Лка в больничном коридоре

 

 

В коридоре больничном поставили ёлку. Она

и сама смущена, что попала в обитель страданий.

В край окна моего ленинградская входит луна

и недолго стоит: много окон и много стояний.

 

К той старухе, что бойко бедует на свете одна,

переходит луна, и доносится шорох стараний

утаить от соседок, от злого непрочного сна

нарушенье порядка, оплошность запретных рыданий.

 

Всем больным стало хуже. Но всё же – канун Рождества.

Завтра кто-то дождется известий, гостинцев, свиданий.

Жизнь со смертью – в соседях. Каталка всегда не пуста —

лифт в ночи отскрипит равномерность ее упаданий.

 

Вечно радуйся, Дево! Младенца ты в ночь принесла.

Оснований других не оставлено для упований,

но они так важны, так огромны, так несть им числа,

что прощен и утешен безвестный затворник подвальный.

 

Даже здесь, в коридоре, где ёлка – причина для слёз

(не хотели ее, да сестра заносить повелела),

сердце бьется и слушает, и – раздалось, донеслось:

– Эй, очнитесь! Взгляните – восходит Звезда Вифлеема.

 

Достоверно одно: воздыханье коровы в хлеву,

поспешанье волхвов и неопытной матери локоть,

упасавший Младенца с отметиной чу́дной во лбу.

Остальное – лишь вздор, затянувшейся лжи мимолётность.

 

Этой плоти больной, изврежденной трудом и войной,

что нужней и отрадней столь просто описанной сцены?

Но – корят то вином, то другою какою виной

и питают умы рыбьей костью обглоданной схемы.

 

Я смотрела, как день занимался в десятом часу:

каплей был и блестел, как бессмысленный черный

фонарик, —

там, в окне и вовне. Но прислышалось общему сну:

в колокольчик на ёлке названивал крошка-звонарик.

 

Занимавшийся день был так слаб, неумел, неказист.

Цвет – был меньше, чем розовый: родом из робких,

не резких.

Так на девичьей шее умеет мерцать аметист.

Все потупились, глянув на кроткий и жалобный крестик.

 

А как стали вставать, с неохотой глаза открывать, —

вдоль метели пронёсся трамвай, изнутри золотистый.

Все столпились у окон, как дети: – Вот это трамвай!

Словно окунь, ушедший с крючка: весь пятнистый,

огнистый.

 

Сели завтракать, спорили, вскоре устали, легли.

Из окна вид таков, что невидимости Ленинграда

или невидали мне достанет для слёз и любви.

– Вам не надо ль чего-нибудь? – Нет, ничего нам не надо.

 

Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты.

Сочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан.

Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси.

В День Рожденья Его дай молиться и плакать о каждом!

 

25 декабря 1985

Ленинград

 

«Поздней весны польза-обнова…»

 

 

Поздней весны польза-обнова.

Быстровелик оползень поля:

коли и есть посох-опора,

брод не возбредится к нам.

«Бысть человек послан от Бога,

имя ему Иоанн».

 

Росталь: растущей воды окиянье.

Полночь, но опалены

рытвины вежд и окраин канавье

досталью полулуны.

Несть нам отверзий принесть покаянье

и не прозреть пелены.

Ходу не имем, прийди, Иоанне,

к нам на брега полыньи.

Имя твое в прародстве с именами

тех, чьи кресты полегли

в снег, осененный тюрьмой и дымами, —

оборони, полюби

лютость округи, поруганной нами,

иже рекутся людьми.

 

«Бысть человек послан от Бога,

имя ему Иоанн».

О, не ходи! Нынче суббота,

праздник у нас: посвист разбоя,

обморок-март, путь без разбора,

топь, поволока, туман.

 

Март 1986

Иваново

 

Ивановские припевки

 

 

Созвали семинар – проникнуть в злобу дня,

а тут и без него говеют не во благе.

Заезжего ума пустует западня:

не дался день-злодей ловушке и облаве.

 

Двунадесять язык в Иванове сошлись

и с ними мой и свой, тринадцатый, злосчастный.

Весь в Уводь не изыдь, со злобой не созлись,

Ивановичей род, в хмельную ночь зачатый.

 

А ежели кто трезв – отымет и отъест

судьбы деликатес, весь диалект – про импорт.

Питают мать-отец плаксивый диатез

тех, кто, возмыв из детств, убьет, но и повымрет.

 

Забавится дитя: пешком под стол пойдя,

уже удавку вьет для Жучки и для Васьки.

Ко мне: «Почто зверям суёшь еды-питья?» —

«Аз есмь родня зверья, а вы мне – не свояси».

 

Перечу языку – порочному сынку

порушенных пород и пагубного чтива.

Потылицу чешу, возглавицей реку

то, что под ней держу в ночи для опочива.

 

Захаживал Иван, внимал моим словам,

поддакивал, кивал: «Душа твоя – Таврида.

Что делаешь-творишь?» – «Творю тебе стакан». —

«Старинно говоришь. Скажи: что есть творило?» —

 

«Тебя за речь твою прииму ко двору.

Стучись – я отворю. Отверстый ход – творило». —

«В заочье для чего слывешь за татарву?» —

«Заочье не болит, когда тавром тавримо».

 

Ой, город-городок, ой, говор-говорок:

прядильный монотон и матерок предельный —

в ооканье вовлёк и округлил роток,

опутал, обволок, в мое ушко продетый.

 

У нас труба коптит превыспренную синь

и ненависть когтит промеж родни простенок.

Мы знаем: стыдно пить, и даже в сырь и стынь

мы сикера не пьем, обходимся проствейном.

 

Окликнул семинар: «Куда идешь, Иван?» —

«На Кубу, семинар, всё наше устремленье».

Дивится семинар столь дальним именам.

(На Кубу – в магазин, за грань, за вод струенье.)

 

Раздолье для невест – без петуха насест,

а робятишки есть, при маме и во маме.

Ест поедом тоска, потом молва доест.

Чтоб не скучать – девчат черпнули во Вьетнаме.

 

Четыреста живых и чужеродных чад

усилили вдовства и девства многолюдность.

Улыбки их дрожат, потёмки душ – молчат.

Субтропиков здесь нет, зато сугуба лютость.

 

Смуглы, а не рябы, робки, а не грубы,

за малые рубли великими глазами

их страх глядит на нас – так, говорят, грибы

глядят, когда едят их едоки в Рязани.

 

Направил семинар свой променад в сельмаг,

проверил провиант – не сныть и не мякину.

Бахвалился Иван: «Не пуст сусек-сервант.

Полпяди есть во лбу – читай телемахину».

 

За словом не полез – зачем и лезть в карман?

«Рацеей, – объяснял, – упитана Расея.

Мы к лишним вообче бесчувственны кормам.

Нам коло-грядский жук оставил часть растенья».

 

Залётный семинар пасет нас от беды:

де, буйствует вино, как паводок апрельский.

Иван сказал: «Вино отлично от воды,

но смысл сего не здесь, а в Кане Галилейской».

 

От Иоанна – нам есть наущенье уст,

и слышимо во мглах: «Восстав, сойдем отсюду».

Путина – нет пути. То плачу, то смеюсь,

то ростепель терплю, то новую остуду.

 

«Эй, ты куда, Иван?» – «На Кубу, брат-мадам.

А ты?» – «Да по следам твоим, чрез половодье». —

«Держися за меня! Пройдемся по водам!»

И то: пора всплакнуть по певчем по Володе.

 

Ивану говорю по поводу вина:

«Нам отворенный ход – творило, хоть – травило».

Ответствует: «Хвалю! Ой, девка, ой, умна!

А я-то помышлял про кофе растворимо…»

 

Март 1986

Иваново

 

«Хожу по околицам дюжей весны…»

 

 

Хожу по околицам дюжей весны,

вкруг полой воды, и сопутствие чье-то

глаголаше: «Колицем должен еси?» —

сочти, как умеешь, я сбилась со счёта.

 

Хотелось мне моря, Батума, дождя,

кофейни и фески Омара-соседа.

Бубнило уже: «Ты должна, ты должна!» —

и двинулась я не овамо, а семо.

 

Прибой возыметь за спиной, на восток,

вершины ожегший, воззриться – могла ведь.

Всевластье трубы помавает хвостом,

предместье-прихвостье корпит, помогает.

 

Закат – и скорбит и робеет душа

пред пурпуром смрадным, прекрасно-зловещим.

Над гранью земли – ты должна, ты должна! —

на злате небес – филигрань-человечек.

 

Его пожирает отверстый вулкан,

его не спасет тихомолка оврага,

идет он – и поздно его окликать —

вдоль пламени, в челюсти антропофага.

 

Сближаются алое и фиолет.

Как стебель в средине захлопнутой книги,

меж ними расплющен его силуэт —

лишь вмятина видима в стынущем нимбе.

 

Добыча побоища и дележа —

невзрачная крапина крови и воли.

Как скушно жужжит: «Ты должна, ты должна!» —

тому ли скитальцу? Но нет его боле.

 

Я в местной луне, поначалу, своей

луны не узнала, да сжалилась лунность

и свойски зависла меж черных ветвей —

так ей приглянулась столь смелая глупость.

 

Меж тем я осталась одна, как она:

лишь нищие звери тянулись во други

да звук допекал: «Ты должна, ты должна!» —

ужель оборучью хапуги-округи?

 

Ее постояльцы забыли мотив,

родимая речь им далече латыни,

снуют, ненасытной мечтой охватив

кто – реки хмельные, кто – горы златые.

 

Не ласки и взоры, а лязг и возня.

Пришла для подачи – осталась при плаче.

Их скаредный скрытень скрадет и меня.

Незнаемый молвил: «Тем паче, тем паче».

 

Текут добры молодцы вотчины вспять.

Трущобы трещат – и пусты деревеньки.

Пошто бы им загодя джинсы не дать?

По сей промтовар все идут в делинквенты.

 

Восход малолетства задирчив и быстр:

тетрадки да прятки, а больше – рогатки.

До зверских убийств от звериных убийств

по прямопутку шагают ребятки.

 

Заради наживы решат на ножах:

не пусто ли брату остаться без брата?

Пребудут не живы – мне будет не жаль.

Истец улыбнулся: «Неправда, неправда».

 

Да ты их не видывал! Кто ты ни есть,

они в твою высь не взглянули ни разу.

И крестят детей, полагая, что крест —

условье улова и средство от сглазу.

 

До станции и до кладбища дошла,

чей вид и названье содеяны сажей.

Опять донеслось: «Ты должна, ты должна!» —

я думала, что-нибудь новое скажет.

 

Забытость надгробья нежна и прочна.

О, лакомка, сразу доставшийся раю!

«Вкушая, вкусих мало мёду, – прочла,

уже не прочесть: – и се аз умираю».

 

Заведомый ангел, жилец неземной,

как прочие все оснащенный скелетом.

«Ночной – на дневной, а шестой – на седьмой!» —

вдруг рявкнул вблизи станционный селектор.

 

Я стала любить эти вскрики ничьи,

пророчества малых событий и ругань.

Утешно мне их соучастье в ночи,

когда сортируют иль так, озоруют.

 

Гигант-репетир ударяет впотьмах,

железо наслав на другое железо:

вагону, под горку, препона – «башмак» —

и сыплется снег с потрясенного леса.

 

Твердящий темно: «Ты должна, ты должна!» —

учись направлять, чтобы слышащий понял,

и некий ночной, грохоча и дрожа,

воспомнил свой долг и веленье исполнил.

 

Незрячая ощупь ума не точна:

лелея во мгле коридора-ущелья,

не дали дитяти дьячка для тычка,

для лестовицей ременной наущенья.

 

Откройся: кто ты? Ослабел и уснул

злохмурый, как мурин, посёлок немытый.

Суфлёр в занебесном укрытье шепнул:

«Ты знаешь его, он – неправедный мытарь.

 

Призвал он кого́ждо из должников,

и мало взыскал, и хвалим был от Бога».

Но, буде ты – тот, почему не таков

и не отпустишь от мзды и побора?

 

Окраина эта тошна и душна! —

Брезгливо изрёк сортировочный рупор:

«Зла суща – ступай, ибо ты не должна

ни нам, ни местам нашим гиблым и грубым.

 

Таков уж твой сорт». – И подавленный всхлип

превысил слова про пути и про рейсы.

Потом я узнала: там сцепщик погиб.

Сам голову положил он на рельсы.

 

Не он ли вчера, напоследок дыша,

вдоль неба спешил из огня да в полымя?

И слабый пунктир – ты должна, ты должна! —

насквозь пролегал между нами двоими.

 

Хожу к тете Тасе, сижу и гляжу

на розан бумажный в зеленом вазоне.

Всю ночь потолок над глазами держу,

понять не умею и каюсь во злобе.

 

Иду в Афанасово крепким ледком,

по талой воде возвращаюсь оттуда.

И по пути, усмехнувшись тайком,

куплю мандариновый джем из Батума.

 

Покинувший – снова пришел: «Ты должна

заснуть, возомненья приидут иные».

Заснежило, и снизошла тишина,

и молвлю во сне: отпущаеши ныне…

 

Март 1986

Иваново