Печали и шуточки: комната

 

 

В ту комнату, где прошлою зимой

я приютила первый день весенний,

где мой царевич, оборотень мой,

цвёл Ванька-мокрый, мокрый и воспетый…

 

Он и теперь стоит передо мной,

мой конфидент и пристальный ревнивец.

Опять полузимой-полувесной

над ним слова моей любви роились.

 

Ах, Ванька мой, ты – все мои сады.

Пусть мне простит твой добродушный гений,

что есть другой друг сердца и судьбы:

совсем другой, совсем не из растений.

 

Его любовь одна пеклась о том,

чтоб мне дожить до правильного срока,

чтоб из Худфонда позвонили в дом,

где снова я добра и одинока.

 

Фамилии причудливой моей

Наталия Ивановна не знала.

Решила: из начальственных детей,

должно быть, кто-то – не того ли зама,

 

он, помнится, башкир, как, бишь, его?

И то сказать: так башковит, так въедлив.

Ах, дока зам! Не знал он ничего

и ведомством своим давно не ведал.

 

Так я втеснилась в стены и ковёр,

которые мне были не по чину.

В коротком отступлении кривом

воздам хвалу опальному башкиру.

 

Меня и ныне всякий здесь зовет

лишь Белочкой иль Белкой не случайно.

Кто я? Зато здесь знаменит зверёк,

созвучье с ним дороже величанья.

 

…В ту комнату, о коей разговор

я начала по вольному влеченью,

со временем вселился ревизор,

уже по праву и по назначенью.

 

Его приезда цель – важна весьма:

беспечный медик пропил изолятор.

Но комната уже была умна,

и ум ее смешался и заплакал.

 

Зачем ей медицинские весы

и мысль о них? Не жаль ей аспирина.

Она привыкла, чтобы в честь звезды

я растворила кофе иль сварила.

 

Я думала: несчастный человек!

Он пропадет: решился он на что же?

Ведь в то окно, что двух других левей,

привнесено мое лицо ночное.

 

А главное, восходное, окно!

Покуда в нём главенствует Юпитер,

что будет с бедным, посягает кто

всего, что бренно, исчислять убыток?

 

Не говорю про алый абажур

настольной лампы! По слепому полю

тащусь к нему, бывало, и бешусь:

так и следит, так и зовет в неволю.

 

Любая вещь – задиристый сосед

и сладит с постояльцем оробелым.

Шкаф с домовым – и тот не домосед

и рвется прочь со скрипом корабельным.

 

Но ревизор наружу выходил

не часто и держался суверенно.

Ключ повернув, он пил всегда один,

что остальные знали достоверно.

 

Не ведаю, он помышлял о чём,

подверженный влиянью роковому.

Но срок истёк. И вот какой отчёт

районному он подал прокурору:

 

«Похищены: весы, медикаменты

и крыша зданья, но стропила целы.

Вблизи комет несущихся – как мелки

комедьи нищей ценности и цены.

 

Итог растраты: восемь тысяч. Впрочем,

нулю он равен при надземном свете.

Весь уцелевший инвентарь испорчен,

но смысл его преувеличен в смете.

 

Числа не помню и не знаю часа.

Налью цветку любезному водицы.

Еще в окно мой дятел не стучался

и не смеялся я в ответ: войдите!

 

Но Сириус уже в заочность канул.

Я возлюбил его огня осанку.

Кто без греха – пусть в грех бросает камень.

А я – прощаюсь. Подаю в отставку».

 

Той комнаты ковёр и небосвод

жильцов склоняют к бреду и восторгу.

В ней с той поры начальство не живет.

Я заняла соседнюю светёлку.

 

А ревизор на самом деле пил

один. Хищенья скромному герою

суд не простил задумчивых стропил,

таинственно не подпиравших кровлю.

 

В ту комнату я больше не хожу.

Но комната ко мне в ночи крадется.

По ветхому второму этажу

гуляет дрожь, пол бедствует и гнется.

 

Люблю я дома маленькую жизнь,

через овраг бредущую с кошёлкой.

Вот наш пейзаж: пейзаж и пейзажист

и солнце бьет в его этюдник желтый.

 

Здесь нет других прохожих – всяк готов

хоть как-нибудь изобразить округу.

Махну рукой: счастливых вам трудов! —

и улыбнемся ласково друг другу.

 

Мы – ровня, и меж нами распри нет.

Спаслись бы эти бедные равнины,

когда бы лишь художник и поэт

судьбу их беззащитную хранили.

 

Отъезд мой скорый мне внушает грусть.

Страдает заколдованный царевич.

Мой ненаглядный, я еще вернусь.

Ты под опекой солнца уцелеешь.

 

Последней ласки просят у пера

большие дни и вещи-попрошайки.

Наталия Ивановна, пора!

Душа моя, сердечный друг, прощайте.

 

Февраль – март 1982

Таруса

 

«Воздух августа: плавность услад и услуг…»

 

 

Воздух августа: плавность услад и услуг.

Положенье души в убывающем лете

схоже с каменным мальчиком, тем, что уснул

грациозней, чем камни, и крепче, чем дети.

 

Так ли спит, как сказала? Пойду и взгляну.

Это близко. Но трудно колени и локти

провести сквозь дрожащую в листьях луну,

сквозь густые, как пруд, сквозь холодные флоксы.

 

Имя слабо, но воля цветка такова,

что навяжет мотив и нанижет подробность.

Не забыть бы, куда я иду и когда,

вперив нюх в самовластно взрослеющий образ.

 

Сквозь растенья, сквозь хлёсткую чащу воды,

принимая их в жабры, трудясь плавниками,

продираюсь. Следы мои возле звезды

на поверхности ночи взошли пузырьками.

 

1982

Таруса

 

Забытый мяч

 

 

Забыли мяч (он досаждал мне летом).

Оранжевый забыли мяч в саду.

Он сразу стал сообщником календул

и без труда втесался в их среду.

 

Но как сошлись, как стройно потянулись

друг к другу. День свой учредил зенит

в календулах. Возможно, потому лишь,

что мяч в саду оранжевый забыт.

 

Вот осени причина, вот зацепка,

чтоб на костре учить от тьмы до тьмы

ослушников, отступников от цвета,

чей абсолют забыт в саду детьми.

 

Но этот сад! Чей пересуд зеленым

его назвал? Он – поджигатель дач.

Все хороши. Но первенство – за клёном,

уж он-то ждал: когда забудут мяч.

 

Попался на нехитрую приманку

весь огнь земной. И, судя по всему,

он обыграет скромную ремарку

о том, что мяч был позабыт в саду.

 

Давно со мной забытый мяч играет

в то, что одна хожу среди осин,

смотрю на мяч и нахожу огарок

календулы. А вот еще один.

 

Минувший полдень был на диво ясен

и упростил неисчислимый быт

до созерцанья важных обстоятельств:

снег пал на сад и мяч в саду забыт.

 

2 октября 1982

 

«Я лишь объём, где обитает что-то…»

 

 

Я лишь объём, где обитает что-то,

чему малы земные имена.

Сооруженье из костей и пота —

его угодья, а не плоть моя.

 

Его не знаю я: смысл-незнакомец,

вселившийся в чужую конуру —

хозяев выжить, прянуть в заоконность,

не оглянуться, если я умру.

 

О слово, о несказанное слово!

Оно во мне качается смелей,

чем я, в светопролитье небосклона,

качаюсь дрожью листьев и ветвей.

 

Каков окликнуть безымянность способ?

Не выговорю и не говорю…

Как слово звать – у словаря не спросишь,

покуда сам не скажешь словарю.

 

Мой притеснитель тайный и нетленный,

ему в тисках известного – тесно.

Я растекаюсь, становлюсь вселенной,

мы с нею заодно, мы с ней – одно.

 

Есть что-то. Слова нет. Но грозно кроткий

исток его уже любовь исторг.

Уж видно, как его грядущий контур

вступается за братьев и сестёр.

 

Как это всё темно, как бестолково.

Кто брат кому и кто кому сестра?

Всяк всякому. Когда приходит слово,

оно не знает дальнего родства.

 

Оно в уста целует бездыханность

И вдох ответа – явен и велик.

Лишь слово попирает бред и хаос

и смертным о бессмертье говорит.

 

1982

 

Звук указующий

 

 

Звук указующий, десятый день

я жду тебя на паршинской дороге.

И снова жду под полною луной.

Звук указующий, ты где-то здесь.

Пади в отверстой раны плодородье.

Зачем таишься и следишь за мной?

 

Звук указующий, пусть велика

моя вина, но велика и мука.

И чей, как мой, тобою слух любим?

Меня прощает полная луна.

Но нет мне указующего звука.

Нет звука мне. Зачем он прежде был?

 

Ни с кем моей луной не поделюсь,

да и она другого не полюбит.

Жизнь замечает вдруг, что – пред-мертва.

Звук указующий, я предаюсь

игре с твоим отсутствием подлунным.

Звук указующий, прости меня.

 

29–30 марта 1983

Таруса