Тарталетка из сладкого сдобного теста, испеченная «вслепую» 5 страница

В то утро мы с тобой неуклюже протиснулись в ванную, и, подхватив тебя под руки, я с грехом пополам усадила тебя на унитаз.

– Мешки! – сказала ты. – Мешки мешают.

Одной рукой, пыхтя под тяжестью твоего тела, я поправила полиэтиленовые мешки, обмотанные вокруг ног. Нам самим пришлось методом проб и ошибок выяснять, как человек в кокситной повязке должен справлять нужду; врачи об этом скромно умолчали. От родителей, пишущих на интернет‑форумах, я узнала, что можно заправлять мусорные пакеты за края гипса, делая своего рода защитную прокладку, чтобы повязка не мокла и не пачкалась. Стоит ли говорить, что поход в туалет занимал около получаса, а после нескольких неприятных сюрпризов ты научилась заранее предсказывать зов природы и не ждать до последнего момента.

– Каждый год сорок тысяч человек получают увечья на унитазах, – сказала ты.

Я бессильно заскрежетала зубами.

– Я тебя умоляю, Уиллоу: просто сосредоточься, пока их не стало сорок тысяч и один.

– Хорошо. Готово.

Продолжая демонстрировать чудеса эквилибристики, я подала тебе рулон туалетной бумаги и убрала руку, чтобы ты смогла дотянуться к промежности.

– Умница, – сказала я. Смыв, я осторожно потащила тебя сквозь узкий проем двери – вот только зацепилась кроссовкой за край коврика и тут же почувствовала, что теряю равновесие. Извернувшись, я приземлилась первой, чтобы смягчить тебе удар.

Не помню даже, кто засмеялся первым, а когда одновременно зазвонили в дверь и по телефону, смех стал еще громче. Может, пора уже сменить приветствие на автоответчике: «Извините, я сейчас не могу подойти к телефону, потому что держу над унитазом свою дочку, запаянную в пятидесятифунтовый гипс».

Опершись на локти, я поднялась сама и подняла тебя. В дверь продолжали трезвонить.

– Иду‑иду! – крикнула я.

– Мамочка! – взвизгнула ты. – Мои штаны!

Ты все еще стояла полуголой после нашего маленького туалетного приключения, а облачение в пижаму заняло бы добрых десять минут. Вместо этого я схватилась за мешок, все еще свисающий с гипсового ободка, и обмотала им нижнюю половину твоего тела, словно черной юбкой.

На крыльце стояла миссис Дамброски – наша соседка, жившая через дорогу. У нее были внуки‑близнецы примерно твоего возраста, которые в том году приезжали в гости. Пока бабушка спала, негодники украли ее очки и подожгли кучу листьев. Огонь наверняка перекинулся бы на гараж, если бы к дому не подоспел почтальон.

– Здравствуй, милочка, – сказала миссис Дамброски. – Надеюсь, я тебя ни от чего не отвлекаю.

– Нет‑нет, – заверила я ее. – Мы просто…

Я посмотрела на тебя, обмотанную мусорным пакетом, и мы обе снова расхохотались.

– Я только хотела забрать свою миску, – сказала миссис Дамброски.

– Вашу миску?

– Ту, в которой я испекла лазанью. Надеюсь, вам она пришлась по вкусу.

Она, должно быть, имела в виду одно из тех угощений, что ждали нас по возвращении из адского Диснейленда. Съели мы, честно скажу, далеко не всё, а остатки упрятали в морозилку. Этих запеканок, лазаний и макарон хватило бы не на один заворот кишок.

Мне показалось бы наглостью просить вернуть посуду, в которой ты приносишь гостинец для больного человека.

– Давайте я поищу вашу миску, миссис Дамброски, а Шон ее потом занесет.

Она недовольно поджала губы.

– Ну что же. Думаю, с тунцовой запеканкой можно подождать.

На долю секунды я не без удовольствия представила, как повешу тебя на тощие ручонки миссис Дамброски, которая наверняка покачнется под твоим весом, а сама пойду в кухню, отыщу эту чертову лазанью и швырну ее старухе под ноги. Но вместо того я лишь улыбнулась.

– Спасибо за понимание. А сейчас мне пора укладывать Уиллоу, – сказала я и закрыла дверь.

– Я же не сплю днем, – сказала ты.

– Я знаю. Я просто хотела, чтобы она ушла, пока я ее не прикончила.

Корчась и извиваясь, я оттащила тебя в гостиную и усадила на диван, возведя у тебя за спиной башню из подушек. Подбирая с пола пижамные штаны, я заодно нажала на мерцающую кнопку автоответчика.

– Начнем с левой, – сказала я, натягивая широкий пояс на гипс.

«У вас одно новое сообщение».

Управившись с правой штаниной, я поправила резинку, чтобы не морщилась, и прислушалась к голосу на кассете.

«Мистер и миссис О'Киф, вас беспокоит Марин Гейтс из юридической фирмы Роберта Рамиреза. Мы бы хотели обсудить с вами некоторые вопросы».

– Мама! – захныкала ты, когда мои пальцы замерли у тебя на талии.

Я сжала лишнюю ткань пучком.

– Ага, почти готово, – рассеянно пробормотала я. Сердце у меня готово было выскочить из груди.

 

На этот раз Амелия была в школе, но Уиллоу все равно пришлось взять с собой. И на этот раз они подготовились к нашему приходу: рядом с кофейным автоматом стояли пакеты сока, а возле глянцевых журналов об архитектуре высилась стопка книжек с картинками. Секретарша повела нас уже не в конференц‑зал, а в офис, переливавшийся сотнями оттенков белого: снежный паркет мореного дуба, нежно‑кремовая обшивка стен, кипенные кожаные диваны. Ты обвела все это белоснежное великолепие изумленным взглядом. Это что, рай? А кто тогда этот Роберт Рамирез?

– Я так рассудил, что на диване Уиллоу будет удобней, – мягко сказал он. – И еще подумал, что мультик смотреть ей будет куда интересней, чем слушать, как взрослые болтают о скучных вещах.

Он указал на ДВД с мультфильмом «Рататуй» – твоим любимым, хотя он не мог об этом знать. Посмотрев его впервые, мы в тот же вечер закатили настоящий пир горой.

Марин Гейтс принесла портативный ДВД‑плейер и пару щегольских наушников. Усадив тебя перед экраном, она лично воткнула трубочку в твою пачку сока.

– Мистер и миссис О'Киф, – продолжил Рамирез, – мы решили, что лучше будет не обсуждать это при Уиллоу, но тут же осознали, что присутствие зашей дочери необходимо ввиду ее физического состояния. Идею с ДВД выдвинула Марин. Она же последние две недели посвятила кропотливому исследованию вашей ситуации. Мы просмотрели вашу медицинскую документацию и дали ее на оценку экспертам. Вам знакомо имя Маркус Кавендиш?

Мы с Шоном переглянулись и синхронно помотали головами.

– Доктор Кавендиш – шотландец, один из ведущих мировых специалистов по остеопсатирозу. У него сложилось мнение, что ваш акушер‑гинеколог допустила немало врачебных ошибок. Миссис О'Киф, вы, полагаю, помните, каким подозрительно светлым было ваше УЗИ на восемнадцатой неделе… А ваш гинеколог упустила этот момент. Она должна была определить, в каком состоянии находится плод, еще тогда, задолго до того, как ультразвук показал многочисленные переломы. И она обязана была предоставить вам эту информацию вовремя беременности… чтобы вы могли самостоятельно решить дальнейшую судьбу своего ребенка.

Голова у меня пошла кругом. Шона речь Рамиреза, похоже, тоже ошарашила.

– Погодите‑ка… – пробормотал он. – О каком иске идет речь?

Рамирез боязливо покосился в твою сторону.

– В юридической практике это называется «ошибочное рождение».

– И что это, черт побери, значит?

Адвокат перевел взгляд на Марин Гейтс. Та смущенно прокашлялась.

– Иск об «ошибочном рождении» позволяет родителям ребенка получить денежную компенсацию за ущерб, нанесенный рождением и содержанием ребенка‑инвалида. Подразумевается следующее: если бы врач заблаговременно предупредил вас, что ребенок родится физически неполноценным, вы могли бы сами сделать выбор – продолжать либо прерывать беременность.

Я вспомнила, как огрызнулась на Пайпер пару недель назад: «Тебе обязательно быть такой чертовски идеальной во всем?»

А что, если однажды она все‑таки допустила оплошность, и оплошность эта была связана с тобой?

Я была недвижна, как и ты, я даже дышать не могла. Шон заговорил за меня:

– Вы хотите сказать, что моей дочери лучше было вообще не рождаться? – накинулся он. – Что это была ошибка? Я не собираюсь слушать подобный бред!

Я посмотрела на тебя: сняв наушники, ты ловила каждое слово.

Твой отец и Роберт Рамирез встали одновременно.

– Сержант О'Киф, я понимаю, как дико это звучит. Но выражение «ошибочное рождение» – всего лишь юридический термин. Мы не хотим сказать, что вашей дочери лучше было не рождаться, у вас абсолютно очаровательная дочь. Мы просто считаем, что если врач не придерживается положенных стандартов при лечении пациента, кто‑то должен за это ответить. – Он сделал шаг вперед. – Это врачебная халатность. Вспомните, сколько времени и денег уже потрачено на заботу об Уиллоу, и подумайте, сколько понадобится еще. Почему вы должны платить за чужую ошибку?

Шон грозно навис над адвокатом, и на миг я заподозрила, что сейчас он смахнет его, как назойливую муху. Но он лишь ткнул пальцем ему в грудь и прохрипел:

– Я люблю свою дочь. Я люблю ее!

Он резким движением подхватил тебя на руки, невольно потянув за провод наушников. ДВД‑плейер опрокинулся и сшиб пачку сока, жидкость заструилась по кожаному дивану.

Я вскрикнула и принялась рыться в сумочке в поисках салфеток. Нельзя же уродовать эту божественную мебель!

– Не волнуйтесь, миссис О'Киф, – пробормотала Марин, опускаясь на колени рядом со мной.

– Папочка, но мультик еще не закончился! – возмутилась ты.

– Закончился. – Шон сорвал с тебя наушники и швырнул их на пол. – Шарлотта, идем отсюда, черт побери!

Кипя праведным негодованием, он уже шагал по коридору, пока я вытирала пролитый сок. Осознав, что оба юриста таращатся на меня, я встала.

– Шарлотта! – прогрохотал голос Шона из приемной.

– Ммм… спасибо вам… Простите за беспокойство. – Я обхватила себя руками, как будто мне было холодно или я должна была утихомирить бурю эмоций внутри. – Я просто… У меня один вопрос… – Я посмотрела на адвокатов и набрала полные легкие воздуха. – А что будет, если суд примет решение в нашу пользу?

 

 

II

 

Забрось меня на дно морское.

Облепи меня солью и водой.

Крестьяне не должны вспахать моих костей.

И Гамлет не возьмет меня за челюсть,

Не скажет: шутки кончились

И пусто у меня во рту.

Зеленоглазые доходяги подхватят мои глаза,

Фиолетовые рыбы сыграют в прятки,

И стану я песней грома, рокотом моря

На дне из соли и воды.

Забрось меня… на дно морское.

Карл Сэндберг. Кости

 

Сбивать – аккуратно подмешивать одну субстанцию к другой с помощью большой металлической ложки или кухонной лопатки.

 

Когда мы говори «сбивать», нам обычно представляются сбитые самолеты и сбившиеся механизмы. Применительно к тесту это слово имеет совсем другое значение: вы смешиваете два разнородных вещества, но пространство между ними не исчезает. Правильно сбитая смесь легка и воздушна, ее составные части как будто только знакомятся друг с другом.

Это уже почти готовая комбинация, когда одна смесь поддается другой. Представьте плохую раздачу в покере, представьте ссору, представьте себе любую ситуацию, в которой одна сторона просто сдается.

 

ШОКОЛАДНО‑МАЛИНОВОЕ СУФЛЕ

1 пинта малины, перетертой в кашицу

8 яиц, желтки отделить от белков

4 унции сахара

3 унции универсальной муки

8 унций первосортного горького шоколада, нарезанного кусочками

2 унции ликера «Шамбор»

2 столовые ложки топленого масла

Сахар для присыпки формочек

 

Разогрейте малиновое пюре в кастрюле до средней температуры. Взболтайте яичные желтки с 3 унциями сахара в большой миске, подмешайте муку и малину и вылейте смесь обратно в кастрюлю.

Готовьте на небольшом огне, постоянно помешивая, пока жидкий крем не загустеет. Ни в коем случае не доводите до кипения!

Снимите кастрюлю с огня и постепенно примешивайте шоколад, пока он окончательно не растает. Залейте ликер. Прикройте образовавшуюся смесь целлофаном, чтобы не образовалась корка.

Смажьте шесть формочек маслом и присыпьте их изнутри сахарной пудрой. Разогрейте плиту до 425 градусов по Фаренгейту.

Взбивайте белки, пока не загустеют, вместе с оставшейся унцией сахара. Тут‑то вы и заметите, как две непохожие субстанции объединяются, как белки сольются с шоколадом. И белки, и шоколад пойдут на это слияние неохотно, темнота шоколада станет частью яичной пены и наоборот.

Разложите полученную смесь по формочкам, чтобы до края оставалось не менее одной четвертой дюйма. Немедленно ставьте в духовку. Суфле считается готовым, когда оно поднялось, позолотело сверху, а по краям подсохло; обычно на это уходит порядка 20 минут. Однако не удивляйтесь, когда, достав суфле из духовки, вы увидите, что оно осело под грузом собственных невыполнимых обещаний.

 

Шарлотта

Апрель 2007 г

 

В жизни всё имеет свои последствия, жизнь без влияния на других – невозможна. Это был один из первых уроков, которые преподали нам врачи, когда начали объяснять все тонкости хитрой болезни остеопсатироз. Будьте активны, но ничего не ломайте, потому что если сломаете, то не сможете больше проявлять активность. Родители, постоянно державшие детей в сидячем положении или заставлявшие их передвигаться на коленях, чтобы снизить риск падения, рисковали другим – что у детей не разовьются мускулы и суставы, необходимые для защиты костей.

В твоем случае Шон пошел на риск. С другой стороны, его обычно не было дома, когда у тебя случался очередной перелом. Он потратил долгие годы, чтобы убедить меня: несколько гипсовых повязок – это скромная цена за настоящую жизнь. Возможно, теперь я смогу убедить его, что два ужасных слова «ошибочное рождение» – это приемлемая плата за твое безбедное будущее. Несмотря на скандальный уход, я все же надеялась, что они мне перезвонят. Я засыпала с мыслями о том, что рассказывал Роберт Рамирез. Я просыпалась с непривычным вкусом во рту – и сладким, и кислым одновременно; лишь через несколько дней я поняла, что это – обыкновенная надежда.

Ты сидела на больничной койке, прикрыв корсет одеялом, и читала книжку вроде «100 бесполезных фактов» в ожидании укола памидроната. Поначалу тебе его впрыскивали раз в два месяца, теперь достаточно было ездить в Бостон дважды в год. Памидронат не способен излечить ОП, но позволяет людям с третьим типом хотя бы передвигаться на ногах, а не в инвалидном кресле. Без этих уколов у тебя в стопах могли бы образовываться микротрещины даже при ходьбе.

– Сложно в это поверить, глядя на переломы тазобедренных суставов, но Z‑показатель у нее значительно улучшился, – сказал доктор Розенблад. – Он сейчас на отметке минус три.

Когда ты только родилась, скан костей показал плотность в минус шесть пунктов. У девяносто восьми процентов населения этот показатель составляет от плюс до минус двух. Кость постоянно рождает новые клетки и поглощает старые; памидронат же снижал уровень, при котором твое тело поглощало костную ткань, позволяя тебе двигаться достаточно активно, чтобы набираться сил. Доктор Розенблад однажды объяснил мне этот принцип на примере обычной кухонной губки: кость – пористое образование, а памидронат хоть немного заполнял ее поры.

За пять лет постоянного лечения ты перенесла более пятидесяти переломов. Я даже не представляю, как бы ты жила без врачебного вмешательства.

– У меня для тебя сегодня припасен очень интересный факт, Уиллоу, – сказал доктор Розенблад. – В крайнем случае врачи заменяют кровяную плазму пастой из кокосовых орехов.

Глаза у тебя округлились.

– А вы это когда‑нибудь делали?!

– Думал как раз попробовать сегодня… – Он улыбнулся. – Шучу‑шучу. Если вопросов нет, можем начинать концерт.

Твоя ладошка проскользнула в мою.

– Два укола, так?

– Правило есть правило, – ответила я. Если медсестре не удастся с двух попыток поставить тебе капельницу, я заставлю ее привести кого‑то другого.

Забавно: когда мы с Шоном встречались с его друзьями и их женами, я всегда держалась скромно, никому бы и в голову не пришло назвать меня душой компании. Я не из тех женщин, которые заводят беседы с незнакомцами в очереди к кассе супермаркета. Но стоило мне оказаться в больнице – и я готова была биться за тебя не на жизнь, а на смерть. Я становилась твоим голосом, пока ты сама не научилась бы себя защищать. Такой я стала не сразу – кому же не хочется верить, будто докторам виднее? Но ведь есть врачи, которые за долгие годы практики ни разу не сталкивались с ОП. Если они убеждали меня, что отвечают за свои действия, это еще не значило, что я им доверяю.

Единственным исключением была Пайпер. Я поверила ей, когда она сказала, что мы никак не могли узнать о твоей болезни заранее.

– Думаю, пора начинать, – объявил доктор Розенблад.

Каждая процедура длилась четыре часа, три дня подряд. После двух часов многократных измерений твоих параметров (они действительно верили, что твои рост и вес могут измениться за полчаса?) В палату наконец вызывали самого доктора Розенблада, и ты сдавала мочу. Затем у тебя брали кровь – шесть склянок, ни много ни мало. Ты так крепко впивалась мне в руку, что на холсте моей кожи оставались полумесяцы от твоих ноготков. После этого медсестра наконец ставила тебе капельницу – и этот этап ты ненавидела больше всего. Едва заслышав шаги по коридору, я постаралась отвлечь тебя нелепыми фактами из книжки.

«Языки фламинго считались в древнем Риме деликатесом».

«В Кентукки запрещено законом носить мороженое в заднем кармане брюк».

– Привет, солнышко! – проворковала медсестра. Волосы у нее над головой парили облаком неестественно желтого цвета, со стетоскопа свисала игрушечная обезьянка. На небольшом пластмассовом подносе у нее в руках лежала игла, спиртовые салфетки и две белые ленты.

– Иголки – это такие хреновые штуки! – заявила ты.

– Уиллоу, следи за своим языком!

– Но «хреновый» – это же не ругательство. Хрен добавляют в еду.

– А как хреново, когда все время готовишь сама… – пробормотала медсестра, протирая тебе предплечье проспиртованным тампоном. – А теперь, Уиллоу, на счет «три» я тебя уколю. Договорились? Раз… два…

– Три! – взвизгнула ты. – Вы меня обманули!

– Иногда лучше не ждать боли, – объяснила медсестра, снова занося иглу. – Увы, не получилось. Давай еще разок попробуем…

– Нет, – вмешалась я. – Вы могли бы пригласить другую медсестру?

– Но я ставлю капельницы уже тринадцать лет…

– Может, кому‑то и ставите, но не моей дочери.

Лицо ее окаменело.

– Я позову старшую сестру.

Она закрыла дверь.

– Но она ведь только раз меня уколола! – напомнила ты.

Я присела на край твоей койки.

– Хитрая она какая‑то была. Я не хочу рисковать.

Ты прибежала пальцами по границам своей книги, словно читала вслепую по азбуке Брайля. Один факт сразу бросился мне в глаза: «Если верить статистике, самый безопасный возраст в жизни человека – это десять лет».

Ты уже преодолела полпути.

 

Чем меня радовали твои ночевки в больнице, так это тем, что можно было больше не волноваться, как бы ты там не оказалась, поскользнувшись в ванне или запутавшись в рукаве куртки. Как только первое вливание закончилось и ты безмятежно уснула, я на цыпочках вышла из полумрака палаты и спустилась к шеренге телефонов‑автоматов, чтобы позвонить домой.

– Как она? – едва сняв трубку, спросил Шон.

– Скучает, ерзает на месте. Как обычно. А что там Амелия?

– Получила высший балл по математике и закатила истерику, когда я попросил ее вымыть посуду после обеда.

Я улыбнулась и повторила:

– Как обычно.

– А знаешь, что у нас было на обед? Котлета по‑киевски, жареная картошка и тушеная спаржевая фасоль.

– Ага, конечно. Ты яйца сварить не сможешь.

– А я и не говорю, что сам все это приготовил. Просто в кулинарии сегодня выдался удачный день.

– Ну, а мы с Уиллоу попировали пудингом из тапиоки, растворимым супом и мармеладом.

– Я хочу позвонить ей завтра утром, перед работой. Когда она проснется?

– В шесть, когда у медсестер конец дежурства.

– Заведу будильник.

– Кстати, доктор Розенблад опять спрашивал меня насчет операции.

На эту тему мы с Шоном бросались, как голодные собаки на кость (извините уж за каламбур). Хирург‑ортопед хотел после снятия гипса вставить специальные стержни тебе в тазобедренные суставы, чтобы они не смещались, если сломаются снова. С этими стержнями они также перестали бы гнуться, ведь пораженная ОП кость обычно растет по спирали. Как говорил доктор Розенблад, раз уж мы не можем вылечить ОП, надо бороться с ним хотя бы так. Я с простодушным восторгом соглашалась на любую идею, которая позволила бы унять твою боль, а Шон оценивал ситуацию трезво: операция означала бы, что ты снова окажешься недееспособна. Я уже слышала, как скрежещет его упершийся рог.

– Ты же сама распечатывала статью, в которой написано, что эти штыри тормозят рост…

– То были позвоночные стержни, – поправила я его. – Если их вживят для лечения сколиоза, Уиллоу действительно перестанет расти. Но это совсем другое дело. По словам доктора Розенблада, изобрели уже такие хитрые стержни, что они могут расти вместе с ней, выдвигаться, как телескопы…

– А если она больше не будет ломать бедра? Тогда получится, что эта операция не имела смысла.

Твои шансы обойтись без переломов бедер были примерно равны шансам солнца взойти на западе. Вот тебе еще одно различие между мною и Шоном: я в семье была штатным пессимистом.

– Ты действительно хочешь опять связываться с этими кокситными повязками? А если ее наложат, когда ей будет семь, или десять, или двенадцать лет? Кто тогда будет ее таскать на закорках?

Шон тяжело вздохнул.

– Она же ребенок, Шарлотта. Пусть хоть немножко побегает, прежде чем ты опять лишишь ее этой возможности.

– Я ее ничего не лишаю! – вспыхнула я. – Она упадет – это факт. И сломает еще одну кость – это тоже факт. Шон, не пытайся выставить меня злодейкой, я тоже хочу ей помочь – но в долгосрочной перспективе.

Шон ответил не сразу.

– Я понимаю, как это нелегко. И я знаю, на что ты идешь ради нее.

Подойти ближе к тому катастрофическому визиту в адвокатскую контору он уже не мог.

– Я не жалуюсь…

– Я и не говорю, что ты жалуешься. Я просто хочу сказать, что… Мы же сами знали, что будет трудно.

Да, знали. Но я, наверное, все же не знала, как трудно.

– Мне пора, – сказала я, и когда Шон напомнил, что любит меня, притворилась, будто не услышала.

Повесив трубку, я тут же набрала номер Пайпер.

– Почему мужчины такие дураки? – спросила я с места в карьер.

В трубке слышался шум бегущей из крана воды и звяканье посуды в раковине.

– Это риторический вопрос?

– Шон не хочет, чтобы Уиллоу ставили стержни.

– Погоди‑ка… Ты разве не в Бостоне на памидронатных уколах?

– В Бостоне. И Розенблад сегодня опять затронул эту тему. Он уже целый год уговаривает нас, а Шон всё откладывает. А Уиллоу, между тем, продолжает ломать кости.

– Несмотря на то что в итоге так ей будет лучше?

– Несмотря на это.

– Ну что ж. Тогда отвечу тебе одним‑единственным словом: «Лисистрата».

Я расхохоталась.

– Я и так уже целый месяц сплю с Уиллоу на диване. Если я пригрожу Шону, что перестану с ним спать, это будет довольно‑таки нелепая угроза.

– Вот ты сама и ответила на свой вопрос. Расставь свечки, закажи устриц, надень сексуальное бельишко, то‑сё… И когда он совсем разнежится, попроси еще раз. – Я услышала чей‑то голос со стороны. – Роб говорит, что результат гарантирован.

– Спасибо ему за вотум доверия.

– Кстати, не забудь передать Уиллоу, что нос и большой палец у человека – одинаковой длины.

– Правда? – Я прижала руку к лицу, чтобы проверить. – Она будет в восторге.

– Ой, черт, меня вызывают! Почему дети не могут рождаться в девять часов утра?

– Это риторический вопрос?

– И круг замыкается. До завтра, Шар.

Нажав «отбой», я еще некоторое время смотрела на трубку. «В итоге так ей будет лучше», – сказала Пайпер.

Верила ли она в это сама? Верила ли безоговорочно? Не только в случае с операцией – во всех случаях, когда хорошая мать согласится на экстренные меры?

Я не знала, хватит ли мне мужества хоть когда‑то подать иск об «ошибочном рождении». Даже абстрактное заявление: мол, не всем детям стоило являться на свет, – звучало достаточно жестко, а этот иск означал еще один шаг вперед. Этот иск был равносилен заявлению, что одному конкретному ребенку – моему ребенку – лучше было не рождаться вовсе. Какая мать сможет выйти на трибуну перед судьей и присяжными и выразить сожаление, что ее дочь живет в этом мире?

А вот какая: или та, что совсем не любит свою дочь, или та, что любит ее слишком сильно. Та, что произнесет любые слова, лишь бы помочь своей дочери.

Но даже если я смирюсь с этим моральным парадоксом, меня не перестанет тревожить другое обстоятельство, а именно то, что иск мне пришлось бы подавать против лучшей подруги.

Я вспомнила поролоновую подстилку, которой мы раньше выкладывали дно твоей коляски. Иногда, взяв тебя на руки, я видела, что на поролоне остался твой след – как память о тебе, как призрак. След тут же исчезал, словно по волшебству. Несмываемая отметка, оставленная мною на Пайпер, несмываемая отметка, оставленная ею на мне, – а вдруг их все‑таки можно смыть? Все эти годы я верила Пайпер, что никакие анализы не выявили бы твоего ОП, но она ведь говорила только об анализах крови. И словом не обмолвившись о том, что другие внутриутробные обследования – скажем, ультразвук – могли бы обнаружить признаки болезни. Кого она оберегала – меня или все же себя?

«Ей это не принесет никакого вреда, – прошептал мой внутренний голос. Для этого есть страховка от преступной небрежности». Но нам это принесет огромный вред. Чтобы доказать, что ты можешь на меня положиться, я готова была потерять друга, на которого могла положиться еще до твоего рождения.

В прошлом году, когда Эмма и Амелия еще учились в шестом классе, учитель физкультуры подошел к Эмме, ожидавшей конца матча, сзади и обнял ее за плечи. Безобидный, скорее всего, жест, но придя домой, Эмма призналась, что ей было неприятно. «Что же мне делать? – спрашивала у меня Пайпер. – Понадеяться на презумпцию невиновности или кинуться на него матерью‑волчицей?» Не успела я и рта открыть, как она уже приняла решение: «Речь идет о моей дочери. Если я не попытаюсь ее защитить, то буду сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь».

Я любила Пайпер Рис. Но тебя я любила больше.

Слушая громкий стук своего сердца, я достала из заднего кармана визитку и набрала номер, пока не прошел запал.

– Марин Гейтс, – послышалось на том конце провода.

– Ой… – Я запнулась от удивления. В столь поздний час я рассчитывала на автоответчик. – Я не ожидала вас услышать…

– А кто это?

– Шарлотта О'Киф. Мы с мужем приходили к вам в офис пару недель назад насчет…

– Да‑да, я помню.

Я намотала металлическую змейку шнура на руку, представляя, какие слова вот‑вот понесутся по этому шнуру, – прямо во вселенную, где станут реальностью.

– Миссис О'Киф?

– Да. Я… я хотела бы подать иск.

Последовала непродолжительная пауза.

– Давайте договоримся о встрече. Мой секретарь завтра вам перезвонит.

– Нет, – покачала я головой. – То есть я не против, но дома меня завтра не будет. Я сейчас в больнице с Уиллоу.

– Мне очень жаль.

– Нет‑нет, она в порядке. В смысле, не то чтобы в полном порядке, но это стандартная процедура. Мы вернемся домой в четверг.

– Я сделаю пометку в ежедневнике.

– Хорошо. – Мне перестало хватать воздуха. – Хорошо.

– Передавайте привет всей семье, – сказала Марин.

– У меня к вам вопрос… – сказала я, но Марин уже повесила трубку. Я прижала трубку к губам, ощутила ее металлический привкус. – Вы бы это сделали? Вы бы поступили так на моем месте?

«Если вы хотите осуществить звонок, – подсказал мне механической голос оператора, – нажмите на рычаг и наберите номер еще раз».

Что бы сказал на это Шон?

А ничего. Потому что я бы ему об этом не сказала.

Я вернулась в палату, где ты безмятежно спала, чуть слышно похрапывая. Мультик, который ты начала смотреть, прежде чем уснула, отбрасывал на кровать красные, зеленые и золотистые блики – всю гамму ранней осени. Я улеглась на свое импровизированное узкое ложе, в которое превратился обычный стул усилиями заботливой медсестры. Она же оставила мне потертое одеяльце и подушку, которая хрустела, как арктические льды.

Фреска на стене напротив изображала старинную карту с пиратским кораблем, только‑только отчалившим от кромки. Еще совсем недавно моряки верили, что в морях существуют обрывы, а компасы указывают места, где затаились стаи драконов. Я задумалась о бесстрашных исследователях, что уплывали на край света. Как же им, наверное, было страшно упасть за этот самый край и какое же, должно быть, восхищение они испытывали, увидев за краем пейзажи из собственных снов.