Вослед 27-му дню марта

 

 

У пред-весны с весною столько распрей:

дождь нынче шел и снегу досадил.

Двадцать седьмой, предайся, мой февральский,

объятьям – с марта днем двадцать седьмым.

 

Отпразднуем, погода и погода,

наш тайный праздник, круглое число.

Замкнулся круг игры и хоровода:

дождливо-снежно, холодно-тепло.

 

Внутри, не смея ничего нарушить,

кружусь с прозрачным циркулем в руке

и белую пространную окружность

стесняю черным лесом вдалеке.

 

Двадцать седьмой, февральский, несравненный,

посол души в заоблачных краях,

герой стихов и сирота вселенной,

вернись ко мне на ангельских крылах.

 

Благодарю тебя за все поблажки.

Просила я: не отнимай зимы! —

теплыни и сиянья неполадки

ты взял с собою и убрал с земли.

 

И всё, что дале делала природа,

вступив в открытый заговор со мной, —

не пропустив ни одного восхода,

воспела я под разною луной.

 

Твой нынешний ровесник и соперник

был мглист и долог, словно времена,

не современен марту и сиренев,

в куртины мрака спрятан от меня.

 

Я шла за ним! Но – чем быстрей аллея

петляла в гору, пятясь от Оки,

тем боязливей кружево белело,

тем дальше убегали башмачки.

 

День уходил, не оставляя знака, —

то, может быть, в слезах и впопыхах,

Ладыжина прекрасная хозяйка

свой навещала разоренный парк.

 

Закат исполнен женственной печали.

День медленно скрывается во мгле —

пять лепестков забытой им перчатки

сиренью увядают на столе.

 

Опять идет четвертый час другого

числа, а я – не вышла из вчера.

За днями еженощная догонка:

стихи – тесна всех дней величина.

 

Сова? Нет! Это вышла из оврага

большая сырость и вошла в окно,

согрелась – и отправился обратно

невнятно-белый неизвестно кто.

 

Два дня моих, два избранных любимца,

останьтесь! Нам – расстаться не дано.

Пусть наша сумма бредит и клубится:

ночь, солнце, дождь и снег – нам всё равно.

 

Трепещет соглядатай-недознайка!

Здесь странная компания сидит:

Ладыжина прекрасная хозяйка,

я, ночь и вы, два дня двадцать седьмых.

 

Как много нас! – а нам еще не вдосталь.

Новь жалует в странноприимный дом.

И то, во что мне утро обойдется, —

я претерплю. И опишу – потом.

 

В ночь на 28 и 28 марта 1981

Таруса

 

Возвращение в Тарусу

 

 

Пред Окой преклоненность земли

и к Тарусе томительный подступ.

Медлил в этой глубокой пыли

стольких странников горестный посох.

 

Нынче май, и растет желтизна

из открытой земли и расщелин.

Грустным знаньем душа стеснена:

этот миг бытия совершенен.

 

К церкви Бёховской ластится глаз.

Раз еще оглянусь – и довольно.

Я б сказала, что жизнь – удалась,

всё сбылось и нисколько не больно.

 

Просьбы нет у пресыщенных уст

к благолепью цветущей равнины.

О, как сир этот рай и как пуст,

если правда, что нет в нём Марины.

 

16 (и 23) мая 1981

Таруса

 

Препирательства и примирения

 

 

Вниз, к Оке, упадая сквозь лес,

первоцвет упасая от следа.

Этот, в дрожь повергающий, блеск

мной воспет и добыт из-под снега.

 

– Я вернулась, Ока! – Ну, так что ж, —

отвечало Оки выраженье. —

Этот блеск, повергающий в дрожь,

не твое, а мое достиженье.

 

– Но не я ли сподвижник твоих

льда недвижного и ледохода?

– Ты не ведаешь, что говоришь.

Ты жива и еще не природа.

 

– Я всю зиму хранила тебя,

словно берег твой третий и тайный.

– Я не знаю тебя. Я текла

самовластно, прохожий случайный.

 

– Я лишь третьего дня над Курой

без твоих тосковала излучин.

– Кто теплынью отчизны второй

обольщен – пусть уходит, он скучен.

 

Зачерпнула воды, напилась

не любезной и скаредной влаги.

Разделяли Оки неприязнь

раболепные лес и овраги.

 

Чтоб простили меня – сколько лет

мне осталось? Кукушка умолкла.

О, как мало, овраги и лес!

Как печально, как ярко, как мокро!

 

Всё, что я воспевала зимой,

лишь весну ныне любит, весну лишь.

Благоденствуй, воспетое мной!

Ты воспомнишь меня и возлюбишь.

 

Возымевшей в бессонном зрачке

заводь мглы, где выводится слово,

без меня будет мало Оке

услаждать полусон рыболова.

 

– Оглянись! – донеслось. – Оглянись!

Там ручей упирался в запруду.

Я подумала: цвет медуниц

не забыть описать. Не забуду.

 

Пред лицом моим солнце зашло.

Справа – Серпухов, слева – Алексин.

– Оглянись! – донеслось. – Ни за что. —

Трижды розово небо над лесом.

 

Слив двоюродно-близких цветов:

от лилового неотделимы

фиолетовость детских стихов

на полях с отпечатком малины.

 

Такова ж медуница для глаз,

только синее – гуще и ниже.

Чей-то голос, в который уж раз:

– Оглянись! – умолял. – Оглянись же!

 

Оглянулась. Закрыла глаза.

Этот блеск, повергающий в ужас

обожанья, я знаю, Ока.

Как ты любишь меня, как ревнуешь!

 

– О, прости! – я просила Оку.

Я опять поднималась на сцену.

Поклонюсь – и писать не могу,

поглядеть на бумагу не смею.

 

Неопрятен и славен удел

ведать хладом, внушаемым залу.

Голос мой обольщает людей.

Это грех или долг – я не знаю.

 

Это страх так отважно поёт,

обманув стадион бледнолицый.

Горла алого рваный проём

был ли издали схож с медуницей?

 

Я лишь здесь совершенно не лгу.

Хоть за это пошли мне прощенья.

Здесь впервые мой след на снегу

я увидела без отвращенья.

 

«Это кто-то хороший стоял», —

я подумала и засмеялась.

Я-то знала, как путник устал,

как ему этой ночью писалось.

 

Я жалею февраль мой и март.

Сердце как-то задумчиво бьется.

Куковал многократный обман:

время есть! всё еще обойдется!

 

Что сулят мне меж мной и Окой

препирательства и примиренья —

от строки я узнаю другой,

не из этого стихотворенья.

 

16, 18–19 мая 1981

Таруса

 

Черемуха

 

 

Когда влюбленный ум был мартом очарован,

сказала: досижу, чтоб ночи отслужить,

до утренней зари, и дольше – до черемух,

подумав: досижу, коль Бог пошлет дожить.

 

Сказала – от любви к немыслимости срока,

нюх в имени цветка не узнавал цветка.

При мартовской луне чернела одиноко —

как вехи сквозь метель – простертая строка.

 

Стих обещал, а Бог позволил – до черемух

дожить и досидеть: перед лицом моим

сияет бледный куст, так уязвим и робок,

как будто не любим, а мучим и гоним.

 

Быть может, он и впрямь терзаем обожаньем.

Он не повинен в том, что мной предрешено.

Так бедное дитя отцовским обещаньем

помолвлено уже, еще не рождено.

 

Покуда, тяжко пав на южные ограды,

вакхически цвела и нежилась сирень,

Арагву променять на мрачные овраги

я в этот раз рвалась: о, только бы скорей!

 

Избранница стиха, соперница Тифлиса,

сейчас из лепестков, а некогда из букв!

О, только бы застать в кулисах бенефиса

пред выходом на свет ее младой испуг.

 

Нет, здесь еще свежо, еще не могут вётлы

потупленных ветвей изъять из полых вод.

Но вопрошал мой страх: что с нею? не цветет ли?

Сказали: не цветет, но расцветет вот-вот.

 

Не упустить ее пред-первое движенье —

туда, где спуск к Оке становится полог.

Она не расцвела! – ее предположенье

наутро расцвести я забрала в полон.

 

Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня.

Слабеют узелки стесненных лепестков —

и маленького рта желает знать зевота:

где свеже-влажный корм, который им иском.

 

Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа.

Ей стыдно расцветать во всю красу и стать.

Цветок, как нагота разбуженного глаза,

не может разглядеть: зачем не дали спать.

 

Стих, мученик любви, прими ее немилость!

Что раболепство ей твоих-моих чернил!

О, эта не из тех, чья верная взаимность

объятья отворит и скуку причинит.

 

Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею.

Но в чём далекий смысл той мартовской строки?

Что с бедной головой? Что с головой моею?

В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки.

 

Там, где рабочий пульс под выпуклое темя

гнал надобную кровь и управлялся сам,

там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья,

беспамятный овраг и обморочный сад.

 

До утренней зари… не помню… до чего-то,

к чему не перенесть влеченья и тоски,

чей паутинный клей… чья липкая дремота

висит между висков, где вязнут мотыльки…

 

Забытая строка во времени повисла.

Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу.

Всегда мне скушен был выискиватель смысла,

и угодить ему я не могу: я сплю.

 

17 мая 1981

Таруса

 

Черемуха трехдневная

 

 

Три дня тебе, красавица моя!

Не оскудел твой благородный холод.

С утра Ольга Ивановна приходит:

– Ты угоришь! Ты выйдешь из ума!

 

Вождь белокурый странных дум, три дня

твои я исповедовала бредни.

Пора очнуться. Уж звонят к обедне.

Нефёдов нынче снова у меня.

 

– Всё так и есть! Душепогубный цвет

смешал тебя! Какой еще Нефёдов?

– Почуевский ученый барин: с вёдром

нас поздравлял как добрый наш сосед.

 

– Что делает растенье-озорник!

Тут чей-то глаз вмешался, чья-то зависть.

– Мне всё, Ольга Ивановна, казалось, —

к чему это? – что дом его сгорит.

 

Так было жаль улыбчивых усов,

и чесучи по-летнему, и трости.

Как одуванчик – кружевные гостьи

развеются, всё ветер унесет.

 

– Уж чай готов. А это, что свело

тебя с ума, я выкину, однако.

И выгоню Нефёдова. – Не надо.

Всё – мимолетно. Всё пройдет само.

 

– Тогда вставай. – Встаю. Какая глушь

в уме моём, какая лень и лунность.

Я так, Ольга Ивановна, люблю вас,

что поневоле слог мой неуклюж.

 

Пьем чай. Ольга Ивановна такой

выискивает позы, чтобы глазом

заботливым в мой поврежденный разум

удобней было заглянуть тайком.

 

Как чай был свеж! Как чудно мёд горчил!

Как я хитра! – ни чаем и ни мёдом

не отвлеклась от знанья, что Нефёдов

изящно-грузно с дрожек соскочил.

 

С Нефёдовым мы долго говорим

о просвещенье и, при встрече рюмок,

о мрачных днях Отечества горюем

и вялое правительство браним.

 

Конечно, о Толстом. Мы, кстати, с ним

весьма соседи: Серпухов и Тула.

Затем, гнушаясь низменностью стула, —

о будущем, чей свет неодолим.

 

О, кто-нибудь, спроси меня о том… —

нет никого! – мне всё равно! пусть спросит:

– Про вас всё ясно. Но Нефёдов сродствен

вам почему? Ведь он-то – здрав умом?

 

– О, совершенно. Вся его родня

известна здравомыслием, и сам он

сдавал по электричеству экзамен.

Но – и его черемухе три дня.

 

Нет никого – так пусть молчат. Скорей!

Нефёдов милый, это вы сказали,

что прельщены зелеными глазами

Цветаева двух юных дочерей?

 

Да, зеленью под сильной кручей лба,

как и сказал, он был прельщен. А как же

не быть? Заметно: старшей, музыкантше,

назначена счастливая судьба.

 

– Я б их привел, но – зябкая весна

и, кажется, они теперь на водах.

– Они в Нерви. Да и нельзя, Нефёдов,

не надобно: их матушка больна.

 

Ушел. Ольга Ивановна вошла.

Лишь глянула – и сразу укорила:

– Да чем же ты Нефёдова кормила?

Ей-ей, ты не в себе, моя душа.

 

– Он вам знаком? – Еще бы не знаком!

Предобрый, благотворный, только – нервный.

Хвала моей черемухе трехдневной!

Поздравьте нас с ее четвертым днем.

 

Он начался. Как зелены леса!

Зеленым светом воды полыхнули.

Иль это созерцают полнолунье

двух девочек зеленые глаза?

 

19—20 мая 1981

Таруса

 

«Есть тайна у меня от чудного цветенья…»

 

 

Есть тайна у меня от чудного цветенья,

здесь было б: чуднАГО – уместней написать.

Не зная новостей, на старый лад желтея,

цветок себе всегда выпрашивает «ять».

 

Где для него возьму услад правописанья,

хоть первороден он, как речи приворот?

Что – речь, краса полей и ты, краса лесная,

как не ответный труд вобравших вас аорт?

 

Лишь грамота и вы – других не видно родин.

Коль вытоптан язык – и вам не устоять.

Светает, садовод! Светает, огородник!

Что ж, потянусь и я возделывать тетрадь.

 

Я этою весной все встретила растенья.

Из-под земли их ждал мой повивальный взор.

Есть тайна у меня от чудного цветенья.

И как же ей не быть? Всё, что не тайна, – вздор.

 

Отраден первоцвет для зренья и для слуха.

– Эй, ключики! – скажи – он будет тут как тут.

Не взыщет, коль дразнить: баранчики! желтуха!

А грамотеи – чтут и буквицей зовут.

 

Ах, буквица моя, всё твой букварь читаю.

Как азбука проста, которой невдомек,

что даже от тебя я охраняю тайну,

твой ключик золотой ее не отомкнет.

 

Фиалки прожила и проводила в старость

уменье медуниц изображать закат.

Черемухе моей – и той не проболталась,

под пыткой божества и под его диктант.

 

Уж вишня расцвела, а яблоня на завтра

оставила расцвесть… и тут же, вопреки

пустым словам, в окне, так близко и внезапно

прозрел ее цветок в конце моей строки.

 

Стих падает пчелой на стебли и на ветви,

чтобы цветочный мёд названий целовать.

Уже не знаю я: где слово, где соцветье?

Но весь цветник земной – не гуще, чем словарь.

 

В отместку мне – пчела в мою строку влетела.

В чужую страсть впилась ошибка жадных уст.

Есть тайна у меня от чудного цветенья.

Но ландыш расцветет – и я проговорюсь.

 

22 мая 1981

Таруса