ЧИТАТЕЛЮ ДВУХ ТОМИКОВ МОИХ СТИХОВ

 

 

Вся юность – на этих страницах

Нечаянной книги моей!

И надо – готов согласиться –

Поправить бы многое в ней…

 

Но могут ли не измениться

И годы и чувства людей?

По прихоти вольной своей

Лети, перелетная птица!

 

Кто б ни был, читатель мой, ты,

Что можешь, возьми от мечты.

Прости, коль неловко мне пелось.

 

Том первый – ребенок живой,

И юноша – томик второй,

Но в нем лишь намеки на зрелость…

 

<1952>

 

ВИКТОРУ ГЮГО

 

 

Нам надо многое среди презренной прозы

Любить, чтоб ясною казалась суть вещей:

Конфеты, океан, азарт, лазурь лучей,

Красавиц, бег коней, и гордый лавр, и розы.

 

И надо мять цветы, росы стряхая слезы,

Рыдать порой самим и провожать друзей.

Ведь чем душа у нас становится старей,

Тем нам милее то, в чем нет румян и позы.

 

Из быстротечных благ, мелькающих вокруг,

Одно останется всегда – старинный друг.

Мы можем разойтись, – но если случай снова

 

Сведет нас – мы, смеясь, друг другу руки жмем

И вспоминаем то, что было в нас живого, –

И смерти нет в душе, и снова мы живем.

 

<1952>

 

 

Теофиль Готье

 

ПАСТЕЛЬ

 

 

Как я люблю манерность вашей позы

И ваш овальный выцветший портрет,

Красавицы, роняющие розы,

Которым больше девяноста лет!

 

Румянец января, шафран загара

Вас не коснутся больше никогда.

Запылены, в витрине антиквара

Вы пролежите долгие года.

 

Минуло время красоты и граций,

Маркизы Дюбарри и Помпадур.

Ваш прах в тени кладбищенских акаций

Оплакивает мраморный амур.

 

И на портретах, счастливы ошибкой,

Роняя безуханные цветы,

Зовете вы пленительной улыбкой

Своих былых любовников мечты.

 

<1923>

 

ТЮЛЬПАН

 

 

Цветок Голландии, я огненный тюльпан,

И так прекрасен я, что даст фламандский скряга

За пару луковиц весь блеск Архипелага,

Всю Яву, если свеж и горделив мой стан.

 

Надменный феодал иль рыцарь дальних стран,

Я облачен в шелка, в виссон, в одежды мага,

На лепестки мои, как дней старинных сага,

Зверей геральдики лег пламенный чекан.

 

Искусный садовод на изумленье миру

Дал мне багрянец зорь и царскую порфиру,

Чтоб был я радостью для изумленных глаз.

 

Великолепию такому нет названья,

Но почему творец не влил благоуханья

В бокал мой, в лучшую из всех китайских ваз?

 

<1923>

 

НОЧНЫЕ БРОДЯГИ

 

 

Покидают щели, норы,

Только полночь пропоет,

Шулера, бродяги, воры –

Весь ночной веселый сброд.

 

Притаившимся кварталом

Мчатся рыцари ножа.

Буржуа под одеялом

Шаг их слушают, дрожа.

 

Крик – кого‑то бьют, наверно,

Звон – дуэль под фонарем,

А за ставнями таверны

Ругань, песни и содом.

 

Тишина. Проходит стража.

Четок шаг средь гулких плит.

В ночь ушли разбой и кража.

Честная заря горит.

 

<1923>

 

ЮНОМУ ДРУГУ

 

 

Когда у вас в семье знакомился я с вами

(Мне видится крыльцо и клен среди двора

Так ясно, точно всё случилось лишь вчера),

Вы были девочкой с веселыми глазами.

 

Я снова к вам пришел. У маминых колен

Капризничали вы, но был ваш взгляд нежнее,

Потом и детских игр беспечные затеи

В мечтательности снов нашли уютный плен.

 

Ах, много утекло невозвратимой прозы

В ту пропасть, что зовут газетный фельетон!

Вы стали девушкой. Раскрывшийся бутон

Нескромно выдает все тайны чайной розы.

 

Меня томят года и мутной скуки бред…

Как странно, что вчера сошлись мы у камина,

Вы – яблоня весной, цветущий куст жасмина,

Вы – молодость, и я – стареющий поэт!

 

<1923>

 

 

Пьер Жан Беранже

 

РОМАНЫ

 

Софи, которая просила меня сочинить занимательный роман.

 

 

Вы ждете длинного романа,

Блестящей выдумки, интриг?

Но, дорогая, как ни странно,

Я не пишу подобных книг.

Вина в моем стакане мало,

Роман мой близится к концу,

И наслажденье, как бывало,

Мне петь, конечно, не к лицу.

 

Счастлив, кто сестринскую нежность

Нашел в любовнице своей,–

Он ею скрасит безнадежность

Таких уже неярких дней.

Ведь все «герои», «небылицы»,

Событий путаная нить

Не могут даже и страницы

В романе Дружбы заменить.

 

Как грустен вышедший из моды,

Софи, мой собственный роман…

Любовь еще в иные годы

Вам улыбнется сквозь туман,

Еще вы молоды, цветами

Не раз украситесь опять.

Дай бог подольше вам слезами

Страниц романа не пятнать!

 

<1929>

 

ЭПИТАФИЯ МОЕЙ МУЗЕ

(Тюрьма Сент‑Пелажи)

 

 

Остановись и перечти, прохожий,

На камне эпитафию мою.

Я пела страсть, а здесь, на смертном ложе,

Любимую мной Францию пою.

Хоть не был стих мой никому обузой,

Тиран его боялся, как огня.

Звал Беранже меня своею музой.

Все грешники, молитесь за меня!

 

Он, с юных лет стремившийся к досугу,

От школьных муз не бравший молока,

Сам укротил строптивую подругу,

Чтоб с ней забыть неволю чердака.

Мечтателя, пришедшего в столицу,

Я часто согревала без огня.

Как много роз он вдел в свою петлицу!

Все грешники, молитесь за меня!

 

Я мужеству не раз его учила,

Столь нужному нам в странствии земном,

И там, где страсть всем головы кружила,

Он часто был моим учеником.

Не раз брала я дудку птицелова,

В его силки прелестницу маня,

И нужное подсказывала слово.

Все грешники, молитесь за меня!

 

Однажды змеем (слово, что похоже

На Маршанжи – он ползал двадцать лет!),

Однажды змеем, износившим кожу,

Ужален был за песни мой поэт.

Готов был суд лишить его на годы

В сыром подвале всех улыбок дня,

Но как могла бы жить я без свободы?

Все грешники, молитесь за меня!

 

Да, сам Дюпен защитою умелой

Не мог слепой Фемиды обуздать!

Змей Маршанжи, тупить не смея стрелы,

Их целиком был принужден глотать.

И вот в аду, душе моей открытом,

Могу я ждать не меньшего огня,

Сам сатана стал нынче иезуитом.

Все грешники, молитесь за меня!

 

<1929>

 

ТЕТКА ГРЕГУАР

 

 

В годы юности моей

Тетка Грегуар блистала.

В кабачок веселый к ней

Забегал и я, бывало.

Круглолица и полна,

Улыбалась всем она,

А иной брюнет, понятно,

Пил и ел у ней бесплатно.

Да, бывало, каждый мог

Завернуть к ней в кабачок!

 

Вспоминался ей подчас

Муж, что умер от удара.

Не знавал никто из нас

Простофилю Грегуара,

Но наследовать ему

Было лестно хоть кому.

Всякий здесь был сыт и пьян,

И лилось вино в стакан.

Да, бывало, каждый мог

Завернуть к ней в кабачок!

 

Помню в прошлом, как сквозь дым,

Смех грудной, кудрей извивы,

Вижу крестик, а под ним

Пышность прелестей стыдливых.

Про ее любовный пыл

Скажут те, кто с нею жил, –

Серебро – и не иначе –

Им она сдавала сдачи.

Да, бывало, каждый мог

Завернуть к ней в кабачок!

 

Было б пьяницам житье,

Но у жен своя сноровка,–

Сколько раз из‑за нее

Начиналась потасовка!

Лишь из ревности такой

Разыграют жены бой,

Грегуарша очень кстати

Прячет муженьков в кровати.

Да, бывало, каждый мог

Завернуть к ней в кабачок!

 

А пришел и мой черед

Быть хозяином у стойки,

Что ни вечер, целый год

Я давал друзьям попойки.

Быть ревнивым я не смел,

Каждый вдоволь пил и ел,

А хозяйка всем, бывало,–

До служанок вплоть – снабжала.

Да, бывало, каждый мог

Завернуть к ней в кабачок!

 

Дням тем больше не цвести,

Нет удач под этой кровлей.

Грегуарша не в чести

У любви и у торговли.

Жаль и ручек мне таких,

И стаканов пуншевых.

Но пред лавкой сиротливой

Всякий вспомнит день счастливый.

Да, бывало, каждый мог

Завернуть к ней в кабачок!

 

<1934>

 

 

Огюст Барбье

 

445. «Как грустно наблюдать повсюду корни зла…»

 

 

Как грустно наблюдать повсюду корни зла,

На самый мрачный лад петь про его дела,

На небе розовом густые видеть тучи,

В смеющемся лице – тень скорби неминучей!

О, счастлив взысканный приветливой судьбой!

В искусстве для него всё дышит красотой.

Увы, я чувствую – когда моей бы музе

Шестнадцать было лет, я в радостном союзе

С весной ее живой, в сиянье новых дней,

Позабывать бы мог печаль души своей.

Рождались бы в душе чудесные виденья,

Я часто бы бродил лугами в дни цветенья,

По прихоти своей в безумном счастье пел

И хоть бы этим мог свой скрашивать удел!

Но слышу я в ответ рассудка строгий голос,

Который говорит: «Как сердце б ни боролось,

Знак на челе давно ты носишь роковой,

Ты мечен черною иль белой полосой,

И вопреки всему за грозовою тучей

Обязан ты идти, одолевая кручи,

Склоняя голову, не смея вдаль взглянуть,

Не ведая, кому и руку протянуть,

Пройдешь ты этот путь, назначенный судьбою…»

Покрыто надо мной всё небо пеленою,

Весь мир мне кажется больницей, где я сам,

Как бледный врач, бродя меж коек по рядам,

Откинув простыни, заразы грязь смываю,

На раны гнойные повязки налагаю.

 

<1953>

 

МИКЕЛАНДЖЕЛО

 

 

Как грустен облик твой и как сухи черты,

О Микеланджело, ваятель дивной силы!

Слеза твоих ресниц ни разу не смочила,–

Как непреклонный Дант, не знал улыбки ты.

 

Искусству отдавал ты жизнь и все мечты.

Свирепым молоком оно тебя вспоило,

Ты, путь тройной свершив, до старости унылой

Забвенья не нашел на лоне красоты.

 

Буонарроти! Знал одно ты в жизни счастье:

Из камня высекать виденья грозной страсти,

Могуществен, как бог, и страшен всем, как он.

 

Достигнув склона дней, спокойно‑молчаливый,

Усталый старый лев с седеющею гривой,

Ты умер, скукою и славой упоен.

 

<1953>

 

ЧИМАРОЗА

 

 

Рожденный в той стране, где чист лазури цвет,

С нежнейшим именем, в котором лир звучанье,

Беспечной Музыки веселое дыханье,

Певец Неаполя, любил ты с юных лет.

 

О Чимароза! Где другой такой поэт,

Чье озаренное весельем дарованье

На лица, полные угрюмого молчанья,

Могло бы так легко отбросить счастья свет!

 

Но в упоении бездумного успеха,

В бубенчиках шута, под тонкой маской смеха,

Ты сердце нежное хранил в груди своей.

 

Прекрасен гений твой, мечты всегда живые!

Не поступился ты ничем для тирании

И пел свободе гимн, томясь среди цепей.

 

<1953>

 

ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

 

 

Привет, Флоренции великий сын! Твой лик

С крутым высоким лбом, с волнистой бородою

Прекрасней для меня могущества владык,

И я, восторга полн, склоняюсь пред тобою!

 

Что честь, добытая кровавою войною,

Перед сокровищем души твоей, старик?

Что лавры тщетные и почести герою

Пред дивной порослью искусств и мудрых книг?

 

Почет, почет тебе! Твой животворный гений

Фантазии полет и мудрость рассуждений

Двойным могуществом в живом единстве слил.

 

Подобен солнцу ты, что на пути небесном,

Склоняясь, восходя, в могуществе чудесном

Живит поля земли и водит хор светил.

 

<1953>

 

 

Эжезип Моро

 

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

 

 

Не раз твердил я: к черту этот

Ничтожный мир и всё, что в нем!

Но если луч последний света

Погаснет на челе земном –

Во мне всё может измениться,

Я руки протяну с мольбой:

Кружись, как прежде мог кружиться,

Кружись подольше, шар земной!

 

В тот час земля б затрепетала,

Дворцы бы ваши потрясла,

О богачи, – и крох немало

Нам перепало б со стола.

Голодным есть где поживиться!

Я всем бы крикнул: пей и пой!

Кружись, как прежде мог кружиться,

Кружись подольше, шар земной!

 

От этого столпотворенья

(Над ним могу лишь хохотать!)

Забудет каждый, без сомненья,

Жену, купоны и кровать.

Хвастливый буржуа смутится!

Законы жги! Суды долой!

Кружись, как прежде мог кружиться,

Кружись подольше, шар земной!

 

Уж меркнет дряхлое в зените

Светило дня; земля стара.

Бродяги, в город поспешите,

Нам в жмурки поиграть пора.

Пусть, Роза, Лора, вам не спится,

Сегодня я игрок лихой.

Кружись, как прежде мог кружиться,

Кружись подольше, шар земной!

 

Спешу к дверям моей Аннеты,

Я пьян был ею без вина.

Пускай за все мои куплеты

Заплатит весело она.

Мне надо прозою проститься

С тем, что в стихах я пел порой.

Кружись, как прежде мог кружиться,

Кружись подольше, шар земной!

 

Домовладельцу Грегуару

Скажу, спеша кутить к друзьям:

«Должок получите вы старый –

Господь заплатит завтра вам.

Он мой отец. Не мог родиться

Я без него – клянусь душой».

Кружись, как прежде мог кружиться,

Кружись подольше, шар земной!

 

Так напевал я в полудреме,

От жизни горестной далек,

И вдруг услышал где‑то в доме

Ко мне спешащий каблучок.

Апрель в цветах в окно стучится,

На стеклах отсвет голубой.

Кружись, как прежде мог кружиться,

Кружись подольше, шар земной!

 

<1937>

 

 

Эдуард Гренье

 

ГЛИЦИНИЯ

 

 

Люблю я цветенье глициний,

Чьи пряди, качаясь, висят,

Созвездий люблю светло‑синих

Влекущий пчелу аромат.

 

Глициния сердцу знакома,

Всегда обвивает она

Крыльцо деревенского дома

И тайного смысла полна.

 

В ней прелесть старинной эмблемы

Того, что мы счастьем зовем.

Она ведь достойней, чем все мы,

На зло отвечает добром.

 

Когда ты сломаешь небрежно

Душистую ветку – в ответ

На месте излома свой нежный

Опять она выбросит цвет.

 

Двойной в ней завет для поэта:

Как эти простые цветы,

Обиды жестокого света

Встречай равнодушно и ты.

 

Бедой поразит ли нежданно

Тебя человек или рок –

Пускай из мучительной раны

Распустится песни цветок!

 

Анри Мюрже

 

РЕКВИЕМ ЛЮБВИ

 

 

Так были счастливы мы в комнате чердачной,

Когда стучал к нам дождь и ветра длился вой,

А в кресле у окна декабрьской ночью мрачной

В сиянье глаз твоих я уходил мечтой!

 

Легко трещал фитиль. На угольях вскипая,

Мурлыкал песенку ворчливый котелок,

И легких саламандр крутящаяся стая

Плясала в очаге под колдовской смычок.

 

Не дочитав роман, упавший на колени,

Ресницы опустив, дремала ты. А я –

Рука в твоей руке – мечтал о днях весенних,

И возле ног твоих была душа моя.

 

К нам приходящий друг уже с порога слышал

Дыхание любви и счастья без конца…

Здесь, в этой комнате, почти под самой крышей,

Гостеприимный кров нашли себе сердца.

 

Потом зима прошла. И, распахнувши окна,

Весенний ветерок нас разбудил с зарей,

И в поле, где туман клубит свои волокна,

Где дышат тополя, бежали мы с тобой.

 

То было в пятницу. На праздничной неделе

Погода, помнится, прекрасною была.

Среди крутых холмов, где вербы зеленели,

Мы пили океан сиянья и тепла.

 

И, утомленные весенним солнцем, скоро

В траве, уже густой, присели отдохнуть,

Вдыхая синеву свободного простора,

Следя, как облака плывут в далекий путь,

 

И вот, плечо к плечу, не проронив ни слова,

Когда лазурная сияла солнцем высь,

Уж я не знаю как, в порыве жизни новой

Мы губы сблизили и крепко обнялись.

 

Лиловый гиацинт, с фиалкою сплетенный,

Всей свежестью весны дышал нам в этот час,

И видели мы с ней: с лазурного балкона

С улыбкой сам господь глядел тогда на нас.

 

«Любите! – он шептал. – Чтоб сделать вам приятной

Тропу, где вы вдвоем идете средь полей,

Я рядом с ней постлал ковер травы и мяты.

Целуйтесь же еще! Я отвернусь… Скорей!

 

Любите! Ветерок, качающий пшеницу,

Шумящий над водой в каштанах молодых,

И звезды, и цветы, и пенье птиц родных

Для вас я в дни весны заставил возродиться.

 

Любите всей душой, пока пылает кровь,

И если по сердцу вам этих дней цветенье,

В знак благодарности ко мне, про восхваленья

И про псалмы забыв, – целуйтесь вновь и вновь!»

 

Леконт де Лиль

 

НЕИСТРЕБИМЫЙ АРОМАТ

 

 

Когда душой цветка, чья родина Восток,

Пропитан был хрусталь иль черепок из глины,

Ты можешь расплескать на жаждущий песок

Божественный отстой, разбить сосуд старинный.

 

Волной, бегущею в потоках и морях,

Попробуй смыть его – напрасное старанье!

Простые черепки и даже самый прах

Навеки сохранят свое благоуханье.

 

Вот так же из груди истерзанной моей

Ушло в сухой песок безрадостных степей

Всё лучшее, что ты зажгла в душе когда‑то…

 

Я не кляну тебя, благословен мой рок!

Бессильны и Судьба, и времени поток

Над сердцем, где живет хоть капля аромата!

 

 

СЕРДЦЕ ГИАЛЬМАРА

 

 

Ночь. Ветер ледяной. Снег, обагренный кровью.

Не выпустив мечи, почили без могил

Здесь сотни храбрецов. Кружась, к их изголовью

Слетелись вороны со злобным плеском крыл.

 

Холодная луна всплывает из потемок.

Над грудой мертвых тел поднялся Гиальмар,

Оперся тяжело он на меча обломок,

И кровь его течет, струя горячий пар.

 

«Хо‑ля! Ужель живым никто здесь не остался

Из этих полных сил, веселых молодцов,

Кто на заре еще пел песни и смеялся,

Горланил, словно дрозд среди густых кустов?

 

Все, все они мертвы… Мой шлем пробит. Кольчуга

Разрублена, и смят топор мой боевой…

Глаза мои в крови. А там, в тумане луга,

Подобный шуму волн мы слышим волчий вой.

 

О ворон‑людоед! Прошу тебя по чести,

Вспори мне клювом грудь и сердце вырви прочь!

Ты завтра нас найдешь на том же самом месте –

Неси его туда, где ждет Ульмера дочь.

 

Там ярлы в Упсале сошлись на пир, и влага

Их сдвинутых ковшей стекает через край.

Они поют и пьют. Спеши, ночной бродяга,

Любовь мою найди и сердце ей отдай!

 

У башенных зубцов, в холодном лунном блеске,

Она стоит, бледна, с распущенной косой,

И в сумерках горят ее венца подвески,

А очи светятся, как звезды пред зарей.

 

О сумрачный посол, скажи ей, что люблю я,

Что я ей сердце шлю, что, тяжкое, в крови,

Оно не дрогнуло, конец свой близкий чуя, –

И пусть она вздохнет, услышав зов любви!

 

А я… я мертв уже. Кровь на песок холодный Стекает…

В тишине всё ближе вой волков…

Но, полный юных сил, отважный и свободный,

Я к солнцу восхожу, на пиршество богов!»

 

 

АНТИЧНЫЕ МЕДАЛИ

 

 

1

 

Во славу Музы время победив,

Художник режет камень вдохновенно,

И под его резцом живет залив,

Вскипает пена.

 

И, юною пленяя красотой,

Где берега теряются из вида,

Богиней волн и синевы морской

Встает Киприда.

 

Она плывет в сиянье наготы

По зыбкому лазурному безлюдью,

Встречая моря пенные хребты

Бессмертной грудью.

 

Нет лент в ее рассыпанных кудрях,

И гибкий стан ей не теснят покровы,

Сияет тело лилией в волнах

Темно‑лиловых.

 

Смеясь, она всплывает на простор,

Где в ярких брызгах чередою длинной

Ныряют, очаровывая взор,

Пред ней дельфины.

 

 

2

 

Средь серых скал в ущелье горном

На неприступной высоте,

В глухой пещерной тесноте

Гефест вздувает пламя горна.

 

Кузнец прославленный, он бьет

По гулко‑звонкой наковальне

И там, в норе высокой, дальней

Железо гибкое кует.

 

И множатся, пройдя сквозь пламя,

Изделия его руки:

Трезубцы, дротики, клинки

И стрелы с острыми концами.

 

Киприда смотрит. Ей смешны

Орудия уничтоженья,–

Сильнее их любви волненья

И ею вызванные сны!

 

Луи Буйе

 

МОРСКОЙ КАМЕШЕК

 

 

Я поднял камешек, и круглый, и блестящий,

Обитый наискось пурпурною каймой,

Обточенный волной, что с пеною кипящей

Из ларчика глубин ты мне швырнул, Прибой.

 

Столетия его катал ты по раздолью,

Столетия бросал сердито по камням,

Быть может, лишь затем, чтобы с морскою солью,

Как твой заветный дар, он лег к моим ногам.

 

Склонясь, я взял его, обрызганного пеной,

Дрожащею рукой, движением скупца, –

Сокровищниц твоих подарок драгоценный,

Залог твоей любви и дружбы до конца.

 

Теперь, когда в тоске порою сердце тонет,

Гляжу на камень я, что мне волною дан,

И кажется в тот миг, что на моей ладони

Грохочет, блещет весь огромный Океан.

 

 

ГНЕЗДО И ЧАСЫ

 

 

На башне есть часы с огромным циферблатом,

Под ними ласточка слепила домик свой.

Два голоса слились: железный бой с раскатом

(Глашатай времени) и писк птенцов живой.

 

В соседстве – гул времен над пропастью забвенья

И жизни бедный гимн, что сердцем вдохновлен,–

Таинственный дуэт, где всё полно значенья,

На башне, чьи часы роняют гулкий звон.

 

Певунья‑ласточка, как смелости достало

Устроить гнездышко в карнизе над окном,

Где каждый миг тебя беда подстерегала,

Где сторож мог птенцов поймать своим силком!

 

Щебечешь солнцу ты влюбленные баллады,

О завтрашнем совсем не помышляешь дне,

И страшен только нам не знающий пощады

Глухой и мерный звон, плывущий в тишине.

 

Пой, милое гнездо! Люблю я щебетанье

Здесь, рядом с Временем, ютящихся птенцов

И легких крылышек минутное порханье

На лоне вечности, у башенных часов!

 

Сюлли‑Прюдом

 

МОЛЬБА

 

 

О, если б знали вы, как жду я,

Как одинок я в тьме ночной,

Вы возле дома, где живу я,

Прошли б порой!

 

О, если б знали вы, что тайно

Томиться сердцу суждено,

Взглянули б вы, как бы случайно,

В мое окно!

 

О, если б знали вы, как бьются

Сердца в предчувствии друзей,

Вы, как сестра, могли б коснуться

Моих дверей!

 

О, если б знали вы, как страстно

Зову я вас в пути земном,

Вы сами бы с улыбкой ясной

Вошли в мой дом!

 

 

ГЛАЗА

 

 

Им всем когда‑то ясный день светил –

Любимым, чистым, преданным надежде,

Зеленым, карим… Все во тьме могил!

А солнце поднимается, как прежде.

 

Не дни, а ночи им ласкают взгляд,

И ночи те еще нежнее света.

Созвездия бессмертно им горят…

Но глаз прозрачность сумраком одета.

 

Ужель навеки тьмой они полны,

Ужели жизнь для них проходит мимо?

О, нет! Они сейчас обращены

К тому, что на земле еще незримо.

 

Как озаривший небо метеор,

Уйдя от нас, всё чертит след в эфире,

Так каждый на земле погасший взор

Не умирает в этом звездном мире.

 

И все глаза, которым день светил,

Любимые, открытые надежде,

К иной земле, за гранью всех могил,

Обращены – и видят свет, как прежде.

 

 

БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

 

 

Архипелаг в ночи, семи светил узор,

Она из тьмы веков всходила, пламенея,

Еще до той поры, как древняя Халдея

Пытливых пастухов к ней обратила взор.

 

И столько глаз живых глядело с этих гор

На семь бесстрастных звезд, чей пламень, не слабея

Всё так же озарит, холодный отблеск сея,

Последний час Земли и льдов немой простор!

 

Враждуешь с верой ты, Медведица Большая,

Жестоко смотрят в ночь, среди миров сверкая,

Семь золотых гвоздей, прибивших полог тьмы.

 

Твое холодное и точное сиянье

От веры далеко. Ты мне несешь сознанье

Бесстрастной истины, смущающей умы.

 

Жозе Мария де Эредиа

 

АНТИЧНАЯ МЕДАЛЬ

 

 

Всё блещет пурпуром и золотом кистей

На Этне виноград, пьянивший Феокрита,

Но слава тех, кого он пел, давно забыта,

И что их красота поэтам наших дней!

 

Утратив тонкость лба и чистоту бровей,

Лилея Аретуз ложилась под копыта,

Смешав в своей крови, в чужих гаремах скрыта,

Надменность древних рас и дикий гнев степей.

 

Века идут. Всё прах. И умолкают музы.

Великий Агригент лишь тень, а Сиракузы

Покрыла саваном небесная эмаль.

 

Но серебро хранит упрямых душ посевы –

Сквозь темные века доходит к нам медаль

С бессмертным профилем сицилианской девы.

 

<1973>

 

 

Шарль Бодлер

 

461. «Когда ты здесь скользишь печально и лениво…»

 

 

Когда ты здесь скользишь печально и лениво

Под грохот медных труб сквозь ресторанный ад

Походкой плавною, всегда неторопливой,

Бросая на толпу скучающий свой взгляд,

 

Когда на бледный лоб от резких вспышек газа

Ложится мертвенный, чуть розоватый свет,

Сияньем ярких люстр вся залитая сразу,

Напоминаешь ты таинственный портрет.

 

Я говорю себе: «О, как прекрасно, смело

Во власти душных грез на всех глядит она,

И плоть ее сейчас нежна, как персик зрелый,

Плоть, таинства любви познавшая до дна.

 

Осенний ли ты плод – пахучий, сочный, пряный,

Иль ваза стройная кладбищенских аллей?

Тот запах, что влечет в тропические страны,

Или алькова шелк и пышность орхидей?

 

Не всё ль равно! Глаза без мысли потаенной –

Меланхоличные и лживые глаза,

Оправы без камней, пустые медальоны,

С бездонной слепотой, как эти небеса.

 

Но, даже если ты – мое воображенье,

Ты всё ж уводишь в мир, где властвует мечта.

Что низость мне твоя, надменность и презренье?

Ты маска, ты обман, и всё ж ты – Красота!»

 

 

ГОЛОС

 

 

Мне с детства помнятся шкафы библиотеки.

На разных языках романы, фаблио,

Трактатов римских пыль и в фолиантах греки…

А сам я ростом был тогда с ин‑фолио.

Два голоса: один – настойчивый, лукавый –

Твердил: «Мир как пирог – душист и сладок он.

И я могу тебя насытить им на славу.

Твой будет аппетит всемерно утолен».

Другой: «Лети, лети, о пилигрим мечтаний,

Поверх возможного и трезвых дел земли!»

Он пел всей широтой морских ветров в тумане,

И было не понять, откуда звуки шли.

Они ласкали слух и страх внушали странный,

И я был рад ему. Я знаю, с этих пор

И началось всё то, что стало сердца раной,

Мне выпавшей судьбой. Стал различать мой взор

Сквозь сумрак бытия, встающего сурово,

Неведомых миров манящие огни

И, жертва своего предвиденья живого,

Влачил я змей с собой, кусавших мне ступни.

Теперь я как пророк, отшельник в темной келье,

Пустыни и моря я полюбил давно,

Смеюсь в дни траура, и плачу в дни веселья,

И сладким нахожу горчайшее вино.

Действительность порой мне кажется обманом,

Взор к небу обратив, я оступаюсь в ров.

А голос шепчет мне: «Стремись к безвестным странам.

Безумцы во сто крат богаче мудрецов!»

 

 

ФЛАКОН

 

 

Бывают запахи, всё существо которых

Проходит сквозь стекло, как чрез любые поры.

Когда ты повернешь чуть звякнувший замок

У древнего ларца, чья родина Восток,

 

Иль в доме брошенном шкаф распахнешь старинный,

Где запах Времени остался пыльный, чинный,

И позабытый там найдешь пустой флакон,

Пахнувший на тебя душой былых времен,–

 

Из гусениц тогда, сухих и запыленных,

Подобно бабочкам окрасок похоронных

Взлетают призраки минувшего, они

Порхают возле роз, как и в былые дни.

 

Но их летучий рой приносит нам смятенье.

Глаза смыкаются, и головокруженье,

Душою овладев, толкает в пропасть, в мрак

И низменных страстей, и пагубных клоак.

 

Из этой пропасти, где ждет нас ночь глухая,

Подобно Лазарю, свой саван разрывая,

К нам старая любовь встает во тьме ночной,

Как тень иссохшая, как призрак гробовой.

 

Когда из жизни я уйду, забыт друзьями,

Пусть, как флакон, меня оставят в пыльном хламе,

Как высохший флакон с мутнеющим стеклом,

Где виден трещины змеящийся излом.

 

Твоим я гробом стал, чудесная отрава,

Хранителем чумы, таящейся лукаво.

Яд, посланный с небес, тот ангельский ликер,

Что гложет жизнь мою и сердце с этих пор!

 

 

МАЛАБАРСКАЯ ДЕВУШКА

 

 

Точеным станом ты и бедер крутизною

Всех белых девушек затмила бы собою.

Ты тела смуглотой сводила б всех с ума,

А бархат глаз твоих смуглей, чем ты сама.

Живешь ты в тропиках, где пламенны закаты,

Где трубку подавать хозяину должна ты,

Водою свежею кувшины наполнять

И, сон его храня, москитов отгонять.

Едва с рассветом дня зашелестят платаны,

Несешь с базара ты гранаты и бананы,

День целый в суете, босая, налегке,

Мурлычешь песенки на странном языке,

А вечер подойдет, устав в работе ловкой,

Ты тело вытянешь блаженно. Над циновкой

Сны безмятежные – колибри пестрый рой –

Веселые, как ты, закружат над тобой.

 

Зачем во Францию влекут тебя мечтанья,

Туда, где тесно жить, где властвуют страданья,

Зачем, доверив жизнь изменчивой волне,

Пускаться в дальний путь, чтоб жить в чужой стране?

Тебе ль, в легчайшие едва одетой ткани,

От холода дрожать здесь в городском тумане,

Забыв, что где‑то есть лазурь и яркий свет?

Зачем свой легкий стан затягивать в корсет,

Питаться в кабаках похлебкою банальной

И торговать своей красой необычайной,

А после, погрузясь в наш уличный содом,

О пальмах вспоминать на острове родном?

 

Шарль Кро

 

СМЫЧОК

 

 

Кос ее золотистых волна

Так была и пышна, и длинна,

Что до пят ниспадала она.

 

Чистый голос ее был нежнее,

Чем у духа небес или феи,

А глаза – изумруда светлее.

 

Он с соперником встречи не ждал

В час, когда средь обрывистых скал

На коне с нею в ночь ускакал, –

 

Ведь она отвергала надменно

Всех, пред нею склонявших колена,

Для него, для любовного плена.

 

А любовь так ей сердце зажгла,

Что она отвести не могла

Взор с его молодого чела.

 

И сказала ему, умирая:

«Вот коса для смычка – золотая…

Пусть игру твою слышит другая».

 

И, слабея, склонилась у ног.

Он любви ее нежный залог –

Прядь косы – натянул на смычок.

 

Словно нищий, судьбой обделенный,

Взял он скрипку, созданье Кремоны,

Стал бродить с ней в стране отдаленной.

 

И, внимая той скрипке, народ

Думал – горькую песню невзгод

Та, что мертвою стала, поет.

 

Был с ним добрым король. Только струны

Королеве понравились юной.

Он умчал ее полночью лунной.

 

Для нее он играл всё, что мог,

Но, когда заносил он смычок,

В струнах слышался горький упрек.

 

Чуя голос, печальный и строгий,

Смерть взяла беглецов с полдороги,

Вспоминая о давнем залоге,

 

И косой, золотистее льна,

Той косой, что пышна и длинна,

С этих пор и владеет одна.

 

 

АСТРОНОМИЧЕСКИЙ СОНЕТ

 

 

Под вечер, проводив последний луч заката,

Мечтательно и мы пойдем, рука с рукой,

Взглянуть на ясных звезд рассыпавшийся рой,

Твоих соперниц‑звезд, столь милых мне когда‑то,

 

И на пустом холме, сбегающем покато,

Присядем отдохнуть, а ветерок ночной

К нам тихо донесет душистых трав настой,

Венеры лик взойдет торжественно и свято.

 

И, от любви устав, поднимем мы глаза

Туда, где искрится дрожащая слеза,

Одетая в лучи, в небесное сиянье.

 

Быть может, в этот миг влюбленные и там,

Из рощ таинственных, свой посылают нам

Мерцающий привет сквозь холод мирозданья.

 

Анна де Ноай

 

ПРИНОШЕНИЕ

 

 

Для вас, о юноши, мой каждый стих рождался,

Для сердцем молодых,

И, как на яблоке, с тех пор на нем остался

След от зубов моих.

 

И рук моих тепло еще хранят страницы,

И горечь той слезы,

Что уронила я при отсвете зарницы

Смолкающей грозы.

 

В тени, которую отбрасывает лира,

Оставила я взгляд

И сердце, жадное ко всем соблазнам мира,

И боли всех утрат.

 

Я солнца на лице вам отдаю сиянье

Из тысячи лучей,

И сердце слабое, таящее желанье

Иных, счастливых дней.

 

Вам отдаю я всё, что пережито мною:

Нежнее шелка сны

И волосы мои, что спорят с тьмой ночною

В сиянии луны.

 

К вам в сумрачном плаще, смиренной, босоногой

Идет судьба моя –

Одна из тех, кто брел кремнистою дорогой

В пустыне бытия.

 

Я оставляю вам цветенье роз, азалий,

Сад моего дворца,

Рожденного мечтой, и тайну той печали,

Которой нет конца.

 

Поль Верлен

 

468. «Дней прошлых мудрецы – мы не умнее их…»

 

 

Дней прошлых мудрецы – мы не умнее их –

Считали, что они среди светил ночных

Способны прочитать, кому какой дан жребий,–

У каждой ведь души своя звезда есть в небе.

(Высмеивали их, не думая о том,

Что неуместен смех над тайной тайн в былом,

Вещавшей о пути то благостном, то бурном.)

Всем, кто был обречен родиться под Сатурном,

Планетой роковой, носительницей бед,

О чем нам говорят преданья давних лет,

Своя назначена невзгод и счастья доля.

Они ж, рабы мечты, себя во всем неволя,

Рассудка доводов послушать не хотят,

Течет в их венах кровь, коварная, как яд

Иль лавы сумрачной подспудное пыланье,

Что рушит, подточив, их тщетные мечтанья.

Сатурна пасынки, они обречены

Страдать и умирать, не ведая вины,

А жизнь их средь светил безмолвия ночного

Заране решена по воле рока злого.