Тарталетка из сладкого сдобного теста, испеченная «вслепую» 3 страница

Где же сейчас Шарлотта: в этом же здании, в соседней комнате, в камере? Если они хотят оставить нас тут на ночь, придется нас арестовать, и основания, притом вполне веские, у них имеются. Новая травма была нанесена здесь, на территории штата, а этого, вкупе со старыми переломами, выявленными на рентгене, должно хватить – пока хоть кто‑то не подтвердит наши показания. Да ну его к черту! Я устал ждать. Ты и твоя сестра нуждались во мне.

Я встал и постучал в зеркало, сквозь которое, как я догадался, следователь за мной наблюдал.

Он вернулся в кабинет. Тощий, рыжеволосый, в прыщах, на вид не больше тридцати. Я весил двести двадцать пять фунтов (сплошные мускулы), рост – шесть футов три дюйма. Последние три года я неизменно побеждал на неофициальных чемпионатах по пауэрлифтингу, которые проводятся у нас в отделении в рамках ежегодной проверки физической формы состава. При желании я мог бы переломить его пополам. Что, собственно, и напомнило мне, почему он меня допрашивает.

– Мистер О'Киф, – сказал следователь, – давайте еще раз обсудим случившееся.

– Я хочу увидеть свою жену.

– В данный момент это невозможно.

– Но вы хотя бы можете сказать, как она?

На последнем слове голос у меня дрогнул, и этого хватило, чтобы следователь смягчился.

– Она в полном порядке. Сейчас с ней ведут беседу.

– Я хочу позвонить.

– Ну, вы же не арестованы.

– Ага, верно! – рассмеялся я.

Он указал на телефон на своем столе.

– Выход в город через девятку, – сказал он и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди, давая понять, что на конфиденциальность разговора рассчитывать не приходится.

– Вы знаете номер больницы, где лежит моя дочь?

– Вы не можете ей позвонить.

– Почему? Я же не арестован, – повторил я его слова.

– Уже поздно. Родители, которые заботятся о своих детях, не станут будить их среди ночи. С другой стороны, вы, Шон, о своих детях заботиться не привыкли, ведь так?

– Родители, которые заботятся о своих детях, не бросят их одних в больнице, когда им страшно и больно, – парировал я.

– Давайте закончим все наши дела – и вы, возможно, еще успеете поговорить с ней до отбоя.

– Я не скажу ни единого слова, пока не услышу ее голос, – начал торговаться я. – Продиктуйте мне номер больницы – и я расскажу, что на самом деле случилось сегодня.

Он смерил меня долгим взглядом. Я знаю эту уловку. Когда проработаешь копом столько лет, сколько проработал я, научишься считывать правду по глазам. Интересно, что сквозило в моих? Разочарование? Скорее всего. Я, офицер полиции, не смог тебя уберечь!..

Следователь взял трубку и набрал номер. Назвав номер твоей палаты, он о чем‑то шепотом договорился с медсестрой и протянул трубку мне.

– У вас ровно одна минута.

Голос у тебя был сонный: должно быть, медсестра тебя разбудила. Мне показалось, что я могу взять твой крохотный голосок и унести в кармане.

– Уиллоу, – сказал я, – это папа.

– Где ты? Где мама?

– Мы скоро тебя заберем, солнышко. Завтра же приедем за тобой. – Я не знал, правда ли это, но меньше всего мне хотелось, чтобы ты думала, будто мы тебя бросили. – От одного до десяти?

Это наша игра, в которую мы играли, когда ты что‑нибудь ломала. Я предлагал тебе оценить боль по десятибалльной шкале, и ты должна была показать, какая ты храбрая.

– Ноль, – прошептала ты.

Меня как будто ударили с размаху в живот.

Я должен тебе кое в чем признаться: я никогда не плачу. Я не плакал с тех пор, как умер мой отец, а мне тогда было десять лет. Случалось так, что слезы наворачивались на глаза, не скрою. К примеру, когда ты родилась и чуть не умерла. Или когда я увидел, с каким выражением лица ты, двухлетний ребенок, учишься ходить заново, проведя пять месяцев в гипсе на сломанном бедре. Или сегодня, когда у меня на глазах забрали Амелию. Дело не в том, что мне не хочется плакать, – напротив, очень хочется. Просто кто‑то должен оставаться сильным, чтобы сильными не пришлось быть всем вам.

Поэтому я прокашлялся и взял себя в руки.

– Расскажи мне что‑нибудь интересное, крошка.

Это тоже такая игра: я приходил с работы, а ты делилась со мной новой информацией, полученной за день. Честно признаюсь, никогда не видел, чтобы ребенок так жадно поглощал знания! Тело, возможно, и предавало тебя на каждом шагу, но мозги отдувались за двоих.

– Медсестра сказала, что сердце жирафа весит двадцать пять фунтов, – сообщила ты.

– Ого! – ответил я. А сколько, интересно, весит мое? – А теперь, Уиллс, ложись и хорошенько отдохни, чтобы завтра, когда мы придем, ты была бодрая и полная сил.

– Обещаешь?

Я сглотнул ком.

– А как же. Спокойной ночи, зайка!

Я вернул трубку следователю.

– Как трогательно! – равнодушно процедил он. – Ну что же, слушаю вас.

Я уперся локтями в разделявший нас стол.

– Мы только приехали в парк и увидели возле входа кафе‑мороженое. Уиллоу проголодалась, и мы решили зайти туда перекусить. Моя жена отошла за салфетками, Амелия села за столик, а мы с Уиллоу встали в очередь. Амелия увидела что‑то интересное в окне, и Уиллоу побежала взглянуть, но поскользнулась, упала и сломала оба бедра. Она больна так называемым несовершенным остеогенезом, или остеопсатирозом, отчего кости у нее чрезвычайно хрупкие. С этой болезнью рождается один ребенок из десяти тысяч. Что еще, мать вашу, вы хотите знать?!

– Точно такие же показания вы дали час назад. – Следователь раздраженно отшвырнул ручку. – Я думал, вы расскажете мне, что произошло на самом деле.

– Я и рассказал. Только это оказалось не то, что вы хотели услышать.

Следователь встал.

– Шон О'Киф, – сказал он, – вы арестованы.

 

В семь утра в воскресенье я, свободный человек, уже метался по приемной полицейского участка, ожидая, пока выпустят Шарлотту. Дежурный сержант, выпустивший меня из камеры, смущенно ходил следом за мной.

– Уверен, вы сможете нас понять, – бормотал он. – Учитывая обстоятельства, мы просто выполняли свою работу…

Я еле сдерживался.

– Где моя старшая дочь?

– Ее уже везут сюда.

Мне сделали, так сказать, профессиональное одолжение и сообщили, что Луи – диспетчер в полицейском участке Бэнктона, подтвердивший мое трудоустройство, – рассказал им о твоей странной болезни, но тебя все равно отказывались выпустить, пока не получат информацию от дипломированного медика. Поэтому полночи я молился, хотя, если честно, Иисус поучаствовал в нашем освобождении явно меньше, чем твоя мать. Шарлотта посмотрела достаточно серий «Закона и порядка», чтобы знать как только ей зачитают права, она имеет право на один телефонный звонок. Как ни странно, позвонила она не тебе, а Пайпер Рис, своей лучшей подруге.

Мне Пайпер очень нравится. Да я просто обожаю эту женщину, которая – уж не знаю как – вызвонила‑таки Марка Розенблада в три часа ночи в выходной и уговорила связаться с твоей больницей. Я обязан ей даже своим браком, ведь это они с Робом познакомили меня с Шарлоттой. Тем не менее Пайпер порой… перегибает палку. Она умна и своенравна и почти всегда, к сожалению, оказывается права. Большинство наших с Шарлоттой ссор возникало из‑за тех или иных мыслей, которые она вбила ей в голову. И дело тут в том, что мысли, которые Пайпер преподносит уверенно и дерзко, Шарлотте попросту не идут – она становится похожа на девочку, напялившую мамин наряд. Твоя мама – женщина скромная, загадочная, ее сильные стороны нужно открывать самому, постепенно, они не бросаются в глаза. Если Пайпер – это женщина, которую ты в любой компании замечаешь первой (еще бы – коротко стриженная блондинка, бесконечно длинные ноги, широченная улыбка), то Шарлотта – та, которую ты не можешь забыть, уйдя из этой компании. С другой стороны, этот свойственный Пайпер напор, который подчас ужасно утомляет, только что помог мне выйти из тюрьмы. Значит, в планетарном масштабе я перед ней в долгу.

Тут дверь отворилась, и я увидел Шарлотту – усталую и бледную, с выбившимися из «хвоста» каштановыми кудрями. Она отчитывала своего конвоира:

– Если я досчитаю до десяти и Амелия не вернется, клянусь…

Господи, как же я люблю твою мать! Когда нужно, мы с ней мыслим совершенно одинаково.

В этот момент она заметила меня и не сдержала слез.

– Шон! – выкрикнула она и бросилась мне в объятия.

Мне бы очень хотелось, чтобы ты познала это чувство, когда недостающая частица тебя наконец находится и ты становишься сильнее, крепче. Для меня этой частицей была и остается Шарлотта. Она совсем малютка, пять футов два дюйма ростом, но под этими крутыми изгибами (которых она вечно стесняется, ведь у Пайпер, поди, четвертый размер!) скрываются мышцы, о которых окружающие и не подозревают. Эти мышцы она накачала, таская мешки с мукой в свою бытность поваром, а после – когда носила всюду тебя и твое снаряжение.

– Ты в порядке, малышка? – пробормотал я, уткнувшись ей в волосы.

От нее пахло яблоками и лосьоном для загара. Она всех нас заставила намазаться им, не успели мы вылететь из аэропорта. «На всякий случай», – сказала она тогда.

Вместо ответа она лишь кивнула, не отлипая от моей груди.

Со стороны двери донесся чей‑то вопль, и мы едва успели поднять головы, чтобы увидеть летящую на нас Амелию.

– Я забыла! – рыдала она. – Мамочка, я забыла взять справку! Прости меня! Простите меня, пожалуйста!

– Никто ни в чем не виноват. – Я присел на корточки и смахнул слезинки с ее щек. – Идем отсюда.

Дежурный предложил отвезти нас в больницу на патрульной машине, но я попросил его вызвать такси: пускай лучше помучаются из‑за своей дальновидности, чем попытаются ее искупить. Когда такси приехало, наша троица – в ногу, единым семейным фронтом – двинулась к выходу. Я пропустил Амелию и Шарлотту вперед, после чего уселся сам и велел шоферу ехать в больницу. Прикрыв глаза, я опустил голову на мягкий валик сиденья.

– Слава Богу, – сказала твоя мама. – Слава Богу, все закончилось.

Я даже не открыл глаз.

– Это еще не конец, – возразил я. – Кто‑то за это поплатится.

 

Шарлотта

 

Скажем так: домой мы ехали не в лучшем настроении. Тебе наложили кокситную повязку – одно из самых совершенных пыточных устройств, изобретенных докторами. Гипсовая створка ракушки закрывала тебя от колен до ребер, вынуждая постоянно находиться в полупоклоне: в такой позе кости срастаются быстрее. Ноги тебе приходилось широко расставлять и выворачивать ступнями наружу, чтобы не искривились бедерные суставы. Вот что нам сообщили в больнице:

 

1. Ты проносишь этот гипс четыре месяца.

2. Затем его разрежут пополам, и ты еще несколько недель просидишь в нем, как устрица в разломанной раковине, тренируя ослабевшие мышцы живота, – и только тогда сможешь снова сидеть прямо.

3. Маленький квадратный вырез на уровне живота позволит твоему желудку свободно расширяться во время приема пищи.

4. Прорезь между ног сделали, чтобы ты могла ходить в туалет.

 

А вот о чем они умолчали:

 

1. Ты не сможешь сидеть прямо и как следует лежать.

2. Ты не сможешь лететь обратно в Нью‑Гэмпшир в обычном самолетном кресле.

3. Ты даже не сможешь прилечь на заднем сиденье обычной машины.

4. Тебе будет неудобно сидеть в своем инвалидном кресле подолгу.

5. Твоя старая одежда не налезет на гипс.

 

* * *

 

Из‑за этого всего нам пришлось на какое‑то время задержаться во Флориде. Мы взяли напрокат автомобиль‑«универсал» с трехместным диваном и усадили Амелию сзади. В твоем распоряжении оказался весь средний ряд, который мы устелили купленными в «Уолмарте» одеялами. Там же накупили мужских футболок и трусов: благодаря эластичным поясам их можно было натянуть на гипс и закрепить резинками для волос; лишнюю ткань мы сдвинули набок, и, если не присматриваться, можно было подумать, что ты в простых шортах. Не самый модный наряд, но он хотя бы прикрывал твою оголенную промежность.

И мы отправились в долгий путь домой.

Ты сразу уснула: обезболивающее, которым тебя напичкали в больнице, не успело еще выйти из крови. Амелия попеременно разгадывала детские кроссворды и спрашивала, далеко ли еще ехать. Еду мы покупали навынос, потому что ты не могла сидеть за столом.

Часов через семь Амелия заерзала.

– Помните миссис Грей, которая вечно заставляет нас писать, что интересного произошло на каникулах? Я расскажу, как вы пытались усадить Уиллоу на унитаз.

– Не смей, – сказала я.

– Ну, если я не напишу об этом, сочинение у меня будет совсем короткое.

– Мы еще можем повеселиться, – заметила я. – Заедем в Мемфис, в Грейсленд… или в Вашингтон…

– Или просто поедем домой и забудем обо всем, – буркнул Шон.

Я украдкой взглянула на него. В темноте зеленый отсвет от приборной панели ложился маской ему на глаза.

– А может, посмотрим Белый дом? – воодушевившись, предложила Амелия.

Я представила, как жарко и влажно сейчас в Вашингтоне. Живо нарисовала картину, как мы тащим тебя на закорках по лестнице, ведущей к Музею космонавтики. За окном черная лента дороги разворачивалась без конца и края, и мы никак за ней не поспевали.

– Папа прав, – сказала я.

 

Когда мы наконец добрались до дома, вести о случившемся уже распространились по округе. На кухонной стойке меня ожидала записка от Пайпер – список всех наших знакомых, которые принесли нам запеканки. Всю эту снедь Пайпер сложила в холодильник и оценила по пятибалльной шкале: пять – есть незамедлительно, три – вкусней, чем консервированная лапша, один – чревато кишечными инфекциями. Благодаря тебе я давно поняла, что люди предпочитают помогать не личным участием, а домашней выпечкой. Вручаешь блюдо – и всё, дело сделано. И душевных сил не потратил, и совесть чиста. Еда – это валюта взаимовыручки.

У меня постоянно спрашивают, как я, но на самом деле никому это не интересно. Люди смотрят на твои гипсовые повязки – то защитного цвета, то ярко‑розового, то флуоресцентного оранжевого. Смотрят, как я разгружаю багажник машины и собираю твои ходунки с резиновыми набалдашниками на концах, чтобы мы могли кое‑как проковылять по тротуару, пока их дети качаются на турниках, играют в выбивного и занимаются прочей детской ерундой, от которой твои кости разбились бы вдребезги. Они улыбаются мне, потому что блюдут вежливость и политкорректность, но сами в этот момент думают об одном: «Слава богу! Слава богу, что она, а не я!»

Твой отец говорит, что я несправедлива к ним. Что некоторые люди действительно хотят нам помочь. А я отвечаю: если бы они действительно хотели нам помочь, то не приносили бы запеканки с макаронами. Вместо этого они бы повели Амелию на каток или собирать яблоки в саду, потому что она нигде не бывает. Или почистили бы желоба в нашем доме, которые вечно забиты палой листвой после грозы. А если бы им вздумалось стать настоящими героями, они могли бы позвонить в страховую компанию и часа четыре поспорить об оплате счетов, чтобы мне этого делать не пришлось.

Шон не понимает, что большинство людей, предлагающих помочь, заботятся не о нас, а о себе. И я, если честно, не виню их в этом. Это такое суеверие: если поможешь семье, попавшей в беду… если бросишь щепотку соли через плечо… если не будешь наступать на трещины в тротуаре, то станешь неуязвимым. И тебе, возможно, удастся убедить себя, что с тобой ничего подобного случиться не могло.

Только не подумай, что я жалуюсь. Люди смотрят на меня и думают: «Вот бедняга, родила увечного ребенка». А я, глядя на тебя, вижу девочку, которая к трем годам уже знала наизусть «Богемскую рапсодию» группы Queen. Девочку, которая забирается ко мне в постель во время грозы, но не потому, что боится, а потому что я боюсь. Девочку, чей смех всегда вибрирует в глубинах моего тела, словно камертон. Я никогда не мечтала о здоровом ребенке, ведь тогда этот ребенок не был бы тобой.

 

На следующее утро я пять часов проговорила по телефону со страховой компанией. Наш полис не покрывает вызовов «скорой помощи», однако из той больницы во Флориде пациента в кокситной повязке на другом транспорте не выпустили бы. Замкнутый круг, да, но понимала это только я, а потому наш разговор напоминал театр абсурда.

– Позвольте уточнить, – сказала я уже четвертому начальнику за день, – вы говорите, что я не обязана была вызывать «скорую», и, следовательно, страховка вызов не покроет?

– Совершенно верно, мэм.

Ты в это время лежала на диване и разрисовывала гипс фломастерами, голову тебе подпирала груда подушек.

– А что мне, по‑вашему, оставалось делать?

– Судя по всему, вы могли оставить пациента в больнице.

– Но вы же понимаете, что гипс снимут только через несколько месяцев. Вы предлагаете мне все это время держать дочь в больнице?

– Нет, мэм. До тех пор, пока не подыщете альтернативный вид транспорта.

– Но единственный транспорт, на котором можно покинуть здание больницы, это карета «скорой помощи»! Такие у них правила! – Твоя нога уже напоминала фруктовый леденец. – Ваша страховка покроет дополнительное время в больнице?

– Нет, мэм. Максимальная продолжительность госпитализации при подобных травмах…

– Да, я знаю, – вздохнула я.

– Мне кажется, – язвительно заметил страховщик, – что, если выбирать между оплатой лишних ночей в больнице и несанкционированным вызовом «скорой», вам жаловаться не на что.

Лицо у меня вспыхнуло.

– А мне кажется, что вы – полный мудак! – выкрикнула я и швырнула трубку на рычаг. Обернувшись, я увидела, что фломастер готов в любой момент выпасть у тебя из руки в опасной близости от диванной подушки. Изогнутая кренделем, ты лежала неподвижной нижней частью вперед, а голову запрокидывала через плечо, чтобы смотреть в окно.

– Ругательная банка… – пробормотала ты. Ты завела специальную консервную банку, обклеенную радужной бумагой, куда Шон бросал по четвертаку за каждое свое ругательство. Только за этот месяц ты накопила сорок два доллара: считала всю дорогу из Флориды. Я достала монету и кинула в прорезь, но ты на меня не смотрела – твое внимание было приковано к замерзшему озерцу. По его поверхности разъезжала на коньках Амелия.

Твоя сестра каталась на коньках лет с… ну, примерно с твоего возраста. Они с Эммой, дочкой Пайпер, дважды в неделю ходили на тренировки, а больше всего на свете тебе хотелось подражать старшей сестре. Но так вышло, что тебе не суждено было никогда – никогда в жизни – попробовать себя в конькобежном спорте. Однажды ты сломала руку, просто притворяясь, что катаешься в носках по кухонному линолеуму.

– С такими языками, как у нас с папой, ты скоро соберешь достаточно денег, чтобы купить билет на самолет и убраться отсюда подальше, – пошутила я, пытаясь тебя отвлечь. – Куда ты, интересно, полетишь? В Лас‑Вегас?

Ты оторвалась от окна и взглянула на меня.

– Это было бы глупо, – сказала ты. – Я не смогу играть в блэк‑джек, пока мне не исполнится двадцать один год.

А Шон тебя, между тем, уже научил – и в «сердца», и в техасский покер, и в пятикарточный стад. Я была в ужасе, пока не осознала, как скучно тебе резаться в «дурака» часами напролет.

– Тогда, наверное, куда‑нибудь в Карибский бассейн?

Как будто ты когда‑нибудь сможешь свободно перемещаться по миру. Как будто ты когда‑нибудь сможешь поехать на каникулы, не вспоминая о нашей поездке в Диснейленд.

– Вообще‑то я думала купить книжек. Доктора Зюсса, например.

Ты уже читала школьную программу шестого класса, пока твои одногодки учили алфавит. Это одно из немногих преимуществ ОП: обездвиженная, ты могла целыми днями корпеть над книгами или лазить в Интернете. Когда Амелия хотела тебе досадить, она обзывала тебя Википедией.

– Доктора Зюсса? Правда?

– Не для себя, конечно. Я хочу отослать их в ту больницу во Флориде. Там совершенно нечего читать! Одни загадки типа «Найди десять отличий». А на пятый‑шестой раз разгадывать их становится скучно.

Я буквально потеряла дар речи. Мне хотелось одного: забыть эту идиотскую больницу как страшный сон, наложить проклятие на страховую компанию, с которой нам пришлось сражаться, выкинуть на свалку истории корсет, в котором тебе придется прожить четыре адских месяца. И вот – только посмотрите на нее, маленькую девочку, и не думавшую себя жалеть… У тебя было право жалеть себя, но ты не пользовалась этой возможностью. Порой мне даже казалось, что на тебя, катящуюся в инвалидном кресле или ковыляющую на костылях, глазеют не из‑за «ограниченных возможностей», а из‑за тех безграничных возможностей, которыми ты была наделена, а окружающие – нет.

Телефон снова зазвонил, и на долю секунды я размечталась, что кто‑то из руководства страховой компании решил извиниться передо мной. Но это оказалась Пайпер.

– Я тебя ни от чего не отвлекла?

– Отвлекла, если честно. Перезвони через несколько месяцев.

– Ей очень больно? Ты звонила Розенбладу? Где Шон?

– Да, больно. Нет, не звонила. Шон, я надеюсь, зарабатывает деньги, чтобы оплатить счета за отпуск, который не удался.

– Слушай, я завтра отвезу Амелию на тренировку вместе с Эммой. Хоть одним поводом для беспокойства меньше.

«Повод для беспокойства»? Да я и не знала, что у Амелии завтра тренировка. Фигурное катание не то что играло вторую скрипку – оно вообще не входило в мой оркестр.

– Что еще тебе надо? – спросила Пайпер. – Купить продуктов? Бензина? Привезти тебе Джонни Деппа?

– Я хотела попросить упаковку «ксанакса», но теперь согласна на пункт третий.

– Логично. Ты замужем за парнем, который похож на Брэда Пита, только сложен лучше, а грезишь о длинноволосом утонченном задохлике.

– Ну, трава всегда зеленее… – протянула я, наблюдая, как ты пытаешься установить на коленях старый ноутбук. Ноутбук становиться не желал, сползая по наклону твоего гипса, и я подложила под него подушку. – А мой газон, к сожалению, сейчас в незавидном состоянии.

– Ой, мне пора! Из моей пациентки, кажется, вылезает младенец.

– Если бы ты платила мне по доллару каждый раз, когда…

Пайпер рассмеялась.

– Шарлотта, – сказала она, – попытайся прополоть свой газон.

Я повесила трубку. Ты что‑то лихорадочно печатала двумя пальцами.

– Что ты делаешь?

– Открываю почтовый ящик для золотой рыбки Амелии.

– Я сомневаюсь, что он ей понадобится…

– Вот поэтому он попросил об этом меня, а не тебя.

«Попытайся прополоть свой газон».

– Уиллоу, – объявила я, – закрывай ноутбук. Мы идем кататься на коньках.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Но ты же говорила…

– Уиллоу, ты чего больше хочешь – спорить со мной или кататься на коньках?

Последний раз я видела тебя такой счастливой еще до отъезда во Флориду. Я надела свитер, обулась и принесла из кладовки зимнее пальто, чтобы закутать твое туловище. Обернув тебе ноги одеялами, я усадила тебя на колени. Без гипса ты весила не больше сказочного эльфа. В гипсе – все пятьдесят три фунта.

Если на что эта повязка и годилась – для чего она была, считай, создана! – так это чтобы удерживать тебя у моего бедра. Ты немного отклонилась, но я все равно смогла обвить тебя одной рукой, совершить все необходимые маневры и вынести тебя на улицу.

Заметив нас, неуклюже, как черепахи, ползущих сквозь снежные заносы и черные полоски гололеда, Амелия застыла на месте.

– Я буду кататься на коньках! – пропела ты, и Амелия вытаращила глаза в немом вопросе.

– Ты же сама слышала.

– Ты привела ее кататься на коньках?! Ты же сама просила папу засыпать пруд! Ты ведь говорила, что это «жестокое и несправедливое наказание для Уиллоу»!

– Я пропалываю газон, – объяснила я.

– Какой еще газон?!

Я подоткнула одеяла снизу и осторожно опустила тебя на лед.

– Амелия, – сказала я, – теперь мне понадобится твоя помощь. Глаз с нее не своди, поняла? А я пока схожу за коньками.

Я побежала обратно в дом, остановившись лишь раз, на пороге, проверить, присматривает ли сестра за тобой. Мои коньки лежали на самом дне корзины в кладовой, я и не помню, когда последний раз их доставала. Шнурки сплели их воедино, как верных любовников. Перекинув коньки через плечо, я подхватила легкое офисное кресло. Уже на крыльце я перевернула его, водрузив сидение, как поднос, на голове, и самой себе напомнила африканскую женщину, которая, нацепив яркую юбку, несет корзины фруктов и мешки риса домой на ужин.

Дойдя до пруда, я поставила кресло на лед и подправила спинку и подлокотники, чтобы ты влезла туда в своих гипсовых доспехах. Потом подхватила тебя и умостила в уютном гнездышке, а сама присела завязать шнурки.

– Ну, держись, Вики! – крикнула Амелия, и ты цепко ухватилась за подлокотники. Нависая над тобой со спины, она покатила тебя по ледяному зеркалу. Одеяла у тебя под ногами раздулись, как паруса, и я велела твоей сестре быть осторожнее. Но Амелия и так была осторожна. Перегнувшись через спинку кресла, она придерживала тебя одной рукой, набирая скорость. Затем она быстро разворачивалась, чтобы смотреть на тебя, и тащила кресло за подлокотники, пятясь задом.

Ты склонила головку набок и зажмурилась, когда Амелия прочертила круг. Темные кудри твоей сестры вырывались из‑под полосатой вязаной шапочки; твой смех повис над катком ослепительно‑ярким флагом.

– Мама, – крикнула ты, – посмотри на нас! Я встала, но колени у меня подкашивались.

– Подождите меня! – попросила я, и каждый мой шаг был уверенней предыдущего.

 

Шон

 

Когда я вернулся на работу, первым, что я увидел, был мой портрет с подписью «Разыскивается!», приклеенный возле вешалки со свежей, только из химчистки, формой. Лицо мое пересекало выведенное красным фломастером слово «ЗАДЕРЖАН».

– Очень смешно, – пробормотал я, срывая плакат.

– Шон О'Киф! – сказал мой коллега, протягивая другому воображаемый микрофон. – Вы только что выиграли Суперкубок по американскому футболу! Что вы планируете делать в дальнейшем?

Тот вскинул кулаки в воздух и торжественно воскликнул:

– Для начала съезжу в Диснейленд!

Все расхохотались.

– Кстати, звонили из турбюро. Сказали, что забронировали тебе билеты в Гуантанамо на следующий отпуск.

Капитан велел всем замолчать.

– Не сердись, Шон, ты же знаешь – мы просто шутим. А если серьезно, как Уиллоу?

– Нормально.

– Если мы можем тебе чем‑то помочь… – Конец предложения растаял как дым.

Я улыбнулся, как будто меня это нисколько не задело. Как будто мог шутить над самим собой, а не просто служить посмешищем.

– Вам что, заняться больше нечем? Вы же не во Флориде.

Отсмеявшись, ребята разошлись, и я остался в раздевалке один. Первым делом я врезал кулаком по железной дверце своего шкафчика, распахнув его настежь. Оттуда вылетела бумажка – еще один мой портрет, только теперь с пририсованными ушами Микки Мауса. Внизу была приписка: «Мир тесен».

Вместо того чтобы переодеться, я отправился в диспетчерскую и схватил с полки телефонную книгу (там хранится целая стопка). Я просматривал рекламные объявления, пока не нашел нужную фамилию – фамилию, которую слышал множество раз в ночных роликах: «Роберт Рамирез, адвокат истца: Потому что вы достойны лучшего!»

«Да, достоин, – подумал я. – И моя семья достойна».

Я набрал номер.

– Здравствуйте, – сказал я. – Я бы хотел назначить встречу.

 

В своем доме я исполнял обязанности ночного сторожа. Когда вы обе уже спали, а Шарлотта только укладывалась, приняв душ, я должен был погасить везде свет, запереть двери и совершить последний обход помещения. Пока тебе не сняли гипс, ты спала на диване в гостиной. Я уже выключил было лампу в кухне, когда вспомнил об этом, подошел и, подтянув край одеяла к твоему подбородку, поцеловал тебя в лоб.

После я заглянул к Амелии и наконец пошел в нашу спальню. Шарлотта, обернувшись полотенцем, чистила зубы у зеркала в ванной. Волосы у нее еще не высохли. Подкравшись сзади, я коснулся ее плеч и обернул одну кудряшку вокруг пальца.

– Мне так нравятся твои волосы, – сказал я, наблюдая, как прядь снова заворачивается в спиральку. – У них как будто есть память.

– Не то что память – разум! – сказала она и тряхнула кудрявой гривой.

Склонившись над раковиной, она тщательно прополоскала рот, а когда распрямилась, я ее поцеловал.

– Свежее дыхание.

Она рассмеялась.

– Мы что, снимаемся в рекламе зубной пасты?

Наши взгляды встретились в зеркальном отражении. Я всегда задавался вопросом: видит ли она все то, что вижу я, глядя на нее? В конце концов, заметила ли она, что мои волосы уже редеют на макушке?

– Чего ты хочешь? – спросила она.

– А как ты поняла, что я чего‑то от тебя хочу?

– Мы женаты семь лет.

Я прошел за ней в спальню и молча наблюдал, как она сбрасывает полотенце и ныряет в футболку на несколько размеров больше. Я понимаю, что тебе, как и любому ребенку, неловко об этом слышать, но мне ужасно нравилось, что твоя мама – даже семь лет спустя – стеснялась переодеваться передо мной. Как будто я не помнил наизусть каждый дюйм ее тела.