Пригород: названья улиц

 

 

Стихам о люксембургских розах

совсем не нужен Люксембург:

они порой цветут в отбросах

окраин, свалками обросших,

смущая сумрак и сумбур.

 

Шутил ботаник-переумок,

любитель роз и тишины:

две улицы и переулок

(он – к новостройке первопуток) —

растенью грёз посвящены.

 

Мы, для унятия страданий

коровьих, – не растим травы.

Народец мы дрянной и драный,

но любим свой родной дендрарий,

жаль – не сносить в нём головы.

 

Спасибо розе люксембургской

за чашу, полную услад:

к ней ходим за вином-закуской

(хоть и дают ее с нагрузкой),

цветём, как Люксембургский сад.

 

Не по прописке – для разбора,

чтоб в розных кущах не пропасть,

есть Роза-прима, Роза-втора,

а мелкий соименник вздора

зовется: Розкин непролаз.

 

Лишь розу чтит посёлок-бука,

хоть идол сей не им взращен.

А вдруг скажу, что сивка-бурка

катал меня до Люксембурга? —

пускай пошлют за псих-врачом.

 

А было что-то в этом роде:

плющ стены замка обвивал,

шло готике небес предгрозье,

склоняясь к люксембургской розе,

ее садовник поливал.

 

Царица тридевятой флоры!

Зачем на скромный наш восток,

на хляби наши и заборы,

на злоначальные затворы

пал твой прозрачный лепесток?

 

Но должно вот чему дивиться,

прочла – и белый свет стал мил:

«ул. им. Давыдова Дениса».

– Поведай мне, душа-девица,

ул. им. – кого? ум – ил затмил.

 

– Вы что, неграмотная, что ли? —

спросила девица-краса. —

Пойдите, подучитесь в школе. —

Открылись щёлки, створки, шторки,

и выглянули все глаза.

 

– Я мало видывала видов —

развейте умственную тьму:

вдруг есть средь ваших индивидов

другой Денис, другой Давыдов? —

Красавица сказала: – Тьфу!

 

Пред-магазинною горою

я шла, и грустно было мне.

Свет, радость, жизнь! Ночной порою

тебе певцу , тебе герою ,

не страшно в этой стороне?

 

Март 1986

Иваново

 

«Тому назад два года, но в июне…»

 

 

Тому назад два года, но в июне:

«Как я люблю гряду моих камней», —

бубнивший ныне чужд, как новолюдье,

себе, гряде, своей строке о ней.

Чем ярче пахнет яблоко на блюде,

тем быстрый сон о Бунине темней.

 

Приснившемуся сразу же несносен,

проснувшийся свой простоватый сон

так опроверг: вид из окна на осень,

что до утра от зренья упасён,

на яблок всех невидимую осыпь —

как яблоко слепцу преподнесён.

 

Для краткости изваяна округа

так выпукло, как школьный шар земной.

Сиди себе! Как помысла прогулка

с тобой поступит – ей решать самой.

Уж знать не хочет – началась откуда?

Да – тот, кто снился, здесь бывал зимой.

 

Люблю его с художником свиданье.

Смеюсь и вижу и того, и с кем

не съединило пресных польз съеданье,

побег во снег из хладных стен и схем,

смех вызволенья, к станции – сюда ли?

а где буфет? Как блещет белый свет!

 

Иль пайщик сна – табак, сохранный в грядке?

Ночует ум во дне сто лет назад,

уж он влюблен, но встретится навряд ли

с ним гимназистки безмятежный взгляд.

Вперяется дозор его оглядки

в уездный город, в предвечерний сад.

 

Нюх и цветок сошлись не для того ли,

чтоб вдоха кругосветного в конце

очнулся дух Кураевых торговли

на площади Архангельской в Ельце

и так пахнуло рыбой, что в тревоге

я вышла в дождь и холод на крыльце.

 

Еще есть жизнь – избранников услада,

изделье их, не меньшее, чем явь.

Не дом в саду, а вымысел-усадьба

завещана, чтоб на крыльце стоять.

Как много тайн я от цветка узнала,

а он – всего лишь слово с буквой «ять».

 

Прочнее блеск воспетого мгновенья

чем то одно, чего нельзя воспеть.

Я там была, где зыбко и неверно

паломник робкий усложняет смерть:

о, есть! – но, как Святая Женевьева,

ведь не вполне же, не воочью есть?

 

Восьмого часа исподволь. Забыла

заря возжечься слева от лица.

С гряды камней в презрение залива

обрушился громоздкий всплеск пловца.

Пространство отчужденно и брезгливо

взирает, словно Бунин на льстеца.

 

Сентябрь – октябрь 1987

Репино

 

«Постоялец вникает в реестр проявлений…»

 

 

Постоялец вникает в реестр проявлений

благосклонной судьбы. Он польщен, что прощен.

Зыбкий перечень прихотей, прав, привилегий

исчисляющий – знает, что он ни при чём.

Вид: восстанье и бой лежебок-параллелей,

кривь на кось натравил геометра просчёт.

Пир элегий соседствует с паром варений.

Это – осень: течет, задувает, печет.

Всё сгодится! Пришедший не стал привередой.

Или стал? Он придирчиво список прочтет.

 

Вот – читает. Каких параллелей восстанье?

Это просто! Залив, возлежащий плашмя,

ныне вздыблен. Обратно небес нависанье

воздыманью воды, улетанью плаща.

Урожденного в не суверенной осанке,

супротивно стене своеволье плюща.

Золотится потатчица астры в стакане,

бурелома добытчица рубит с плеча.

Потеплело – и тел кровопьющих останки

мим расплющил, танцуя и рукоплеща.

 

Нет, не вздор! Комаров возродила натура.

Бледный лоб отвлекая от высших хлопот,

в освещенном окне сочинитель ноктюрна

грациозно свершает прыжок и хлопок

и, вернувшись к роялю, должно быть: «Недурно!» —

говорит, ибо эта обитель – оплот

одиноких избранников. Взялся откуда

здесь изгой и чужак, возымевший апломб

молвить слово… Молчи! В слух отверстый надуло

рознью музык в умах и разъятьем эпох

 

на пустых берегах. Содержанье недуга

не открыто пришельцу, но вид его плох.

 

Что он делает в гордых гармоний чужбине?

Тридевятая нота октавы, деталь,

ей не нужная, он принимает ушибы:

тронул клавишу кто-то, охочий до тайн.

Опыт зеркала, кресел ленивых ужимки —

о былых обитаньях нескромный доклад.

Гость бормочет: слагатели звуков, ушли вы,

но оставили ваш неусыпный диктант.

Звук-подкидыш мне мил. Мои струны учтивы.

Пусть вознянчится ими детёныш-дикарь.

 

Вдоль окраины моря он бродит, и резок

силуэт его черный, угрюм капюшон.

Звук-приёмыш возрос. Выживания средством

прочих сирых существ круг широкий прельщен.

Их сподвижник стеснён и, к тому же, истерзан

упомянутым ветролюбивым плащом,

да, но до – божеством боязливым. О, если б

не рояль за спиной и за правым плечом!

Сочинитель ноктюрна следит с интересом

за сюжетом, не вовсе сокрытым плющом.

 

Сентябрь – октябрь 1987

Репино

 

«Так запрокинут лоб, отозванный от яви…»

 

 

Так запрокинут лоб, отозванный от яви,

что перпендикуляр, который им взращён,

опорой яви стал и, если бы отняли,

распался бы чертеж, содеянный зрачком.

 

Семь пядей изведя на построенье это,

пульсирует всю ночь текущий выспрь пунктир.

Скудельный лоб иссяк. Явился брезг рассвета.

В зените потолка сыт лакомка-упырь.

 

Обратен сам себе стал оборотень-сидень.

Лоб – озиратель бездн, луны анахорет —

пал ниц и возлежит. Ладонь – его носитель.

Под заумью его не устоял хребет.

 

А осень так светла! Избыток солнца в доме

на счастье так похож! Уж не оно ль? Едва ль.

Мой безутешный лоб лежит в моей ладони

(в долони, если длань, не правда ль, милый Даль?).

 

Бессонного ума бессрочна гауптвахта.

А тайна – чудный смех донесся, – что должна —

опять донесся смех, – должна быть глуповата,

летает налегке, беспечна и нежна.

 

Октябрь 1987

Репино

 

Ларец и ключ

 

Осипу Мандельштаму

 

 

Когда бы этот день – тому, о ком читаю:

де, ключ он подарил от… скажем, от ларца

открытого… свою так оберёг он тайну,

как если бы ловил и окликал ловца.

 

Я не о тайне тайн, столь явных обиталищ

нет у нее, вся – в нём, прозрачно заперта,

как суть в устройстве сот. – Не много ль ты болтаешь? —

мне чтенье говорит, которым занята.

 

Но я и так – молчок, занятье уст – вино лишь,

и терпок поцелуй имеретинских лоз.

Поправший Кутаис, в строку вступил Воронеж —

как пекло дум зовут, сокрыть не удалось.

 

Вернее – в дверь вошел общения искатель.

Тоскою уязвлен и грёзой обольщен,

он попросту живет как житель и писатель

не в пекле ни в каком, а в центре областном.

 

Я сообщалась с ним в смущении двояком:

посол своей же тьмы иль вестник роковой

явился подтвердить, что свой чугунный якорь

удерживает Пётр чугунного рукой?

 

«Эй, с якорем!» – шутил опалы завсегдатай.

Не следует дерзить чугунным и стальным.

Что вспыльчивый изгой был лишнею загадкой,

с усмешкой небольшой приметил властелин.

 

Строй горла ярко наг и выдан пульсом пенья

и высоко над ним – лба над-седьмая пядь.

Где хруст и лязг возьмут уменья и терпенья,

чтоб дланью не схватить и не защелкнуть пасть?

 

Сапог – всегда сосед священного сосуда

и вхож в глаза птенца, им не живать втроём.

Гость говорит: тех мест писателей союза

отличный малый стал теперь секретарем.

 

Однако – поздний час. Мы навсегда простились.

Ему не надо знать, чьей тени он сосед.

Признаться, столь глухих и сумрачных потылиц

не собиратель я для пиршеств иль бесед.

 

Когда бы этот день – тому, о ком страданье —

обыденный устой и содержанье дней,

всё длилось бы ловца когтистого свиданье

с добычей меж ресниц, которых нет длинней.

 

Играла бы ладонь вещицей золотою

(лишь у совсем детей взор так же хитроват),

и был бы дну воды даруем ключ ладонью,

от тайнописи чьей отпрянет хиромант.

 

То, что ларцом зову (он обречён покраже),

и ульем быть могло для слёта розных крыл:

пчелит аэроплан, присутствуют плюмажи,

Италия плывет на сухопарый Крым.

 

А далее… Но нет! Кабы сбылось «когда бы»,

я наклоненья где двойной посул найду?

Не лучше ль сослагать купавы и канавы

и наклоненье ив с их образом в пруду?

 

И всё это – с моей последнею сиренью,

с осою, что и так принадлежит ему,

с тропой – вдоль соловья, через овраг – к селенью,

и с кем-то, по тропе идущим (я иду),

 

нам нужен штрих живой, усвоенный пейзажем,

чтоб поступиться им, оставить дня вовне.

Но всё, что обретем, куда мы денем? Скажем:

в ларец. А ключ? А ключ лежит воды на дне.

 

Июнь 1988

в Малеевке

 

Дворец

 

 

Мне во владенье дан дворец из алебастра

(столпов дебелых строй становится полней,

коль возвести в уме, для общего баланса,

виденье над-морских, над-земных пропилей).

 

Я вдвинулась в портал, и розных двух диковин

взаимный бред окреп и затвердел в уют.

Оврага храбрый мрак возлёг на подоконник.

Вот-вот часы внизу двенадцать раз пробьют.

 

Ночь – вотчина моя, во дне я – чужестранец,

молчу, но не скромна в глазах утайка слёз.

Сословье пошляков, для суесловья трапез

содвинувшее лбы, как Батюшков бы снёс?

 

К возлюбленным часам крадусь вдоль коридора.

Ключ к мертвой тайне их из чьей упал руки?

Едины бой часов и поступь Командора,

но спящих во дворце ему скушны грехи.

 

Есть меж часами связь и благородной группой

предметов наверху: три кресла, стол, диван.

В их времени былом какой гордец угрюмый

колена преклонял и руки воздевал?

 

Уж слышатся шаги тяжелые, и странно

смотреть – как хрупкий пол нарядно навощён.

Белей своих одежд вы стали, донна Анна.

И Батюшков один не знает, кто вошел.

 

Новёхонький витраж в старинной есть гостиной.

Моя игра с зарей вечерней такова:

лишь испечет стекло рубин неугасимый,

всегда его краду у алого ковра.

 

Хватаю – и бегу. Восходит слабый месяц.

Остался на ковре – и попран изумруд.

Но в комнате моей он был бы незаметен:

я в ней тайком от всех держу овраг и пруд.

 

Мне есть во что играть. Зачем я прочь не еду?

Всё длится меж колонн овражный мой постой.

Я сведуща в тоске. Но как назвать вот эту?

Не Батюшкова ли (ей равных нет) тоской?

 

Воспомнила стихи, что были им любимы.

Сколь кротко перед ним потупилось чело

счастливого певца Руслана и Людмилы,

но сумрачно взглянул – и не узнал его.

 

О чём, бишь? Что со мной? Мой разум сбивчив, жарок,

а прежде здрав бывал, смешлив и незлобив.

К добру ль плутает он средь колоннад и арок,

эклектики больной возляпье возлюбив?

 

Кружится голова на глиняном откосе,

балясины прочны, да воли нет спастись.

Изменчивость друзей, измена друга, козни…

Осталось: «Это кто?» – о Пушкине спросить.

 

Все-пошлость такова, – ты лучше лоб потрогай, —

что из презренья к ней любой исход мне гож.

– Ты попросту больна. – Не боле, чем Петроний.

Он тоже во дворец был раболепно вхож.

 

И воздалось дворцу. – Тебе уж постелили. —

Возможно дважды жить, дабы один лишь раз

сказать: мне сладок яд, рабы и властелины.

С усмешкой на устах я покидаю вас.

 

Мои овраг и пруд, одно неоспоримо:

величью перемен и превращений вспять

лоб должен испарять истому аспирина,

осадок же как мысль себе на память взять.

 

Закат – пора идти за огненным трофеем.

Трагедии внутри давайте-ка шалить:

измыслим что-нибудь и ощупью проверим

явь образа – есть чем ладони опалить!

 

Три кресла, стол, диван за ловлею рубина

участливо следят. И слышится в темне:

вдруг вымыслом своим, и только, ты любима?

довольно ли с тебя? не страшно ли тебе?

 

Вот дерзок почему пригляд дворцовой стражи

и челядь не таит ухмылочку свою.

На бал чужой любви в наёмном экипаже

явилась, как горбун, и, как слепец, стою.

 

Вдобавок, как глупец, дня расточаю убыль.

Жив на столе моём ночей анахорет.

Чего еще желать? Уж он-то крепко любит

сторожкий силуэт: висок, зрачок, хребет.

 

Из комнаты моей, тенистой и ущельной,

не слышно, как часы оплакивают день.

Неужто – всё, мой друг? Но замкнут круг ущербный:

свет лампы, пруд, овраг. И Батюшкова тень.

 

Июнь – июль 1988

в Малеевке

 

Гроза в Малеевке

 

 

Вспять времени идет идущий по аллее.

Коль в сумерках идет – тем ярче и верней

надежда, что пред ним предстанут пропилеи

и грубый чад огней в канун Панафиней.

 

Он с лирою пришел и всем смешон: привыкла

к звучанию кифар людская толчея.

Над нею: – Вы – равны! – несется глас Перикла.

– Да, вы – равны, – ему ответствует чума.

 

Что там еще? Расцвет искусства. Ввоз цикуты

налажен. По волнам снует торговый флот.

Сурово край одежд Сократовых целуйте,

пристало ль вам рыдать, Платон и Ксенофонт?

 

Эк занесло куда паломника! Пусть бродит

и уставляет взор на портик и фронтон,

из скопища колонн, чей безымянен ордер,

соорудив в уме аттический фантом.

 

Эй, эй, остерегись! Возбранностью окружья

себя не обводи, великих не гневи.

Рожденная на свет в убранстве всеоружья —

исчадье не твоей, а Зевсовой главы.

 

Помешан – и твердит: – Люблю ее рожденье

во шлеме, что тусклей сокрытых им волос.

Жизнь озера ушла на блеска отраженье.

Как озеро звалось? – Тритон – оно звалось. —

 

Гефест, топор! А мать, покуда неповинна,

проглочена… – Молчи! – Событья приведут

к тому – что вот она! Не знается Афина

со сбродом рожениц, кормилиц, повитух.

 

Всё подвиги свершать, Персея на Горгону

натравливать, терпеть хвалу досужих уст,

 

охочих до сластей. А не обречь ли грому

купальщиц молодых, боящихся медуз?

 

Когда б не плеск и смех – герои и атлеты

из грешных чресел их произрасти могли б,

и прачки, и рабы. – Идущий по аллее,

страшись! Гневлив, ревнив и молчалив Олимп.

 

– Что ж, – дерзкий говорит, – я Зевсу не соперник.

Но и моей главы возлюбленная дщерь,

в сей миг, замедлив шаг на мраморных ступенях,

то не она ль стоит и озирает чернь?

 

Громоздко-стройный шлем водвинув в мрак заката,

свободно опершись на грозное копьё,

живее и прочней, чем Фидиево злато,

ожгло мои зрачки измыслие мое.

 

Гром отвечал ему. В отъезде иль уходе

он не был уличён, но слухов нет о нём.

Я с ужасом гляжу на дерево сухое,

спаленное ему ниспосланным огнём.

 

Он виноват, он лгал! Содеян не громоздко

богини стройный шлем, и праведно ее

воздетое для войн, искусства и ремёсла

и всех купальщиц вздор хранящее копьё.

 

Но поздно! Месть сбылась змеиной, совоокой,

великой… ниц пред ней! (Здесь перерыв в строке:

я пала ниц.) Неслась вселенная вдоль окон,

дуб длани воздевал, как мученик в костре.

 

Такой грозы, как в день тринадцатый июня,

усилившейся в ночь на следующий день,

не видывала я. Довольно. Спать иду я.

Заря упразднена или не смеет рдеть.

 

Живого смысла нет в материальном мифе.

Афины – плоть тепла, непререкаем Зевс.

Светло живет душа в неочевидном мире,

приемля гнев богов как весть: – Мы суть. Мы здесь.

 

Июль 1988

в Малеевке

 

Венеция моя

 

Иосифу Бродскому

 

 

Темно, и розных вод смешались имена.

Окраиной басов исторгнут всплеск короткий.

То розу шлёт тебе, Венеция моя,

в Куоккале моей рояль высокородный.

 

Насупился – дал знать, что он здесь ни при чём.

Затылка моего соведатель настойчив.

Его: «Не лги!» – стоит, как Ангел за плечом,

с оскомою в чертах. Я – хаос, он – настройщик.

 

Канала вид… – Не лги! – в окне не водворен

и выдворен помин о виденном когда-то.

Есть под окном моим невзрачный водоём,

застой бесславных влаг. Есть, признаюсь, канава.

 

Правдивый за плечом, мой Ангел, такова

протечка труб – струи источие реально.

И розу я беру с роялева крыла.

Рояль, твое крыло в родстве с мостом Риальто.

 

Не так? Но роза – вот, и с твоего крыла

(застенчиво рука его изгиб ласкала).

Не лжёт моя строка, но всё ж не такова,

чтоб точно обвести уклончивость лекала.

 

В исходе час восьмой. Возрождено окно.

И темнота окна – не вырожденье света.

Цвет – не скажу какой, не знаю. Знаю, кто

содеял этот цвет, что вижу, – Тинторетто.

 

Мы дожили, рояль, мы – дожи, наш дворец

расписан той рукой, что не приемлет розы.

И с нами Марк Святой, и золотой отверст

зев льва на синеве, мы вместе, все не взрослы.

 

– Не лги! – но мой зубок изгрыз другой букварь.

Мне ведом звук черней диеза и бемоля.

Не лгу – за что запрет и каркает бекар?

Усладу обрету вдали тебя, близ моря.

 

Труп розы возлежит на гущине воды,

которую зову как знаю, как умею.

Лев сник и спит. Вот так я коротаю дни

в Куоккале моей, с Венецией моею.

 

Обо́сенел простор. Снег в ноябре пришел

и устоял. Луна была зрачком искома

и найдена. Но что с ревнивцем за плечом?

Неужто и на час нельзя уйти из дома?

 

Чем занят ум? Ничем. Он пуст, как небосклон.

– Не лги! – и впрямь я лгун, не слыть же недолыгой.

Не верь, рояль, что я съезжаю на поклон

к Венеции – твоей сопернице великой.

 

……………………………………………………………………

 

Здесь – перерыв. В Италии была.

Италия светла, прекрасна.

Рояль простил. Но лампа, сокровище окна, стола, —

погасла.

 

Декабрь 1988

Репино

 

Одевание ребенка

 

Андрею Битову

 

 

Ребенка одевают. Он стоит

и сносит – недвижимый, величавый —

угодливость приспешников своих,

наскучив лестью челяди и славой.

 

У вешалки, где церемониал

свершается, мы вместе провисаем,

отсутствуем. Зеницы минерал

до-первобытен, свеж, непроницаем.

 

Он смотрит вдаль, поверх услуг людских.

В разъятый пух продеты кисти, локти.

Побыть бы им. Недолго погостить

в обители его лилейной плоти.

 

Предаться воле и опеке сил

лелеющих. Их укачаться зыбкой.

Сокрыться в нём. Перемешаться с ним.

Стать крапинкой под рисовой присыпкой.

 

Эй, няньки, мамки, кумушки, вы что

разнюнились? Быстрее одевайте!

Не дайте, чтоб измыслие вошло

поганым войском в млечный мир дитяти.

 

Для посягательств прыткого ума

возбранны створки замкнутой вселенной.

Прочь, самозванец, званый, как чума,

тем, что сияло и звалось Сиеной.

 

Влекут рабы ребенка паланкин.

Журчит зурна. Порхает опахало.

Меня – набег недуга полонил.

Всю ночь во лбу неслось и полыхало.

 

Прикрыть глаза. Сна гобелен соткать.

Разглядывать, не нагляжусь покамест,

Палаццо Пикколомини в закат

водвинутость и вогнутость, покатость,

 

объятья нежно-каменный зажим

вкруг зрелища: резвится мимолётность

внутри, и Дева-Вечность возлежит,

изгибом плавным опершись на локоть.

 

Сиены площадь так нарёк мой жар,

это его наречья идиома.

Оставим площадь – вечно возлежать

прелестной девой возле водоёма.

 

Врач смущена: – О чём вы? – Ни о чём.

В разор весны ступаю я с порога

не сведущим в хожденье новичком.

– Но что дитя? – Дитя? Дитя здорово.

 

Апрель 1990

Репино