Строгость пространства. 11 марта

 

Борису Мессереру

 

 

Что марту дни его: девятый и десятый?

А мне их жаль терять и некогда терять.

Но кто это еще, и словно бы с досадой,

через плечо мое глядит в мою тетрадь?

 

Одиннадцатый, ты? Смещая очередность,

твой третий час уже я трачу на вчера.

До света досижу и дольше – до черемух,

чтоб наспех не сказать, как стала ночь черна.

 

А где твоя луна? Ведь только что сияла.

Сияет – но моя, взращенная в стихах.

Да ты, я вижу, крут. Там, где вода стояла,

ты льдины в память льдин возводишь впопыхах.

 

Я пререкалась с днем как со знакомцем новым —

он знать меня не знал. Он укреплял Оку.

Он сызмальства зари был взрослым и суровым.

Все вензели зимы он возвратил окну.

 

Он строго проверял: морозно ли? бело ли? —

и на лету сгубил слабейшую из птах.

Он строил из воды умершее былое,

как будто воскрешал храм, обращенный в прах.

 

День стужу затевал и делал, что затеял:

вязал ручьи узлом, доверье верб терзал.

То гением глядел, то взглядывал злодеем.

Что б Ты о нём сказал, который всё сказал?

 

Когда я, как всегда, отправилась в Пачёво,

меня, как свой пустяк, он зашвырнул домой.

Я больше дням твоим, март, не веду подсчета.

Вот воспеватель твой: озябший и больной.

 

Меж дней твоих втеснюсь в укромный промежуток.

Как сумрачно глядит пространство-нелюдим!

Оно шалит само, но не приемлет шуток.

Несдобровать тому, кто был развязен с ним.

 

В ночи взывают к дню чернила и бумага.

Мне жаль, что преступил полночную черту

День – выродок из дней, хоть выходец из марта,

один, словно поэт – всегда чужой в роду.

 

Особенный закат он причинил природе:

уж не было зари, а всё была видна.

Стихами о его трагическом уходе

я возвещу восход двенадцатого дня.

 

11—12 марта 1981

Таруса

 

Кофейный чертик

 

 

Опять четвертый час. Да что это, ей-Богу!

Ну, что, четвертый час, о чём поговорим?

Во времени чужом люблю свою эпоху:

тебя, мой час, тебя, веселый кофеин.

 

Сообщник-гуща, вновь твой черный чертик ожил.

Ему пора играть, но мне-то – спать пора.

Но угодим – ему. Ум на него помножим —

и то, что обретем, отпустим до утра.

 

Гадаешь ты другим, со мной – озорничаешь.

Попав вовнутрь судьбы, зачем извне гадать?

А если я спрошу, ты ясно означаешь

разлуку, но любовь, и ночи благодать.

 

Но то, что обрели, – вот парочка, однако.

Их общий бодрый пульс резвится при луне.

Стих вдумался в окно, в глушь снега и оврага,

и, видимо, забыл про чертика в уме.

 

Он далеко летал, вернулся, но не вырос.

Пусть думает свое, ему всегда видней.

Ведь догадался он, как выкроить и выкрасть

Тарусу, ночь, меня из бесполезных дней.

 

Эй, чертик! Ты шалишь во мне, а не в таверне.

Дай помолчать стиху вблизи его луны.

Покуда он вершит свое само-творенье,

люблю на труд его смотреть со стороны.

 

Меня он никогда не утруждал нимало.

Он сочинит свое – я напишу пером.

Забыла – дальше как? Как дальше, тетя Маня?

Ах, да, там дровосек приходит с топором.

 

Пока же стих глядит, что делает природа.

Коль тайну сохранит и не предаст словам —

пускай! Я обойдусь добычею восхода.

Вы спали – я его сопроводила к вам.

 

Всегда казалось мне, что в достиженье рани

есть лепта и моя, есть тайный подвиг мой.

Я не ложилась спать, а на моей тетради

усталый чертик спит, поникнув головой.

 

Пойду, спущусь к Оке для первого поклона.

Любовь души моей, вдруг твой ослушник – здесь

и смеет говорить: нет воли, нет покоя,

а счастье – точно есть. Это оно и есть.

 

12 марта 1981

Таруса

 

День: 12 марта 1981 года

 

 

Дни марта меж собою не в родстве.

Двенадцатый – в нём гость или подкидыш.

Черты чужие есть в его красе,

и март: «Эй, март!» – сегодня не окликнешь.

 

День – в зиму вышел нравом и лицом:

когда с холмов ее снега поплыли,

она его кукушкиным яйцом

снесла под перья матери-теплыни.

 

Я нынче глаз не отпускала спать —

и как же я умна, что не заснула!

Я видела, как воля Дня и стать

пришли сюда, хоть родом не отсюда.

 

Дню доставало прирожденных сил

и для восхода, и для снегопада.

И слышалось: «О, нареченный сын,

мне боязно, не восходи, не надо».

 

Ему, когда он челядь набирал,

всё, что послушно, явно было скушно.

Зачем позёмка, если есть буран?

Что в бледной стыни мыкаться? Вот – стужа.

 

Я, как известно, не ложилась спать.

Вернее, это Дню и мне известно.

Дрожать и зубом на зуб не попасть

мне как-то стало вдруг не интересно.

 

Я было вышла, но пошла назад.

Как не пойти? Описанный в тетрадке,

Дня нынешнего пред… – скажу: пред-брат —

оставил мне наследье лихорадки.

 

Минувший день, прости, я солгала!

Твой гений – добр. Сама простыла, дура,

и провожала в даль твои крыла

на зябких крыльях зыбкого недуга.

 

Хворь – боязлива. Ей невмоготу

терпеть окна красу и зазыванье —

в блеск бытия вперяет слепоту,

со страхом слыша бури завыванье.

 

Устав смотреть, как слишком сильный День

гнёт сосны, гладит против шерсти ели,

я без присмотра бросила метель

и потащилась под присмотр постели.

 

Проснулась. Вышла. Было семь часов.

В закате что-то слышимое было,

но тихое, как пенье голосов:

«Прощай, прощай, ты мной была любима».

 

О, как сквозь чернь березовых ветвей

и сквозь решетку… там была решетка —

не для красы, а для других затей,

в честь нищего какого-то расчета…

 

сквозь это всё сияющая весть

о чём-то высшем – горем мне казалась.

Нельзя сказать: каков был цвет. Но цвет

чуть-чуть был розовей, чем несказанность.

 

Вот участь совершенной красоты:

чуть брезжить, быть отсутствия на грани.

А прочего всего – грубы черты.

Звезда взошла не как всегда, а ране.

 

О День, ты – крах или канун любви

к тебе, о День? Уж видно мне и слышно,

как блещет в небе ровно пол-луны:

всё – в меру, без изъяна, без излишка.

 

Скончаньем Дня любуется слеза.

Мороз: слезу содеешь, но не выльешь.

Я ничего не знаю и слепа.

А Божий День – всезнающ и всевидящ.

 

12—13–14 марта 1981

Таруса

 

Рассвет

 

 

Светает раньше, чем вчера светало.

Я в шесть часов проснулась, потому что

в окне – так близко, как во мне, —

веща́я,

капель бубнила, предсказаньем муча.

 

Вот голосок, разорванный на всхлипы,

возрос в струю и в стройное стенанье.

Маслины цвета превратились в сливы:

вода синеет на столе в стакане.

 

Рассвет всё гуще набирает силу,

бросает в снег и в слух синичью стаю.

Зрачки, наверно, выкрашены синью,

но зеркало синё – я не узнаю.

 

Так совершенно наполненье зренья,

что не хочу зари, хоть долгожданна.

И – ненасытным баловнем мгновенья —

смотрю на синий томик Мандельштама.

 

22 марта 1981

Таруса

 

Непослушание вещей

 

 

Что говорить про вольный дух свечей —

все подлежим их ворожбе и сглазу.

Иль неодушевленных нет вещей,

иль мне они не встретились ни разу.

 

У тех, что мне известны, – норов крут.

Не перечесть их вспыльчивых поступков.

То пропадут, то невпопад придут,

свой тайный глаз сокрыв, но и потупив.

 

Сейчас вот потешались надо мной:

Вещь – щелкала не для, а вместо света,

и заточённый в трубы водяной

не дал воды и задрожал от смеха.

 

Всю эту ночь, от хваткости к стихам,

включатель тьмы пощелкивал над слухом,

просил воды назойливый стакан

и жадный кран, как щедрый филин, ухал.

 

Удел вещей: спешить куда-то вдаль.

Вчера, под вечер, шаль мне подарили —

под утро зябнет и скучает шаль,

ей невтерпёж обнять плеча другие.

 

Я понукаю их свободный бег —

пусть будет пойман чьей-нибудь рукою,

как этот вольный быстротечный снег,

со всех холмов сзываемый Окою.

 

Я не умела вещи приручать.

Их своеволье оставляю людям.

Придвиньтесь ближе, лампа и тетрадь.

Мы никакую вещь не обессудим.

 

Сейчас, сей миг, от сей строки – рука

отпрянула, я ей перекрестилась:

для шумного, из недр души, зевка

дверь шкафа распахнулась и закрылась.

 

В ночь на 23 и 23 марта 1981

Таруса

 

Свет и туман

 

 

Сколь ни живи, сколь ни учи наук —

жизнь знает, как прельстить и одурачить,

и робкий неуч, молвив: «Это – луг», —

остолбенев глядит на одуванчик.

 

Нельзя привыкнуть и нельзя понять.

Жизнь – знает нас, а мы ее – не знаем.

Ее надзором, в занебесном «над»

исток берущим, всяк насквозь пронзаем.

 

Мгновенье ока – вдохновенье губ —

в сей миг проник наш недалекий гений,

но пред вторым – наш опыт кругло глуп:

сплошное время – разнобой мгновений.

 

Соседка капля – капле не близнец,

они похожи, словно я и кто-то.

Два раза одинаково блестеть

не станет то, на что смотрю с откоса.

 

Всегда мне внове невидаль окна.

Его читатель вечный и работник,

робею знать, что значат письмена, —

и двадцать раз уже я второгодник.

 

Вот – ныне, в марта день двадцать шестой,

я затемно взялась за это чтенье.

На языке людей: туман густой.

Но гуще слова бездны изъявленье.

 

Какая гордость и какая власть —

себя столь скрытной охранить стеною.

И только галки промельк мимо глаз

не погнушался свидеться со мною.

 

Цвет в просторечье назван голубым,

но остается анонимно-бо́льшим.

На таковом – малина и рубин —

мой нечванливый Ванька-мокрый ожил.

 

Как бы – светает. Но рассвета рост

не снизошел со зрителем якшаться.

Есть в мартовской понурости берез

особое уныние пред-счастья.

 

Как всё неизымаемо из мглы!

Грядущего – нет воли опасаться.

Вполоборота, ласково: «Не лги!» —

и вновь собою занято пространство.

 

26 марта 1981

Таруса

 

Луна до утра

 

 

Что опыт? Вздор! Нет опыта любви.

Любовь и есть отсутствие былого.

О, как неопытно я жду луны

на склоне дня весны двадцать второго.

 

Уже темно! И там лишь не темно,

где нежно меркнет розовая зелень.

Ее скончанье и мое окно —

я так стою – соотношу я зреньем.

 

Соблазн не в том, что схожи цвет и свет —

в окне скучает роза абажура, —

меж ними – му́ки связь: о лампа, нет,

свет изведу, а цвет не опишу я.

 

Но прежде надо перенесть зарю —

весть тихую о том, что вечность – рядом.

Зари не видя, на печаль мою

окно мое глядит печальным взглядом.

 

Что, ситцевая роза, заждалась?

Ко мне твоя пылает сердцевина

такою страстью, что – звезда зажглась,

но в схватке вас двоих – не очевидна.

 

Зажглась предтеча десяти часов.

Страшусь, что помрачневшими глазами

я вытяну луну из-за лесов

иль навсегда оставлю за лесами.

 

Как поведенье нервов назову?

Они зубами рвут любой эпитет,

до злата прожигают синеву

и причиняют небесам Юпитер.

 

Здесь, где живу, есть – не скажу: балкон —

гроздь ветхости, нарост распада или

древесное подобье облаков,

образованье трогательной гнили.

 

На всё на это – выхожу. Вон там,

в той стороне, опасность золотая.

Прочь от нее! За мною по пятам

вихрь следует, покров стола взметая.

 

Переполох испуганных листов

спроста ловлю, словно метель иль стаю.

Верх пекла огнедышит из лесов —

еще сильней и выпуклей, чем знаю.

 

Вздор – хлад, и желтизна, и белизна.

Что опыт, если всё не предвестимо.

Как оборотень, движется луна,

вобрав необратимое светило.

 

(И кстати, там, за брезжущей чертой

и лунной ночи, и стихотворенья,

истекшее вот этой краснотой,

я встречу солнце, скрытое от зренья.

 

Всем полнокровьем выкормив луну,

оно весь день пробудет в блеклых нетях.

Я видела! Я долг ему верну

стихами, что наступят после этих.)

 

Подъем луны – непросто претерпеть.

Уж мо́чи нет – всё длится проволочка.

Тяжелая, еще осталась треть

иным очам и для меня заочна.

 

Вот – вся округлость видима. Луну:

взойдет иль нет – уже никто не спросит.

Явилась и зависла. Я люблю

ее привычку медлить между сосен.

 

Затем, что край обобран чернотой, —

вдруг как-то человечно косовата.

Но не проста! Не попрана пятой

(я знаю: он невинен) космонавта.

 

Вдруг улыбнусь и заново пойму,

чей в ней так ясен и сохранен гений.

Она всегда принадлежит Ему —

имуществом двух маленьких имений.

 

Немедленно луна меняет цвет

на мутно-серебристый и особый.

Иль просто ей, чтоб продвигаться вверх,

удобно стать бледней и невесомей.

 

Мне всё труднее подступать к окну.

Чтоб за луной угнался провожатый:

влюбленный глаз – я голову клоню

еще левей. А час который? Пятый.

 

На этом точка падает в тетрадь.

Сплошь темноты – всё зримее и реже.

И снова нужно утро озирать —

нежнее и неграмотней, чем прежде.

 

26–27 марта 1981

Таруса

 

Утро после луны

 

 

Что там с луною – видит лишь стена.

Окно уже увлечено Окою.

Моя луна – иссякла навсегда.

Вы осиянны вечной, но другою.

 

Подслеповатым пристальным белком

белесый день глядит неблагосклонно.

Я выхожу на призрачный балкон —

он свеж, как описание балкона.

 

Как я люблю воспетый мной предмет

вновь повстречать, но в роли очевидца.

Он как бы знает, что он дважды есть,

и ластится, клубится и двоится.

 

Нет ни луны и никаких улик,

что впрямь была. Забывчиво пространство.

Учись, учись, тщеславный ученик,

и, будучи, не помышляй остаться.

 

Перед лицом – тумана толщина.

У слуха – лишь добычи и удачи:

нежнейших пересвистов толчея,

любви великой маленькие плачи.

 

Священный шум несуетной возни:

томленье свадеб, добыванье пищи.

О, милый мир, отверстый для весны,

как уберечь твое сердечко птичье?

 

Кому дано собою заслонить

твой детский облик в далях заоконных?

Надежда – что прищуриться ленив

твой смертный час затеявший охотник.

 

Вдруг раздается краткозвучный гром,

мгновенно-меткий выстрел многоточья:

то дятел занят праведным трудом —

спросонок взмыла паника сорочья.

 

Он потрясает обомлевший ствол,

чтоб помутился разум насекомых.

Я возвращаюсь и сажусь за стол —

счастливец из существ, им не искомых.

 

Что я имею? Бывшую луну,

туман и не-событие восхода.

Я обещала солнцу, что верну

долги луны. Что делать мне, природа?

 

Чем напитаю многоцветье дня,

коль все цвета исчерпаны луною?

Достанет ли для этого меня

и права дальше оставаться мною?

 

Меж тем – живой и всемогущий блеск

восходит над бессонницей моею.

Который час? Уже неважно. Без

чего-то семь. Торжественно бледнею.

 

27 марта 1981

Таруса