Портрет, пейзаж и интерьер

 

 

Как строить твой портрет, дородное палаццо?

Втесался гость Коринф в дорический портал.

Стесняет сброд колонн лепнины опояска.

И зодчий был широк, и каменщик приврал.

 

Меж нами сходство есть, соитье розных родин.

Лишь глянет кто-нибудь, желая угадать,

в какой из них рождён наш многосущий ордер, —

разгадке не нужна во лбу седьмая пядь.

 

Собратен мне твой бред, но с наипущей лаской

пойду и погляжу, поглажу, назову:

мой тайный, милый мой, по кличке «мой миланский»,

гераневый балкон – на пруд и на зарю.

 

В окне – карниз и фриз, и бабий бант гирлянды.

Вид гипса – пучеглаз и пялиться горазд

на зрителя. Пора наведаться в герани.

Как в летке пыл и гул, должно быть, так горят.

 

За ели западал сплав ржавчины и злата.

Оранжевый? Жарко́й? Прикрас не обновил

красильщик ни один, и я смиренно знала:

прилипчив и линюч эпитет-анилин.

 

Но есть перо, каким миг бытия врисован

в природу – равный ей. Зарю и пруд сложу

с очнувшейся строкой и, по моим резонам,

«мой бунинский балкон» про мой балкон скажу.

 

Проверить сей туман за Глухово ходила.

А там стоял туман. Стыл островерхий лес.

Всё – вотчина моя. Родимо и едино:

Тамань – я там была, и сям была – Елец.

 

Прости, не прогони, приют порочных таинств.

Когда растет сентябрь, то ластясь, то клубясь,

как жалко я спешу, в пустых полях скитаясь,

сокрыться в мощный плюш и дряблый алебастр.

 

Как я люблю витраж, чей яхонт дважды весел,

как лал и как сапфир, и толстый барельеф,

куда не львиный твой, не родовитый вензель

чванливо привнесен и выпячен: «эЛь эФ».

 

Да, есть и желтизна. Но лишь педант архаик

предтечу помянёт, названье огласит.

В утайке недр земных и словарей сохранен

сородич не цветка, а цвета: гиацинт.

 

Вот схватка и союз стекла с лучом закатным.

Их выпечка лежит объёмна и прочна.

Охотится ладонь за синим и за алым,

и в желтом вязнет взор, как алчная пчела.

 

Пруд-изумруд причтёт к сокровищам шкатулка.

Сладчайшей из добыч пребудет вольный парк,

где барышня веков читает том Катулла,

как бабочка веков в мой хлороформ попав.

 

Там, где течет ковер прозрачной галереи,

бюст-памятник забыл: зачем он и кому.

Старинные часы то плач, то говоренье

мне шлют, учуяв шаг по тихому ковру.

 

Пред входом во дворец – мыслителей арена.

Где утренник младой куртины разорил,

не снизошедший знать Палладио Андреа,

под сень враждебных чар вступает русофил.

 

Чем сумерки сплошней, тем ближе италиец,

что в тысяча пятьсот восьмом году рожден

в семье ди Пьетро. У, какие затаились

до времени красы базилик и ротонд.

 

Отчасти, дом, и ты – Палладио обитель.

В тот хрупкий час, когда темно, но и светло,

Виченца – для нее обочин путь обычен —

вовсельником вжилась в заглушное село.

 

И я туда тащусь, не тщась дойти до места.

Возлюбленное мной – чем дале, тем сильней.

Укачана ходьбой, как дрёмою дормеза,

задумчивость хвалю возницы и коней.

 

Десятый час едва – без малой зги услада.

Возглавие аллей – в сиянье и в жару.

Во все свои огни освещена усадьба,

столетие назад, а я еще живу.

 

Радушен франт-фронтон. Осанисты колонны.

На сходбище теней смотрю из близкой тьмы.

Строения черты разумны и холёны.

Конечно, не вполне – да восвоясях мы.

 

Кто лалы расхватал, тот времени подмену

присвоит, повлачит в свой ветреный сусек.

Я знаю: дальше что, и потому помедлю,

пока не лязгнет век – преемник и сосед.

 

Я стала столь одна, что в разноляпье дома,

пригляда не страшась, гуляет естество.

Скульптуры по ночам гримасничает догма.

Эклектика блазнит. Пожалуй, вот и всё.

 

Осень 1991 и 1992

в Малеевке

 

Вокзальчик

 

 

Сердчишко жизни – жил да был вокзальчик.

Горбы котомок на перрон сходили.

Их ждал детей прожорливый привет.

Юродивый там обитал вязальщик.

Не бельмами – зеницами седыми

всего, что зримо, он смотрел поверх.

 

Поила площадь пьяная цистерна.

Хмурь душ, хворь тел посуд не полоскали.

Вкус жесткой жижи и на вид – когтист.

А мимо них любители сотерна

неслись к нему под тенты полосаты.

(Взамен – изгой в моём уме гостит.)

 

Одно казалось мне недостоверно:

в окне вагона, в том же направленье,

ужель и я когда-то пронеслась?

И хмурь, и хворь, и площадь, где цистерна, —

набор деталей мельче нонпарели —

не прочитал в себя глядевший глаз?

 

Сновала прыткость, супилось терпенье.

Вязальщик оставался строг и важен.

Он видел запрокинутым челом

надземные незнаемые петли.

Я видела: в честь вечности он вяжет

безвыходный эпический чулок.

 

Некстати всплыло: после половодий,

когда прилив заманчиво и гадко

подводит счёт былому барахлу,

то ль вождь беды, то ль вестник подневольный,

какого одинокого гиганта

сиротствует башмак на берегу?

 

Близ сукровиц драчливых и сумятиц,

простых сокровищ надобных взалкавших,

брела, крестясь на грубый обелиск,

живых и мертвых горемык со-матерь.

Казалось – мне навязывал вязальщик

наказ: ничем другим не обольстись.

 

Наказывал, но я не обольщалась

ни прелестью чужбин, ни скушной лестью.

Лишь год меж сентябрем и сентябрем.

Наказывай. В угрюмую прыщавость

смотрю подростка и округи. Шар ведь

земной – округлый помысел о нём.

 

Опять сентябрь. Весть поутру блазнила:

– Хлеб завезли на станцию! Автобус

вот-вот прибудет! – Местность заждалась

гостинцев и диковинки бензина.

Я тороплюсь. Я празднично готовлюсь

не пропустить сей редкий дилижанс.

 

В добрососедство старых распрей вторглась,

в приют гремучий. Встречь помчались склоны,

рябины радость, рдяные леса.

Меньшой двойник отечества – автобус.

Легко добыть из многоликой злобы

и возлюбить сохранный свет лица.

 

Приехали. По-прежнему цистерна

язвит утробы. Булочной сегодня

ее триумф оспорить удалось.

К нам нынче неприветлива Церера.

Торгует георгинами зевота.

Лишь яблок вдосыть – под осадой ос.

 

Но всё ж и мы не вовсе без новинок.

Франтит и бредит импорт домотканый.

Сродни мне род уродов и калек.

Пинает лютость муку душ звериных.

Среди сует, метаний, бормотаний —

вязальщика слепого нет как нет.

 

Впустую обошла я привокзалье,

дивясь тому, что очередь к цистерне

на карликов делилась и верзил.

Дождь с туч свисал, как вещее вязанье.

Сплетатель самовольной Одиссеи,

глядевший ввысь, знать, сам туда возмыл.

 

Я знала, что изделье бесконечно

вязальщика, пришедшего оттуда,

где бодрствует, связуя твердь и твердь.

Но без него особенно кромешна

со мной внутри кровавая округа.

Чем искуплю? Где Ты ни есть, ответь.

 

1992

в Малеевке

 

Вид снизу вверх

 

Борису Толокнову

 

 

Был май в начале. Хладных и кипящих

следила я движенье сил морских.

К ним жало жажды примерял купальщик.

О, море-лев, зачем тебе москит,

пусть улетит. Уже зари натёки

кормяще впали в озеро Инкит.

Купальщик зябкий – яблоко на тёрке.

Взмахни хвостом, лев-море, пусть летит

подале, прочь от волн – горбов корпящих, —

мешает созерцанью красоты.

Зачем тебе докучливый купальщик?

Ответствовало море: – Это ты

валов моих невольная докука.

Я снизу вверх из волн на брег гляжу.

Лететь легко ль, да и лететь докуда?

Когда узна́ю – жаль, что не скажу.

 

1993

 

Октября 1996 года

 

 

Осенний день, особый день —

былого дня неточный слепок.

Разор дерев, раздор людей

так ярки, словно напоследок.

 

Опальный Пасынок аллей,

на площадь сосланный Страстну́ю, —

суров. Вблизи – младой атлет

вкушает вывеску съестную.

 

Живая проголодь права́.

Книго́чий изнурён тоскою.

Я неприкаянно брела,

бульвару подчинясь Тверскому.

 

Гостинцем выпечки летел

лист, павший с клёна, с жара-пыла.

Не восхвалить ли мой Лицей?

В нём столько молодости было!

 

Останется сей храм наук,

наполненный гурьбой задорной,

из страшных герценовских мук

последнею и смехотворной.

 

Здесь неокрепшие умы

такой воспитывал Куницын,

что пасмурный румянец мглы

льнул метой оспы к юным лицам.

 

Предсмертный огнь окна светил,

и Переделкинский изгнанник

простил ученикам своим

измены роковой экзамен.

 

Где мальчик, чей триумф-провал

услужливо в погибель вырос?

Такую подлость затевал,

а малости вина – не вынес.

 

Совпали мы во дне земном,

одной питаемые кашей,

одним пытаемые злом,

чьё лакомство снесёт не каждый.

 

Поверженный в забытый прах,

Сибири свежий уроженец,

ты простодушной жертвой пал

чужих веленьиц и решеньиц.

 

Прости меня, за то прости,

что уцелела я невольно,

что я весьма или почти

жива и пред тобой виновна.

 

Наставник вздоров и забав —

ухмылка пасти нездоровой,

чьему железу – по зубам

нетвёрдый твой орех кедровый.

 

Нас нянчили надзор и сыск,

и в том я праведно виновна,

что, восприняв ученья смысл,

я упаслась от гувернёра.

 

Заблудший недоученик,

я, самодельно и вслепую,

во лбу желала учинить

пядь своедумную седьмую.

 

За это – в близкий час ночной

перо поведает странице,

как грустно был проведан мной

страдалец, погребённый в Ницце.

 

19 октября 1996