Транспорт геодезистов.

— Что? — опешил я. - Впервые такое приветствие слышу. Надо за­писать.

— Пиши, пиши, — улыбается не­знакомец. — «Лабрит» по-литовски доброе утро.

И тут я увидел русую прядь, вы­бившуюся из-под капюшона кухлян­ки. А глаза веселые, голубые. Смеется, знакомимся. Упиш недав­но сменился, а за день так умаялся, собирая оленей, что шума везде­хода не услышал. Завербовался па­рень с другого конца страны на два года, и вот уже шесть лет не может с Чукоткой расстаться. Вот тебе и хмурый, негостеприимный край...

Таких встреч было множество. В конце лета моя записная книжка пестрела казахскими приветствия­ми, якутскими, грузинскими, бело­русскими. А узнал я их и записал на небольшом полуострове.

Разные встречи бывали...

Едешь по тундре на вездеходе -и вдруг совсем рядом, на высокой кочке, у густой травы появляется старожил этих мест — длиннохвос­тый суслик. Евражка по-местному. Не пройдет дня, чтобы мы не встре­тились с пушистым торчком в охри­стой панаме. Неподвижный стол­бик, не мигая, смотрит на нас, вы­тянув отрепанный хвост. И порой кажется, что это стрелочник вышел провожать состав. Только нет у него в лапках желтого флажка «путь свободен». Значит, торопился выскочить и в норе забыл.

С евражками у нас отношения были хорошие, а вот на других чет­вероногих мы часто злились.

На лето в тундру, словно к себе на дачу, приходит из лесных мест бурый медведь. Он часто пасется на моховых болотах, усыпанных соч­ной морошкой, уплетает за обе ще­ки свою медвежью ягоду — толок­нянку. И чего хорошего нашел ува­лень в безвкусных жестких плодах? Косолапый не прочь попытать сча­стье в ловле линных гусей, гоняясь за ними по берегу и кувыркаясь че­рез голову, как в цирке. Когда кета идет на нерест, мохнатые рыболовы, будто на базаре, толкаются по бе­регам рек и озер, ловко выхватывая из воды лапой толстоспинную ры­бину. В это время медведи лако­мятся только нежными брюшками и головами рыб, жирея не по дням, а по часам.

Вся беда в том, что бурый гость .не оставляет без внимания базы, сложенные на вершинах гор для работающих геодезистов. Правда, керосин медведь не трогает, но остальному делает строгий пере­учет. Стеклянные банки с топленым маслом, борщами и рассольниками по-хозяйски прячет впрок, зарывая в мох или щебень. Тушенку и сгу­щенное молоко ожидает незавидная участь. Металлическую банку мед­ведь прокусывает во многих местах и так сдавливает ее лапами, что со­держимое, словно из мясорубки, выползает наружу. Царапая длин­ный язык о рваные прокусы, хит­рец с удовольствием слизывает ла­комство. Иногда, чтобы начисто обработать вкусную железку, топты­гин кладет ее на плоский камень и усаживается сверху. Можно себе представить, во что превращается банка.

Рассерженный песец.

Но еще хуже, если на базу на­бредет росомаха. Не столько съест, сколько напакостит. Скатит с горы бочки с горючим, смешает сахар с мукой, зароет бутылку керосина в сухари, разорвет мешки с цементом и рассыплет вместе с крупой.

Что не съедят медведи и росома­хи, растаскают завсегдатаи таких погромов — песцы.

Песцам, шныряющим по тундре, подбирающим все, что упало с неба или не успело подняться на крыло, мы тоже платили посильную дань. Летом за песцами никто не охотит­ся и они безнаказанно воруют остатки продуктов, сложенных воз­ле палатки, подбирают сухари, вы­лизывают миски, катают носом сте­клянные банки с капустным сала­том, а на десерт могут прогрызть голенища не убранных на ночь кир­зовых сапог. Странные вкусы у этих разбойников.

Однажды поставили мы палатку и легли спать. Просыпаемся среди ночи и понять не можем: кто нас накрыл брезентом? Спросонок чуть в спальных мешках не запутались. Оказывается, песцы перегрызли капроновые растяжки на палатке. На этих самых растяжках мы рань­ше вялили рыбу: веревки пропита­лись рыбьим жиром и аппетитно пахли.

Охотников на дармовую рыбу всегда много. Поднимешь балык на шест, повыше от земли, — чайки с поморниками тут как тут. Опу­стишь пониже, смотришь — уже гор­ностай висит на самой крупной ры­бине. С камня-то запрыгнул, а до земли короткими лапками не до­стать. Раскачивается живой маят­ник и урчит утробно. Начнешь его сгонять, так он сначала по-кошачьи выгнет спинку, оскалит маленький рот с тонкими зубками, а уж потом юркнет в расщелину меж камней. Мы-то здесь гости, временные, а он чувствует себя хозяином. Здесь его нора.

Изредка в потемневших от солн­ца и холодов горах в бинокль мож­но увидеть совершенно белых снеж­ных баранов. Чукотский толсторог в наше время все реже и реже по­падается на глаза людям. Осторож­ные животные, приверженцы гор­ных ущелий и хребтов, поубавились в количестве.

Если вам повезет и в промерзшем до дна озере вы отколете кусок льда, внутри которого, словно в друзе горного хрусталя, чернеет рыбина, то знайте: вы держите в руках даллию. Оттаяв, она лениво зашевелит хвостом и темно-коричневыми с оранжевым кантом плав­никами. Эта рыба предпочитает чу­котские водоемы. Местные жители рассказывали, что ездовые собаки остерегаются глотать целиком мо­роженую даллию. Случалось, что, ожив внутри, она беспокоила со­баку.

После работы хорошо сидеть ти­хим летним вечером на берегу бе­зымянного озера. Сколько таких озер разбросано по бескрайней тундре! Раскаленное за день солн­це, словно огромный поплавок-кух-тыль, чуть-чуть коснется огненным боком тихой поверхности озерка, скользнет по воде и покатится даль­ше по небосклону. При незаходя­щем солнце полярного дня часто путаешь утро с вечером.

Птенец полярной совы.

В это время года на тундровых озерах стоит сплошной гвалт, как на деревенской ярмарке. Сипло, будто спросонок, кричат утки, тоск­ливо и протяжно ноют гагары, неж­но и тихо хрипят крачки, ежеминут­но доносится гоготанье гусей.

Вдали, на крупных камнях — словно комья снега. Это сидят по­лярные совы и высматривают не­осторожного зайчонка, лемминга или пищуху.

На соседнем бугре вдруг свеч­кой взлетел куропач. Тревога! Ка­кой-то хищник захотел поживить­ся птенцами, а самец увлекает его за собой, пытаясь отвести беду от крепко затаившегося выводка. Не­легкое дело — вывести птенцов.

Много интересного и своеобраз­ного таит в себе природа Чукотки, но нам пора заканчивать путеше­ствие.

Если бы мне пришлось рисовать эмблему Чукотки, то на переднем плане, внизу, тонкой коричневой полоской я изобразил бы тундру. Дальше, на горизонте — гряду се­рых зубчатых гор, с мазками снега на склонах, а выше, в синеве не­ба — огромное солнце. С него начи­нается день нашей Родины, и лучи его светят людям, которые преобра­зовали этот суровый и дикий край так, что, однажды побывав здесь, непременно захочешь вернуться.

 

* * *

 

Мончетундра — красивый горный мас­сив с крутыми утесами и нагроможде­нием каменных глыб, достигающий почти 1000 метров высоты. Его название в пере­воде с саамского языка означает «краси­вая тундра». «Тундрами» саами называют горные безлесные массивы.

Мончетундра входит в состав Лапланд­ского заповедника, одного из чудеснейших уголков на Кольском полуострове.

В годы Советской власти на возвышен­ности вырос город Мончегорск, возникший в 1937 году в связи с использованием от­крытых здесь медно-никелевых руд. Это один из красивейших городов Мурманской области.

Воротан — один из притоков реки Араке. Одна из интереснейших рек Армян­ской ССР. Берет начало на западных скло­нах Карабахского нагорья, с высоты 3045 метров и течет с оглушительным шумом в каньонообразном ущелье, достигающем ме­стами 500 — 700 метров глубины. Отсюда ее название Воротан, что значит «громо­вая»; «ворот» (армянск.) гром. Одна из богатых гидроэнергетическими ресурсами рек Армении.

На высоком правом берегу реки находит­ся великолепный памятник архитектуры комплекс средневекового Татевского мона­стыря, окруженного толстыми крепостными стенами. Ниже монастыря - одно из чудес природы Армении «Чертов мост», обра­зованный грандиозным обвалом, запрудив­шим течение реки, в котором просачиваю­щаяся вода образовала сквозную пещеру.

ПО РОДНОЙ СТРАНЕ

 

Александр Иванченко

 

ТРЕТИЙ

КРАЙ

ЗЕМЛИ

 

Есть на свете три знаменитых мыса: мыс Горн — самая южная точка Американского материка, мыс Игольный — самый южный берег Африки и мыс Дежнева — са­мая дальняя окраина Советской страны. Три мыса — три края зем­ли, три незримых черты, где слива­ются океаны.

У мыса Горн воды Тихого океана встерчаются с водами Атлантики, у Игольного Атлантика сливается с Индийским океаном, а у мыса Деж­нева Тихий океан роднится с Се­верным Ледовитым. Три скалистых мыса словно соединяют все океаны планеты.

У мыса Горн я плавал, с круто­го обрыва Игольного фотографиро­вал бушующий прибой, а вот по­пасть на мыс Дежнева, хоть он и в нашей стране, мне никак не уда­валось.

Наконец я оказался в чукотском поселке Уэлен. Отсюда до мыса Дежнева рукой подать. Если доби­раться туда берегом моря, всего тридцать километров. Для Чукотки это не расстояние. Как-то знакомый чукча сказал мне:

 — Завтра, однако, побегу к соседу, давно не виделись, навестить надо.

Я спросил, далеко ли живет со­сед.

 — Нет, — говорит, — совсем не­далеко. На собачках два дня бе­жать, на лыжах — четыре. Близко.

До того соседа было сто восемь­десят километров. А тут всего три­дцать. Пешком пройти ничего не стоит. Так мне тогда казалось.

Я был очень удивлен, когда мой проводник явился ко мне в гости­ницу, весь обвешанный походным снаряжением. Два охотничьих кара­бина (один для меня), туго наби­тый всякой снедью рюкзак, здоро­венный чайник, примус, бидон керо­сина, два топорика и две ручные пилы. Да еще узел с меховыми спальными мешками и двумя пара­ми запасной обуви.

 — Можно подумать, Рольтыргин, что мы уходим в тундру на целый месяц, — сказал я.

 — Идешь на день, надо соби­раться на месяц, — серьезно отве­тил Рольтыргин. — Разве ты боль­шая полярная станция и знаешь, какой подует ветер?

 — А зачем нам топоры и пилы?

Разве на мысе Дежнева растут де­ревья?

Конечно, я знал, что никаких де­ревьев там нет и быть не может, как и всюду на берегах Чукотки. Спро­сил весело, в шутку, но мой вопрос Рольтыргину не понравился.

 — Совсем тундру не знаешь, — сказал он укоризненно. — Мясо в рюкзаке крепко замерзнет, ножом не разрежешь, топор надо. Чай пить хочешь, вода надо. Тундровый снег твердый шибко, топор разо­бьешь, пилой резать надо. Тебе од­на пила, мне одна пила — работа шибко идет.

Скоро я смог убедиться, что Рольтыргин во всем был прав, и главное, в том, что сам не поленил­ся и меня заставил нести запас еды, может быть, не на месяц, но на добрых две недели.

Из Уэлена мы вышли рано утром. Из-за горизонта над Ледовитым океаном только-только поднимался огромный оранжевый шар — моло­дое северное солнце, всего лишь две недели назад развеявшее полугодо­вой сумрак полярной ночи. Лучи его золотистыми косыми струями сколь­зили над голубыми торосами океан­ского льда, над белой пустыней

тундры, и все вокруг покрывалось розовой дымкой. Твердый, как ка­мень, снег вспыхивал миллионами солнечных зайчиков, больно слепил глаза. Прикрываясь ладонью от яр­кого света, я смотрел по сторонам, старался навсегда запомнить искри­стую красоту третьего края земли.

Впереди с высокого скалистого берега спускалось к океану семей­ство белых медведей: медведица и двое маленьких медвежат. Один за другим они спрыгнули со скалы на лед и неторопливо, вразвалочку за­шагали навстречу солнцу. Только эти медведи да мы двое были жи­выми путниками в безбрежном сты­лом просторе.

Рольтыргин долго шел молча, по­том сказал:

 — Не нравится мне, однако, солнце.

 — Почему, Рольтыргин?

 — Ветер будет, однако.

 — Думаешь?

 — Не надо думать, смотреть на­до. Солнце шибко красное, на пур­гу, пожалуй.

Мне вспомнилась старая морская поговорка: «Солнце красно поутру, моряку не по нутру».

 — Да, Рольтыргин, пожалуй, примета верная, — сказал я, желая показать себя не таким уж незнай­кой. — Однако, идти можно. Быст­рее пойдем, глядишь — и обгоним пургу.

Он с сомнением покачал головой, но согласился.

В тот день мы успели пройти ки­лометров десять. Дальше идти ста­ло невозможно.

Сначала ветер задул как будто не очень сильный. Но уже через полчаса разыгралась настоящая пурга. Мы шли, как против бурного потока воды. Мою козью шубу про­дувало насквозь. Снег набивался под полы, оседая на брюках и сви­тере плотной ледяной коркой. Я пытался срывать лед со свитера, но его ворсинки вмерзли в лед и слов­но спаялись с ним.

Потом я почувствовал, что у меня начинают замерзать ноги. В тяже­лые овчинные унты, еще недавно такие теплые, будто накачивали холод.

Впереди уже ничего не было вид­но. Колючий снег хлестал по гла­зам и резал их, как крупинки би­того стекла. Цепляясь за Рольтыр-гина, я шел почти вслепую.

 — Еще маленько надо идти! пересиливая свист ветра, прокричал он у моего уха. — Маленько даль­ше отдыхать можно.

Не знаю, сколько прошло време­ни, пока ветер вдруг немного ослаб. Пурга продолжала бушевать, но снег бил но глазам уже не так ост­ро. Можно было осмотреться.

Мы оказались в небольшом кань­оне, похожем на кратер потухшего вулкана. Как Рольтыргин нашел его, я не представляю до сих пор. В снежных вихрях не было видно даже вытянутой вперед собственной руки. Но проводник вышел точно к каньону, который для нас был спа­сением. Мы провели в нем шесть с половиной суток. Пилами выреза­ли в снегу глубокую яму, потом в одной из ее стенок таким же спосо­бом вырезали грот, и там, в гроте, пережидали пургу.

Теперь-то я по-настоящему мог оценить запасливость Рольтыргина. Из своего громадного рюкзака кро­ме нескольких увесистых кусков мо­роженого мяса он извлек еще во­рох очень нужных вещей. Брезент и четыре колышка — мы накрыли яму, чтобы нас не занесло снегом; мягкая оленья шкура мы посте­лили ее в гроте; два сухих березо­вых чурбачка — чтобы разогреть керосин и примус.

Керосин, который я нес, замерз и превратился в белую кашицу. Налить его в примус было нельзя. То­гда Рольтыргин взял нож и настро­гал с березового чурбачка лучи­нок. Поджигая одну за другой, он подносил их пламенем ко дну би­дона, и керосин вскоре растаял. По­том он так же подогрел примус.

Наверху бесновалась пурга, а мы, уютно умостившись на оленьей шкуре и спальных мешках, пили крепкий горячий чай, закусывая галетами и знаменитой северной строганиной. От большого куска мороженой оленины Рольтыргин от­рубил кусок поменьше, потом, бы­стро работая ножом, построгал этот кусок на тонкие лепестки. Строга­нина была готова. Белые от моро­за лепестки мяса мы посыпали солью и так ели. Непривычная для меня еда, но ничего, есть можно. А продрогшему да голодному и во­все вкусно. Рольтыргин смотрел, с каким аппетитом я уплетал строга­нину, и его чуть желтоватые тем­ные глаза лукаво улыбались.

 — Знаешь, Рольтыргин, — ска­зал я, — в Москве на рынке уже вишни продают. Ты ел когда-ни­будь свежие вишни?

Он неопределенно пожал пле­чами.

 — Пожалуй, не знаю. Какая вишни?

 — Ягоды такие, круглые и крас­ные, как маленькие солнышки. Они на дереве растут, сочные очень.

 — Пожалуй, не ел. Не знаю, од­нако.

 — А как дерево растет, видел? Он усмехнулся.

 — На кино видел. Вспомнив подмосковные леса, я вздохнул.

 — Эх, Рольтыргин, ты бы послу­шал, как шумят деревья. Так шу­мит тихое море. Как далекая му­зыка.

До мыса Дежнева мы добрались на седьмые сутки.

Как всегда после пурги, над окружающим миром стояла звеня­щая морозная тишина. Серебристое полярное небо поголубело, и не было на нем ни единого облачка. Заснеженные сопки тундры, льды в проливе между мысом Дежнева и Аляской — все сверкало в яростных потоках холодного света.

Белый маяк на мысу лучился, словно выбелен был не известью, а зеркальной эмалью. Его стройная четырехгранная колонна стоит на высокой скале, сложенной из белого кварца и алой киновари. Крупин­ки киновари разбросаны по всей скале, и кажется, вершина мыса усыпана драгоценными рубинами. Только старинный черный крест рядом с колонной маяка дышал су­ровостью, молчаливо напоминая о тяжких трудах Семена Ивановича Дежнева — славного русского море­хода, открывшего пролив между Азией и Америкой. Поэтому и на­зван этот мыс именем Дежнева. И потому благодарные потомки уста­новили ему здесь памятный крест и бронзовый бюст у белой стены маяка.

Могучий россиянин с окладистой казацкой бородой устремил свой взгляд на восток, туда, где лежит подернутая дымкой Аляска — зем­ля, богатая золотом и нефтью, ура­ном и киноварью. Открытая русски­ми людьми, она долго была Рус­ской Америкой. Не осталась ею только потому, что царь продал эту северную страну американцам.

Открыв в 1648 году свой мыс, Дежнев писал, что «живут на нем чукчи добре много». Около боль­шого лежбища моржей стоял тогда у подножия мыса многолюдный по­селок Наукан. Правда, жили в нем не чукчи, а зверобои-эскимосы. Дежнев ошибся, приняв их за чук­чей.

Может, пять веков простоял на земле Наукан, а может, и десять. Никто точно не знает. Заново по­строенный в первые годы Советской власти, поселок сохранился до сих пор. Только людей в нем теперь нет. Перебрались все — кто в Уэлен, кто на берег залива Лаврентия, в но­вый эскимосский поселок Нунямо.

 — Худое место Наукан, — ска­зал Рольтыргин. — Ветра шибко много, люди погибали часто.

Берингов пролив, соединяющий два самых суровых океана мира, похож на дно громадного ущелья, по которому с ревом несется беше­ный поток, но не воды, а воздуха. Зимой вода скована льдами, ревет только ветер. Всю зиму он дует с такой силой, что с прибрежных скал камни рушатся. Короткое за­тишье наступает лишь в период между пургами. Если бы не богатое науканское лежбище моржей, лю­ди, наверно, здесь бы никогда не селились.

Избавления от жестокостей при­роды не бывает даже летом. Ветры утихают, но начинается пора непро­глядных туманов. Теплая тихооке­анская вода, встречаясь с северны­ми водами, быстро остывает, и над проливом постоянно клубится ту­ман. На Чукотке говорят, что здесь, в Беринговом проливе, рождаются все северные туманы.

Хмур и неласков край нашей зем­ли. Бело-алая только вершина мы­са, а скалы кругом черным-черны.

Покинули люди Наукан. Зачем жить в таком мрачном месте, если в тридцати — сорока километрах и ветры тише, и туман глаза не вы­едает? Раньше на моржей охоти­лись с зыбких весельных байдар. Выходить на них далеко в море было опасно, и люди селились вблизи лежбищ. Теперь такой нуж­ды нет. На морской промысел охот­ники выходят на больших мотор­ных катерах, которые за несколько часов легко пробегают вдоль всего Берингова пролива.

А жить на мысе Дежнева кому-то все же нужно.

Летом открывается навигация. Идут корабли из Тихого океана в Северный Ледовитый, из Северного Ледовитого — в Тихий. Кто-то дол­жен указывать им путь, чтобы в тумане не разбивались они о при­брежные скалы.

На мысе Дежнева я впервые узнал, что на свете существует ту­манная станция. Единственная в нашей стране, да, пожалуй, и во всем мире. И радиомаяк здесь — не просто маяк, а специально приспо­собленный к дежневским туманам.

Не один год живут возле Наука-на пятеро ленинградцев: начальник туманной станции Юрий Иванов и его жена Алла, радиотехник Генна­дий Акимов, электрик Петр Сачков и механик Михаил Васильевич Ле­вин. Все молодые, зовут друг друга по имени. Только механика велича­ют по имени-отчеству. Он немного старше других.

Я попросил Иванова рассказать, как они живут, работают, какие бывают приключения.

 — Я понимаю, — сказал он, — вам главное — приключения, а то ведь скучно будет. — Обхватив пятерней бороду, долго молча ходил по ком­нате. Я притих — вспоминает чело­век. А он вдруг со смехом: — Да какие тут могут быть приключения? Ей-богу, никаких. — Пожимает пле­чами, смотрит на меня виновато. — Ничего не припомню, не было ни­чего интересного, честное слово. Пурги как пурги, туманы как тума­ны. Ну, зимой дом иногда занесет, через форточку вылезаем. Потом целый день аврал, лопатами снег разгребаем. А летом что, туман не снег, с туманом мириться мож­но. — Подсел к столу, взял недопи­тую кружку чая, несколько раз от­хлебнул. — Может, товарищи что-нибудь расскажут.

За столом сидели все обитатели станции.

 — Оно, конечно, человека на край света занесло, надо расска­зать, — откашлявшись, произнес Ле­вин деловитым басом. — К примеру, про нашу Мурку. Из Ленинграда кошку привезли, а она нам здесь четырех котят принесла, все выжи­ли. Теперь на каждого — по коту.

Все дружно засмеялись:

 — Ну и событие!

Левин обиженно нахмурился.

— Конечно, событие. Тут даже трава не растет, а коты выросли.

— Что же они, травой питают­ся? — прыснула смехом Алла.

— Не травой, понятно, а все же любопытно: так сказать, акклима­тизация.

 — Никому твои коты не нуж­ны, — перебил Иванов. — Ты луч­ше, Васильич, о работе расскажи. Работа — что? Механизмы гу­дят потихоньку, и ладно. Оно, ко­нечно, стараемся, чтоб все исправно было. На маяке в работе аккурат­ность нужна, строгость, так сказать. За зиму не отладишь все, потом в навигацию вместо маяка сам свист­ки подавать будешь.

 — Это точно,- с напускной серь­езностью сказал Генка Акимов. Васильич у нас как соловей-разбой­ник. Свистнет — за тридевять зе­мель услышат.

 — Ага, — вдруг встрепенулся Петя Сачков, до сих пор сидевший молча. — Помните, когда Васильич у нас первый месяц работал? В пур­гу хватились: пропал механик. Туда-сюда бегаем — как сквозь лед провалился. Механична закрыта, а Васильича нет. Потом только дога­дались, что механична изнутри за­крыта. Спрашиваем: «Зачем за­крылся?» — «А я, — говорит, — от­куда знаю, сколько эта пурга сата-неть будет?» Боялся, чтобы какой-нибудь мотор не остановился, и две недели, пока не закончилась пурга, в механичке сидел, еды про запас заранее туда натаскал. Так что на свист свой он здорово полагается.

Ты бы уж лучше помолчал, — хмуро проворчал Васильич. Я ме­ханик, а не свистун. И тебе следует помнить, что на маяке работаешь, ответственность строгая должна быть.

О чем мы говорили, Рольтыргин, наверно, понимал не очень. Напив­шись чаю, он подошел к окну и долго стоял у маленького деревца лимона, росшего в деревянном ящи­ке. Стоял и, забыв о нас, то одним ухом, то другим прислушивался к зеленым листикам. Я не сразу сооб­разил, что ему нужно.

Ты что, Рольтыргин? — спра­шиваю.

Он растерялся, покраснел даже. Ответил почему-то шепотом:

 — Не шумит, однако. ..

Вспомнив свой рассказ о шумя­щих деревьях, я не выдержал, улыб­нулся.

 — Это же комнатное деревце, Рольтыргин. Шумят большие де­ревья, которые на улице растут, ко­гда ветер листьями шевелит.

 — Знаете, — объяснила Алла. — Это из Провидения нам в навига­цию привезли засахаренные ломти­ки лимона, я взяла одно зернышко и посадила. Не думала, что вырас­тет, а он вырос; видите, какой кра­савец, уже девять листиков, и вот десятый скоро будет.

А я смотрел на нее и думал, что долго буду помнить эту встречу и этот дом на самом краю света, там, где рождаются туманы и не зати­хают ветры.

 

* * *

 

Шикотан самый крупный остров в Малой Курильской гряде. Сложен преиму­щественно вулканическими породами. Он имеет удобные бухты, а его холмы в лет­нее время покрываются пышной раститель­ностью. Айнское название этого острова означает «Лучшее место».

Население острова занимается главным образом ловлей рыбы, особенно сайры, ко­торую перерабатывают на местном рыбо­консервном комбинате.

На острове есть поселок Малокурильское, который называют «сайровой столицей» Курильских островов. На окраине поселка табличка с надписью: «Путь на Край Све­та». Такое романтическое название носит мыс, самая восточная оконечность острова. Мыс крутыми склонами обрывается в Ти­хий океан. Высокая отвесная скала, увен­чанная белоснежной башней маяка, хорошо знакома морякам.

Холмогоры — в старину Колмогоры (изменение произошло под влиянием рус­ской народной этимологии) — от финского слова kalma, первоначальное значение ко­торого «могила» (kalmisto — кладбище), и русского слова «горы» — в смысле «неболь­шие возвышенности». Селение, центр Хол­могорского района Архангельской области РСФСР. Расположено на высоком берегу реки Курополки, одного из притоков Север­ной Двины. С XVI века - важный центр заморской торговли, утративший свое зна чение после основания Архангельска.

Близ Холмогор, в деревне Мишанской, в 1711 году родился М. В. Ломоносов.

Кара-Тепе (тюркск.) — «Черный холм». Подковообразный холм с несколькими по­лузасыпанными входами на берегу Аму-дарьи, близ Старого Термеза, на перекре­стке старых караванных путей из Сред­ней Азии в Индию и Китай.

Некогда, еще два тысячелетия назад, на этом месте стоял город, разрушенный в XIII веке ордами Чингисхана. После про­изведенных здесь раскопок был обнаружен древний буддийский пещерный монастырь. На стенах пещер и подземных коридоров, а также на найденных глиняных сосудах оказались тексты на бактрианском языке, начертанные греческими буквами. Рас­шифровка текстов дала возможность уста­новить, что люди, населявшие Северную Бактрию, сохраняли древнюю зороастрий-скую религию.

 

 

П0 РОДНОЙ СТРАНЕ

 

Б. Хотимский