум – немеркнущий свет.

 

 

ОТКРЫТКА

 

 

Я пишу тебе из траншеи

В угасании летнего дня,

При закате, что, розовея,

Всё хранит еще отблеск огня,

Но, померкнув под гром батареи,

Уж не радует больше меня.

 

 

КОШКА

 

 

Хотел бы я иметь в дому своем

Жену с веселым сердцем и умом

И кошку, друга книг, в спокойном кабинете –

Вот спутники мои в пути земном,

Без них мне б не хотелось жить на свете!

 

 

ПАВЛИН

 

 

Надув надменно грудь, павлин

Свой распускает хвост во всем параде.

Среди красавцев птиц – он властелин,

Когда его не видишь сзади.

 

Поль Элюар

 

СВОБОДА

 

 

На школьных тетрадях,

На партах и на деревьях,

На песке, на снегу

Я пишу твое имя.

 

На полях прочитанных книг,

На всех белых страницах,

На камне, на пепле остывшем

Я пишу твое имя.

 

На цветных иллюстрациях,

На оружии воинов,

На королевских коронах

Я пишу твое имя.

 

На джунглях, песках пустыни,

На гнездах и травах,

На отсветах детства

Я пишу твое имя.

 

На чуде ночного неба,

На хлебе нашем насущном,

На сменах года, покорных надежде,

Я пишу твое имя.

 

На всех обрывках лазури,

На солнечном тинном пруду,

На лунных живых озерах

Я пишу твое имя.

 

На лугах, на черте горизонта,

На птичьих крыльях

И на мелькании тени

Я пишу твое имя.

 

На каждом разливе зари,

На море и лодке рыбачьей,

На вершине безумной горы

Я пишу твое имя.

 

На пенной гряде облаков,

На каплях грозы,

На густом и бесцветном дожде

Я пишу твое имя.

 

На сверкающих образах,

На симфонии красок,

На правде, всем ясной,

Я пишу твое имя.

 

На оживленных тропинках,

На широких дорогах,

На площади людной

Я пишу твое имя.

 

На лампе, едва зажженной,

На лампе, которая гаснет,

На блоках зданий

Я пишу твое имя.

 

На разрезанном яблоке,

На зеркале моей спальни,

На опустевшей своей кровати

Я пишу твое имя.

 

На ушах моей собаки,

Всегда торчком стоящих,

И на лапах неуклюжих

Я пишу твое имя!

 

На созвучном мне теле,

На лице друзей, мне близких,

На каждой протянутой мне руке

Я пишу твое имя.

 

На пороге моей двери,

На вещах моего быта,

На священном пламени мысли

Я пишу твое имя.

 

На окне в неизведанный мир,

На губах с печатью вниманья,–

Много выше молчанья –

Я пишу твое имя.

 

На уже отслуживших убежищах,

На рухнувших моих надеждах,

На стенах моей тоски

Я пишу твое имя.

 

На отсутствии желаний,

На голом одиночестве,

На ступенях смерти

Я пишу твое имя.

 

На вернувшемся здоровье,

На исчезнувшей опасности,

На надежде без воспоминаний

Я пишу твое имя.

 

И во имя власти слова

Я вновь начинаю жизнь.

Я родился, чтобы узнать тебя

И чтобы тебя назвать –

Свобода!

 

Жак Превер

 

СЕНА ВСТРЕЧАЕТ ПАРИЖ

 

 

Кто она,

Всегда в Париже моем,

Чья неустанно струится вода

И ускользает из глаз навсегда?

 

«Это – река!» –

Отвечает ребенок,

Вечный разгадыватель загадок,

С загоревшимся взглядом.

«Эта река называется Сеной,

И называется город Парижем,

И эта Сена совсем живая,

Потому что она то бежит, то идет,

И спешит, коль подходит вечер.

Весной она замирает и дремлет

И как зеркало смотрит на вас.

Плачет Сена, коль плачете вы,

И старается вас утешить улыбкой,

И трепещет от смеха, когда

Отражается в ней июньское солнце».

 

«Сена, – кот говорит, –

Это кошка, подружка моя,

Что мурлычет, ласкаясь.

Иль, быть может, то шустрая мышка,

Что играет со мной, ускользнув из лапок?»

 

«Сена – это красавица давних времен,

Сена – это плясунья ночных кабачков»,–

Говорит старик, поживший на свете,

Джентльмен нищеты,

И, следя за вскипающим следом

Шаланды, такой же старой, как и сам,

Вспоминает галантные призраки прошлого,

Милые сердцу тени шелками шуршащих времен.

 

«Сена, – так говорит человек рабочий,

Труженик вечный, чьи руки в поту и мозолях,–

Сена – это подобье завода,

Сена – это труд неустанный,

Вечный рычаг от истоков до устья,

Движущий бочки с вином, пшеницу и уголь,

Что приливают и снова отходят вместе с рекою,

Повинуясь капризным дыханиям Биржи.

Это – сокровище битых бутылок и банок,

Это – богатство железного ржавого лома,

Старых измятых железных кроватей,

Всё, что годится еще беднякам.

Сена –

Это фабрика, склад,

Даже когда она дышит прохладой,

Сена – всегда это Труд!»

«Сена – журчание песенки, чистый родник,

Голос ее – это юности светлой начало»,–

Девушка так бы сказала,

Девушка старых парижских кварталов,

И повторила б за нею другая,

Сердцем влюбленным теченье реки провожая.

 

«Сена!

Знаю ее, словно сам ее сделал! –

Скажет о ней кочегар речного буксира,

В зареве топки пропитан мазутом,

Солнцем и дымом. –

В голову блажь ей приходит порою

И называет она эту блажь – наводненьем.

К утру – глядишь – она дрыхнет, словно сурок,

И в те минуты – ровнее паркета,

Скромная, томная, властно‑безгласно‑опасная,

Льнущая в смутных мечтах к ступенькам крутым парапета.

 

Вот какая она –

Вечно‑капризная, нежно‑коварная,

Томно‑ленивая, неблагодарная…

Вся ее жизнь – перед вами!»

 

«Сена – река, как другая любая река! –

Разочарованно скажет месье,

Корректный, пресыщенный,

Пастеризованный скептик речных пароходов,

Завсегдатай маршрутов туристских.–

Есть тут мосты, парапеты и доки,

В сточных клоаках утопленник всплывает – если

Только не труп какой‑нибудь дохлой собаки.

Есть рыболовы с удилищем длинным,

Которые здесь ничего никогда не поймали…

Словом, река как река –

И я первый о ней сожалею…»

 

Слушает Сена всё это с улыбкой

И, напевая, вперед продолжает стремленье.

Да, река как река, как все эти реки другие,

То же теченье, такое же точно теченье,

Теченье, теченье,

Путь свой начавшее от ледников и потоков,

От подземных пещер, от снегов, что тают на солнце,

От облаков, уносимых ветрами.

Да, река как река, как другие все реки,

Гвадалквивир,

Амазонка иль Мозель,

Темза, Рейн или Нил.

Словно река, что зовется Любовью,

Сена поет каждой своею струей,

И звездной полночью вторит ей нежно

Млечных путей и созвездий серебряный голос,

Смешанный с гулом Парижа и лязгом железа.

 

Слушая нежный тот голос,

Красавицы Сены журчанье,

Ее голубиное воркованье,

Так говорит завсегдатай откосов прибрежных,

Парень‑поденщик с причалов Райэ:

«Сена, река любви!»

В лодке качаясь, я слышу твой ласковый шепот,

Нет, ты не только река –

Ты сама Любовь для меня,

Моя Сена,

Мой праздник,

Мой мир целиком

И отдых всей моей жизни!

Лувр, Тюильри, Нотр‑Дам,

Эйфеля башня и обелиск,

Лионский вокзал и другие вокзалы –

Вот мои замки Луары!

 

Сена, –

Ривьера моя.

Я ее турист неизменный,

Если порой она стонет,

Холодная, голая,

В страхе перед неведомым,

Было б нечестно мне вспоминать

Дни нищеты на ее берегах,

Дни отчаянья!

Всё в себе совмещает она –

И сказки фей, и кошмары.

Когда,

Здесь, под Новым Мостом,

Ветер задует свечу моей жизни,

Когда все земные покончу я счеты,

Когда наконец обрету я последний покой,

Там, в чертогах лежащих безмолвно рядами,

На кладбище Пер‑Лашез,

Я улыбнусь и скажу:

 

«Была когда‑то Сена,

Да, была, была…

Была когда‑то Любовь,

Были радость и горе,

И были всё же минуты забвенья…

 

Была когда‑то Сена,

И Жизнь когда‑то была…»

 

Эмиль Верхарн

 

ЗВОНАРЬ

 

 

Как рев слепых быков среди тумана,

Пронесся низко в ужасе ночном

Вой урагана,

И вдруг сверкнувшей молнии излом

В собор ударил своевольно –

И загорелась колокольня.

 

Старик звонарь, крича от страха,

Схватил веревки; бьет с размаха

В набат,

И звуки колокола в ночь летят,

Отчаянные, грозовые,

Врываясь ритмом в гул стихии.

 

Собор

Под призрачными небесами

Огня кидает сноп живой,

Вздымая над простором пламя.

Весь город озарен ночной,

Везде испуганные лица,

Народ на улицах толпится,

И стен дремавших чернота

Вдруг в окнах кровью залита.

 

Старик звонарь в простор полей безгласных

Кидает меди звон, безумный и ужасный.

 

Собор

Растет, в ночи шатаясь темной,

Охвачен пламенем огромным,

Над ширью рек, полей, озер,

И сорванные черепицы,

Раскалены, летят, как птицы,

В глухую тьму, в ночной простор.

 

И, словно выхватив из тьмы строенья,

Огонь в полете множит разрушенья.

Церковный свод обрушился, и крест

Свои надломленные руки

Вдруг опустил под гнетом муки.

 

Старик звонарь трезвонит что есть сил,

Как будто бог его горит средь алых крыл.

 

Собор,

Взвивая пламени водоворот

И руша с грохотом каменья,

Горит. Огонь до башни достает,

Где пляшет колокол, кричащий в исступленье.

Толпа ворон и сов,

Слетаясь изо всех углов,

В закрытые окошки бьется,

Сгорая на лету, и в пустоту колодца

Вдруг падает, сквозь дым и гром.

Обугленным комком

К ногам толпы, окоченевшей в страхе.

 

Старик звонарь глядит, как пламя в вихре гула

К колоколам уж руки протянуло.

 

Собор

Багряным кажется кустом,

Чьих веток огненных цветенье

Весь остов оплело в неистовстве своем.

Огня гигантское растенье

Вздымается до сводов голых,

Где, с брусьев свесившись тяжелых,

Колокола кричат в безумье, в исступленье.

 

Старик звонарь звонит о том, что может пламя

Похоронить его с колоколами.

 

Собор

Сквозь этот грохот, там,

В дыму, ползущем по камням,

Вдруг раскололся пополам.

И смолкло всё, притихло пламя.

Оно не страшно уж домам.

А башня черная слегка

Качнулась, будто от толчка,

И слышно было, как скачками

Колокола, катясь с камнями,

Гремя, вонзились в грудь песка.

 

Старик звонарь уже был мертв.

 

И колокол его собой

Прикрыл, как крышкой гробовой.

 

<1955>

 

КОРАБЛЬ

 

 

Мы мирно курс ведем под звездными огнями,

И месяц срезанный плывет над кораблем.

Нагроможденье рей с крутыми парусами

Так четко в зеркале отражено морском!

 

Ночь вдохновенная, спокойно холодея,

Горит среди пространств, отражена в волне,

И тихо кружится созвездие Персея

С Большой Медведицей в холодной вышине.

 

А снасти четкие, от фока до бизани,

От носа до кормы, где светит огонек,

Доныне бывшие сплетеньем строгой ткани,

Вдруг превращаются в запутанный клубок.

 

Но каждый их порыв передается дрожью

Громаде корабля, стремящейся вперед;

Упругая волна, ложась к его подножью,

В широкие моря все паруса несет.

 

Ночь в чистоте своей еще просторней стала,

Далекий след кормы, змеясь, бежит во тьму,

И слышит человек, стоящий у штурвала,

Как весь корабль, дрожа, покорствует ему.

 

Он сам качается над смертью и над бездной,

Он дружит с прихотью и ветра и светил;

Их подчинив давно своей руке железной,

Он словно и простор и вечность покорил.

 

<1955>

 

 

С АНГЛИЙСКОГО

 

Джордж Байрон

 

К ЭММЕ

 

 

Пора тяжелая настала

Для наших любящих сердец.

Ты едешь, счастье миновало,

Прощанья час. Всему конец.

 

Тебя в печальное мгновенье

Я провожаю в дальний путь,

Оставив горечь сожаленья

О том, чего уж не вернуть.

 

Мы вспомним мирные долины

С отрадой нежной и тоской

И замка дряхлые руины,

Куда взбирались мы с тобой.

 

Здесь нам в готические окна

Сияло озеро вдали,

Мы, провожая туч волокна,

Слез удержать уж не могли.

 

Вот роща, где с тобой, бывало,

Мы в детстве бегали, резвясь,

Где ты так мирно отдыхала,

Мне головой на грудь склонясь.

 

Я на тебя глядел, счастливый,

Твой сон я ласково стерег,

За мотыльком следя ревниво,

Что милых мне коснулся щек.

 

Вот пруд, разлившийся широко.

О нем не вспомнишь, не скорбя.

Вот вяз, вознесшийся высоко,

Куда влезал я для тебя.

 

Счастливых мест не видеть боле,

Уедешь ты – пропал и след.

Один бродить я буду в поле,

Где без тебя мне счастья нет.

 

Как пережить нам расставанье?

В слезах разлуки, в горький час

Мы говорим слова прощанья

Всему, что дорого для нас.

 

Что горше этого томленья,

И слезы льются через край.

Слова любви в миг разлученья

Твержу я: «Милая, прощай!»

 

 

506. О, ЕСЛИ В СУЕТЕ ДНЕВНОЙ…

 

 

О, если в суете дневной

Утрачу я твой образ милый,

В час одинокий, в час ночной

Он возвратится с прежней силой.

В печальный, тихий час ночной

Я облик твой увижу снова

И всё, не сказанное мной,

Вложу в таившееся слово!

 

Прости, порой среди чужих,

Смеясь, беспечным я бываю

И в суете речей пустых

Тебя как будто забываю, –

Но ты не верь моим словам,

Тебе забвением грозящим,

Я не хочу отдать глупцам

Хоть вздох, тебе принадлежащий!

 

Пусть наливают мне вино,

Что топит скорби и обеты,

Пусть страшной силою оно

Напоминает воды Леты,

И пусть от горя моего

Оно сулит освобожденье, –

Я наземь выплесну его,

Чтоб никогда не знать забвенья!

 

Когда бы я тебя забыл

Средь суеты толпы мишурной,

Кто б слезы горестные лил

Перед покинутою урной?

Нет, дело гордости моей –

В душе хранить твой образ свято

И средь забывчивых друзей

Тебе быть верным, как когда‑то.

 

Я знал души твоей привет

И нежное твое участье

К тому, кто сам в юдоли бед

В одной тебе увидел счастье.

Тобою жизнь моя светла –

Пусть я души твоей не стою:

Небесной слишком ты была,

Чтоб страстью здесь дышать земною!

 

<1967>

 

 

Роберт Саути

 

ЕПИСКОП БРУНО

 

 

Епископ Бруно пробудился вдруг

И слушает смятенный сердца стук;

В глухой ночи ему приснился сон:

Гудел над ним заупокойный звон.

 

Епископ смехом гонит страхи прочь,

И новый сон к нему низводит ночь:

У черных стен стучится он теперь,

А Смерть ему приоткрывает дверь.

 

Он в ужасе встает от ложа сна –

Сова кричит у черного окна;

Теперь ему заснуть еще трудней,

Он рад был свету утренних лучей.

 

Одет епископ в бархат и багрец,

Идет он в императорский дворец,

Великолепной свитой окружен,

Как ни один в Германии барон.

 

Выходит стража перед ним вперед,

Народ на площади без шапок ждет –

Все на епископа пришли взглянуть,

Но ни один не молвил: «Добрый путь!»

 

А он идет, храня надменный вид.

Вдруг чей‑то голос громко говорит:

«Епископ Бруно? Весел жребий твой,

Но не забудь, что встретишься со мной!»

 

Вперед, назад, у локтя своего

Смотрел он и не видел никого,

Но в холоде душа едва жива:

Епископ ясно слышал те слова.

 

Когда привратник повернул засов,

Он Смерть свою увидеть был готов,

Услышать вновь его душа ждала

Заупокойные колокола.

 

Он гонит страх из сердца своего –

Сам император чествует его:

Средь лучших яств на стол принесено

В графинах круглых красное вино.

 

Епископ яства стал благословлять.

Вдруг тайный голос говорит опять:

«Вино сверкает в кубке пред тобой,

Но знай, епископ, ты сидишь со мной».

 

Епископ стал бледнее полотна;

И он уже не требует вина,

Непобедимым ужасом томим,

И яства остывают перед ним.

 

Вот понемногу он в себя пришел,

Он весело оглядывает стол,

Позабывая свой недавний страх,

И пьет вино с румянцем на щеках.

 

Но сам за императорским столом

Он всех грустней и тише. Лишь потом,

Когда ворвались маски в гулкий зал,

Он всех шумней и веселее стал.

 

Опять за маскированной толпой

Был слышен голос резкий и глухой:

«Епископ, ты провел веселый день,

Но ты со мной сойдешь в ночную сень».

 

Епископ вздрогнул; слезы очи жгут,

И вкруг тонзуры волосы встают,

Лицо епископа белей, чем снег;

К нему подходит в маске человек.

 

Дотронулась костлявая рука,

И ледяная смертная тоска

В единый миг по жилам протекла,

И пал епископ мертвым у стола.

 

<1922>

 

КОЛОДЕЦ СВ. КАТЕРИНЫ

 

 

Колодец на западе Англии есть –

Краса потаенной долины,

И знают все женщины в этой стране

Колодец святой Катерины.

 

Дуб старый и гордый поднялся над ним

И ясень разросся красиво,

И, с вязом могучим сплетая листы,

Склонилась плакучая ива.

 

Однажды прохожий к нему подошел,

От долгой дороги усталый, –

С рассветом он вышел и шел целый день

А чистое небо пылало.

 

Он выпил холодной, прозрачной воды,

Измученный жаждою жгучей,

И ближе к святому источнику сел

Под вязом у ивы плакучей.

 

Из ближней деревни с ведром человек

Сошел зеленеющим склоном

И путника, с краю поставив ведро,

Приветствовал низким поклоном.

 

«Женат ли ты, путник? – крестьянин спросил. –

Коль есть на то милость Господня,

То самый счастливый ты выпил глоток

Во всей своей жизни сегодня!

 

А если твоя побывала жена

Среди Корнваллиской долины,

Она зачерпнула, клянусь головой,

Водицы святой Катерины».

 

«Жена моя дома и здесь не была, –

Прохожий не медлил с ответом, –

Но разве от этого лучше глоток,

В колодце почерпнутый этом?»

 

Крестьянин ответил: «Служил я не раз

Святой Катерине в угоду.

И прежде чем ангел восхитил ее,

Она закляла эту воду:

 

Коль раньше жены догадался супруг

Глотнуть из святого колодца,

Счастливец – отныне в семействе своем

Хозяином он остается.

 

Но если успела напиться жена –

Пусть просит он помощи божьей».

И снова холодной воды зачерпнуть

Склонился к колодцу прохожий.

 

«Но ты‑то, конечно, – он парня спросил, –

Ты пил пред своею женою?»

А тот улыбнулся при этих словах

И робко поник головою.

 

«Я после венчания, бросив жену,

К источнику кинулся пылко,

Да только хитрей оказалась жена:

Пришла уже в церковь с бутылкой».

 

<1922>

 

 

Роберт Браунинг