Второй отчет пациента Мартина

Меня поместили в городскую больницу из-за камня в почке. Симптомы появились утром, за завтраком, когда я выпил чашку чая. Внезапно начались боли, столь сильные, что я вынужден был встать. В туалете я напрасно ждал

186

187

облегчения, сначала я думал, что речь идет о вздутии живота. Наконец я по­шел к себе в комнату, хозяйка позвала врача. Поскольку моча была с примесью крови, он предположил почечную колику.

В больнице мне каждые 3-5 часов делали обезболивающие уколы. Так продолжалось около трех недель. Одновременно развился тяжелый бронхит. Лечащий врач думал, что камень сам отойдет, и поэтому нет смысла прини­мать лекарства. Камень, так сказать, катапультируют движения при колике, и, конечно, он не мог сказать точно, когда это произойдет - через несколько дней или недель. В конце концов, это стало невозможно выдерживать. Меня пере­вели в другую больницу, где меня лечил хороший уролог. Тогда он впервые сделал снимок. Камень застрял в нижней трети мочеточника. Надежда на са­мопроизвольное отхождение была невелика, поскольку камень находился там уже свыше двух недель. Врач вытащил его петлей. Колики прошли, и через неделю меня выписали. Камень был оксалатом. С тех пор у меня не было по­чечных симптомов.

Мне было ясно, что этот эпизод был связан с предшествовавшими неде­лями или месяцами. В это время у меня была связь с женщиной, которая меня сексуально очень устраивала. Но мы уже не встречались так регулярно, к тому же моя студенческая жизнь уже год как закончилась. Отъезд из города, где находился университет, был, собственно, концом наших отношений, но я все еще иногда изредка посещал ее, раз в несколько месяцев. После нашей после­дней встречи она забеременела. Сначала она думала, что это просто задержка месячных, но потом убедилась, что находится на втором месяце беременнос­ти. В это время я сдавал второй выпускной экзамен.

В разговоре по телефону моя подруга была очень тревожна, говорила, что должна, сколько удастся, скрывать беременность от своей матери, с ко­торой жила вместе. В горячности я сказал: «Не лучше ли сделать...», я не договорил, что именно. Она сразу поняла, что я имею в виду, и горько запла­кала, сказав, как я могу даже думать об этом. Я сразу же поехал к ней. Она сказала, что брак был бы единственным выходом из положения, но этого я боялся больше всего. Я подумывал об этом, но просто не мог представить себе такой шаг. Она не хотела иметь ребенка вне брака. При этой встрече я сказал лишь, что позабочусь о враче. Приехав домой, я сразу позвонил и сказал, что не могу согласиться на сохранение беременности. Она была в отчаянии и говорила, что я не должен бросать ее в таком положении. Хотя я твердо решил способствовать аборту, после этого разговора я вновь заколе­бался. Чтобы «разъяснить» положение, я снова поехал к ней. Эти поездки на автомобиле по забитым шоссе были просто убийственными. Я проводил практически все время в машине, мотаясь взад-вперед к ней и на работу, на которую я только что устроился. Она настаивала на браке. В это время что-то во мне умерло. После всех этих колебаний я решил и не способствовать аборту, и не жениться. Мы договорились, что после родов она переедет ко

мне; об этом у меня были наивные представления. Я думал или отдать ре­бенка моей матери, или быстро жениться на другой женщине, с которой меня [связывала бы не только сексуальность. После отчаянного сопротивления, моя мать изъявила свою готовность к этому. Подруга тоже согласилась отдать ребенка, и внешне все казалось в порядке. Я несколько раз был у нее после этого, это было трудно, поскольку она не хотела меня видеть. Когда я зво­нил, она сразу вешала трубку. Но я узнал, что она обратилась к врачу, кото­рый делал ей какие-то уколы для прерывания беременности. Опять потяну­лись недели. Уколы не возымели действия. От постоянного напряжения я был совершенно измотан, появилось даже какое-то безразличие. Я долго ничего не слышал о ней, пока не удалось неожиданно встретиться у места ее 'работы. Ничего не изменилось. Она хотела отдать мне ребенка после родов. Я спросил, как она себя чувствует. У меня было сильное чувство вины, и я надеялся узнать, что с ней. От уколов у нее была сильная слабость. Она была бледной и растерянной. Потом ее госпитализировали. Там ее готовили к опе­рации, она испытывала ужасные боли. Позже она рассказала, что даже не заметила, как произошел выкидыш. Плод длиной в 7 сантиметров оказался в унитазе, и она его просто смыла.

Я воспроизвел на себе то, что вытерпела моя подруга. Мы, должно быть, сильно отождествляли себя друг с другом. Потому что мой камень в почке и вызванное им кровотечение появились в тот же день, когда с ней случился выкидыш с кровотечением. Об этом я узнал много позже. Рассказала мне об этом мать, когда я все еще лежал в больнице, камня уже не было, и колики прошли. Целых четыре месяца мы провели в тревоге из-за неясности наших отношений.

В этом рассказе отчетливо виден сильный бессознательный страх иден­тичности пациента, отражаемый психосоматическим заболеванием. Трево­га сопровождала окончание учебы и экзамен, сделавший его учителем, по­скольку он чувствовал свое несоответствие профессиональным требовани­ям и с неохотой покидал защищенную обстановку университета. Беремен­ность подруги непосредственно усилила страх идентичности в отношениях с женщинами. Из-за чрезмерной враждебности матери к сексуальной сторо­не жизни он страдал от расхождения между своими сексуальными потреб­ностями и стремлением к нежности и эмоциональному контакту. Подруга, с которой он познакомился во время учебы в другом городе, была его «по­стельной» партнершей. Ее требование жениться на ней означало, что он дол­жен окончательно отказаться от желания иметь отношения, содержащие не­что большее, чем отщепленную от остальных зон личности сексуальность. Представление о том, что он бросает подругу с ребенком, постоянные упре­ки в неверности и ненадежности мобилизовали сильное чувство вины, усу­губляемое отчаянием и упреками, которыми подруга реагировала на его предложение сделать аборт.

188

189

В этой ситуации пациент обратился к своей матери, чтобы она помогла ему избежать как брака с нелюбимой подругой, так и упрека в неверности и бесчеловечном обращении с ребенком. Одновременно он реагировал психо­соматическим заболеванием. Его почечнокаменная болезнь представляется попыткой, так сказать, взять на себя рождение ребенка, угрожающего разру­шить хрупкое равновесие его жизни, и вынести свой конфликт идентичности в форме соматического заболевания. Сопутствующий бронхит реактивирует форму патологии, которая в детстве служила ему средством заставить подав­ляющую и требовательную мать ухаживать за ним в больнице. Таким обра­зом, он пытается избежать отграничения и определения своей идентичности в ролях учителя, мужа и отца.

Деструктивная динамика этой психологической защиты, проявляющая­ся как бронхит в рассказе пациента, еще раз видна в связи с кризисом иден­тичности, предшествующим его почечному заболеванию. Пациент говорит, что в ответ на требование подруги в нем «что-то умерло» - замечание, кото­рое, с моей точки зрения, выражает психодинамику саморазрушительного от­щепления его бессознательного страха идентичности. Через два года он начал психотерапию в группе, не выдержав страха одиночества.

Пациенту Мартину, краткая история болезни которого здесь представлена, удалось с помощью психосоматического заболевания сначала компенсировать нарциссический дефицит, приобретенный в отношениях с постоянно контроли­рующей и чрезмерно требовательной матерью, а позже спрятать архаический страх идентичности за фасадом отщепленной социально успешной интеллекту­альности. Он был нелюбимым ребенком, изуродованным кожными высыпания­ми и очками, которые раздражали мать. Ему мешали одышка и постоянные про­студы. Трудности в учебе, страх перед материнской муштрой делали его беспо­мощным. Когда он начал лечение, он был толстым, расплывшимся, с недиффе­ренцированным, гипомимичным, тупо преданным выражением лица. Он все же успешно закончил университет и внешне хорошо справлялся с работой. Его письменный стол был, как он говорил, его крепостью, где он, хоть и страдал от одиночества, но чувствовал себя в некоторой безопасности.

Младшему же брату Георгу учеба не далась. Он был любимым сыном матери. Пока брат с постоянными бронхитами находился в больницах, мать часто брала его с собой на курорты. В противоположность брату, он был кра­сив, вызывая к себе и позднее, в студенческие годы, интерес своей мрачно импозантной манерой вести себя. Мать же была не способна соответствовать потребности ребенка в близости и нежности. Пациент сообщал позднее, что всю свою жизнь чувствовал эмоциональный холод. При этом он идеализиро­вал интеллектуальную одаренность брата, восхищаясь его «философскими» замечаниями. Пациент чувствовал, что мать его одновременно соблазняет и покидает, восхищается и наказывает, и реагировал аутистическим уходом в религиозно окрашенные фантазии. В школе он все быстро схватывал и был

усерден, что положительно оценивалось, но при этом чувствовал себя в изоля­ции от соучеников, учителя тоже уделяли ему мало внимания. Это повторяло домашнюю ситуацию, где мать занималась прежде всего нелюбимым стар­шим сыном и его трудностями в учебе. Мать не считала аутистический уход в себя пациента проблемой.

Первые признаки тяжелого психического заболевания появились в пу­бертатном периоде, когда пациент начал сомневаться в своих фантазиях из­бранности и впал в навязчивые мудрствования. В этом периоде впервые по­явились сердечные спазмы. Пациент просыпался с внезапным страхом смер­ти, чувством жжения и сдавления в области сердца. Несмотря на отсутствие органических признаков при обследовании, с тех пор его постоянно лечили лекарствами; мать следила за тем, чтобы он делал укрепляющие физические упражнения. Появившееся одновременно состояние полного паралича моти­вации и интересов объяснялось болезнью сердца. От своего страха сексуаль­ности (пациент испытывал сильное чувство вины в связи с мастурбацией) он периодически пытался защититься актами эксгибиционизма во время частых прогулок по лесу, которые его обязывали проделывать для укрепления сердеч­ной деятельности. На расставание с матерью с началом учебы он реагировал возрастающей психической запущенностью, от которой неоднократно пытал­ся спастись, пускаясь в симбиотические гетеро- и гомосексуальные отноше­ния. Неизменный крах этих отношений, уход из университета и нарастающая изоляция вынудили пациента начать лечение.

Описанные здесь вкратце истории болезни обоих пациентов Мартина и Георга показывают картину патологически застывшей семейной группы, в которой господствует сильный неосознаваемый страх перед матерью. Неспо­собная защитить детей и дать им эмоциональное тепло и заботу, она требует от сыновей поддержки в своих усилиях по гиперадаптации, избежанию конф­ликта, чтобы таким образом защитить себя от внешнего мира. Оба сына с са­мого начала находятся под давлением чрезмерных ожиданий социального ус­пеха со стороны матери. Она ожидает от них вознаграждения за потери и уси­лия в собственной жизни. Оба сына вовлечены в динамику double- bind. С од­ной стороны, мать с беспощадной строгостью предъявляет сыновьям требо­вания окружающего мира. Она требует хорошей успеваемости и гипернорма­тивного поведения. С другой стороны, она постоянно жалуется сыновьям на холодность и враждебность этого мира. В то время как со старшим сыном она обращается как с дураком и неудачником, которому пытается беспощадной муштрой вдолбить школьные познания, младшего сына она идеализирует из-за его интеллектуальных способностей. Оба сына чувствуют, что их контроли­руют и эмоционально дистанцируют.

Старший сын, идентифицирующий себя с покойным отцом, постоянны­ми заболеваниями выдавливает из матери заботу и внимание, одновременно пытаясь уйти от выполнения ее требований. Младший сын реагирует бегством

190

191

в фантазии аутистического всемогущества и избранности. На каждую попыт­ку сыновей отстоять свои права в разногласиях со сверстниками мать отвечает упреком в том, что дети недостаточно любят и поддерживают ее, принося огор­чения своими ссорами и конфликтами. Младший любимчик Георг удовлетво­ряет бессознательное желание матери быть всемогущей. Он - вундеркинд, «философ», лучший ученик в классе, им восхищаются учителя и сверстники. Позднее он демонстрирует остающуюся неопределенной психосоматическую симптоматику и, наконец, бегство в психоз. Старший сын Мартин реагирует на завышенные требования и одновременно эмоциональное пренебрежение матери отчетливой психосоматической симптоматикой. Его плохая успевае­мость ведет к многолетним агрессивным ссорам с матерью. Из-за этого у него сильное чувство вины, ведущее к аутодеструктивному отграничению от мате­ри. Младший сын, который с большой тревогой воспринимает ссоры между матерью и братом, не находит формы выражения агрессии против нее. Он со­единяет как свои аутистические фантазии всемогущества, так и усилия по оп­ределению своей сексуальной и профессиональной идентичности с сильным чувством вины и страхом потерять мать.

Оба брата идентифицируют себя друг с другом. Отношения, однако, рез­ко амбивалентны. Оба брата страдают от чувства вины из-за того, что недоста­точно поддерживают друг друга и позволяют матери ссорить их между собой. Основу общности составляет чувство, что мать их бросила. Хотя отношения обоих сыновей с матерью определяются сильным страхом сексуальности и воспитанием, враждебным ко всему телесному, различие заключается в том, что мать отвергает старшего сына из-за его непривлекательности, отождеств­ляя себя с другим сыном, физической привлекательностью которого восхища­ется. В отношениях со старшим сыном она функционирует, таким образом, как мать, вызывающая психосоматическое заболевание, в то время как ее по­ведение по отношению к младшему сыну запускает, напротив, шизофреноген­ную динамику. Патогенное действие этой динамики усиливается еще и тем, что мать скрывает различное отношение к детям поверхностной псевдоспра­ведливостью, усиливая тем самым амбивалентность и зависть в отношениях детей между собой. Как психосоматическое заболевание старшего сына, так и психотическая реакция младшего предстают отражением различных аспектов неразрешенного конфликта идентичности матери. В отношениях со старшим сыном она воспроизводит свои конфликтные отношения с мужем, который, как она чувствует, предал и покинул ее; в младшем сыне она воспроизводит себя со своими бессознательными фантазиями всемогущества, являющимися обратной стороной ее страха катастрофы.

Сходство и различия в психодинамике симптомогенеза обоих пациентов отчетливо проявились в ходе терапии. Близкий к психозу младший брат проде­монстрировал сильную интеллектуализируюшую защиту, реагируя сильной тревогой на всякий признак участия и понимания своей ситуации. В терапев-

тической группе он чувствовал себя изолированным и непонятым, прилагая большие усилия к тому, чтобы контролировать происходящее в группе длин­ными монологами. На индивидуальной терапии он воспринимал терапевта в переносе как идолизирующую и одновременно непонимающую мать. Он много говорил о своих неопределенных соматических симптомах, усталости и сни­женной работоспособности. С другой стороны, он воспринимал всякую фор­му участия как соблазнение и требование сверхчеловеческого социального успеха, которое, в конце концов, загнало его в психоз.

Старшему же брату, напротив, удалось в ситуации терапевтической груп­пы проработать переносное восприятие ее как «удушающей» матери. Ему уда­лось также постепенно отграничить себя от «более счастливого» брата, кото­рого он вновь воспринимал в некоторых членах группы. По отношению к ним он впервые смог выразить сильную агрессию, испытываемую к предпочитае­мому матерью брату. При этом в рамках динамики переноса стал понятен язык его симптоматического поведения в групповых ситуациях. Его одышка и брон­хит ухудшались всегда, когда он чувствовал себя подавляемым и контролиру­емым группой как матерью и был не в состоянии говорить. С помощью груп­пы он смог сам постепенно распознать эту связь и с большим облегчением избавился от чувства вины, которое испытывал по отношению к матери и бра­ту из-за своей деструктивной агрессии.

В то время как здесь постепенно удалось понять психодинамику различ­ных симптомов бронхита, кожных высыпаний, близорукости, ожирения и по­чечнокаменной болезни как следствия расщепления Я, страха идентичности и нарушения соматического Я, при диффузных психосоматических симптомах младшего брата это оказалось невозможным. Он был не в состоянии связать эмоции со своими соматическими проявлениями. Напротив, он жаловался, что не чувствует связи со своим организмом и воспринимает его как тягостную обу­зу. Его постоянные усилия точно идентифицировать свои боли - для этого он обращался к разным врачам - представлялись выражением поиска органичес­кого симптома, который служил бы выражением его страха и деструктивной агрессии. Позже в его паранойяльно-психотических фантазиях проявился пол­ный распад психотического Я. Во время галлюцинаций он чувствовал, что его голова - большой аппарат, со всех сторон принимающий зрительные и звуко­вые сигналы, на которые он невольно должен отвечать, а также что у него «что-то отняли из мозга». Фантазии раздутого всемогущества перемежались пред­ставлениями о том, что он - крошечный, как грудной младенец. Он часто чув­ствовал, что парит над самим собой, состоя при этом только из своих рук.

Структурное нарушение расщепленного Я, проявляющееся здесь на языке психотических галлюцинаций, интегрировано у старшего брата в рамках гра­ниц тела. В целом, можно сказать, что оба пациента - один в форме психоза, другой в форме психосоматического заболевания - отреагировали и предста­вили бессознательный страх катастрофы, постоянно довлевший над матерью

192

193

и определявший ее отношения с сыновьями. При этом заболевание младшего сына, с которым мать особенно идентифицировала себя, развивает злокаче­ственную динамику - терапевтического контакта не удается добиться, он реа­гирует психотически и постоянно остается в финансовой зависимости от ма­тери. Старшему же брату удается отграничение от матери, хотя и воспринима­емое с чувством вины. Он может пойти на союз с терапевтом и постепенно распознать в переносе динамику своего поведения. Оба пациента функциони­руют в своем симптоматическом поведении как зеркало, в котором отражает­ся бессознательный конфликт идентичности матери, отреагируемый ею в от­ношениях с сыновьями.

Затронутую здесь зеркальную функцию психосоматического заболева­ния, ее межличностный генез и психодинамику я хотел бы проиллюстриро­вать далее на следующем примере терапевтической группы, почти все члены которой реагировали психосоматической симптоматикой, когда психотерапевт оставила группу на три недели.

Цепная психосоматическая реакция в групповом аналитическом процессе

Группа, о которой здесь идет речь, находилась в начальной фазе терапев­тического процесса. Контакт между членами группы лишь начал устанавли­ваться, и отдельные пациенты, страдавшие преимущественно психосомати­ческой и сексуально-перверсной симптоматикой, продолжали испытывать страх и недоверие к группе в целом. Об этих чувствах, однако, открыто не говорилось, они отражались в интеллектуализированных спорах.

Когда стало известно, что психотерапевт покинет группу на три недели, чтобы вести терапию средой в другом месте, группа изъявила желание уча­ствовать в ней в надежде на то, что это решающим образом улучшит группо­вую атмосферу. Отказ вызвал реакцию разочарования. В течение недель, пред­шествовавших отъезду психотерапевта, группа продемонстрировала сильную тенденцию обойти неоднократно поднимавшуюся проблематику расставания, отшутиться от нее. На первом занятии, проводимом замещавшим психотера­певтом, почти все члены группы жаловались на необъяснимую усталость, апа­тию, неприятное самочувствие и психосоматические симптомы, проработка которых определяла терапевтический процесс в последующие недели.

Пациентка Элизабет, студентка 24 лет, до этого в основном молчавшая в группе, пожаловалась на боли в спине, суставах и внизу живота. Она обрати­лась к врачу в связи с приступообразными ревматическими симптомами и лихорадочными состояниями, возникавшими в последние два года всегда, когда ее посещала мать. С начала терапии боли, однако, не возникали.

В группе она до того высказывалась лишь изредка, чтобы пожаловаться на страх перед непонятными ей ощущениями, которые она не могла охаракте-

ризовать. В особенности она жаловалась на то, что с начала терапии начали усиливаться трудности в общении. Группа поняла эти страхи как реакцию на разрушение ее ригидного гипернормативного фасада - интерпретация, кото­рую пациентка не могла принять. Она чувствовала непосредственную угрозу и была разочарована тем, что не получает от психотерапевта конкретных сове­тов и указаний, как ей вести себя. Она повторяла, что не может говорить в присутствии психотерапевта, и вспоминала о том, как ее мать, одна из препо­давателей ее школы, часами читала ей лекции о том, как надо себя вести. Мать она описывала как доминирующую и властную, восхищалась ее умением фор­мулировать мысли, признавая при этом, что мать никогда не понимала ее про­блем и била ее на глазах у всего класса. Уверенной она себя чувствовала, лишь когда была больна и мать ухаживала за ней.

Ребенком она заболела открытой формой туберкулеза и часто рецидиви­ровавшим отитом. В подростковом возрасте возникла бронхиальная астма. Обострения гнойного тонзиллита возникали до четырех раз в год. Приступы ревматизма появились впервые, когда она в начале обучения в университете ушла от матери, спасаясь бегством в симбиотическом браке. Сильная бессоз­нательная амбивалентность отношений с матерью, от которой она продолжа­ла зависеть и после свадьбы, отчетливо выступила в ситуации расставания с психотерапевтом. Она сказала, что чувствует облегчение с ее уходом и может теперь, наконец, говорить. Одновременно она жаловалась на то, что психоте­рапевт не понимала ее, возмущалась и была разочарована тем, что и в терапии должна сама все решать. Ее психосоматическая реакция представлялась отве­том на бессознательный страх быть наказанной и покинутой терапевтом. При этом пациентка получала возможность прервать свое молчание и обратиться к группе с просьбой о помощи.

Пациентка Мария, менеджер 24 лет, также до этого в основном молчав­шая в группе, заговорила на первом занятии нового психотерапевта. Она ска­зала, что в изменившейся ситуации чувствует такое напряжение, что просто не может молчать, сообщила о внезапно появившихся поносе и рвоте, считая это реакцией на разочарование, испытанное при попытке сексуального кон­такта с приятелем мужа. Она пожаловалась на скуку и однообразие в своем браке, в который вступила, чтобы освободиться от родителей.

В этой связи она рассказала о подавляющей тесноте, которую ощущала дома. Мать была депрессивной и тревожно контролировала каждый шаг па­циентки. Ей дали имя сестры, умершей маленьким ребенком за четыре года до ее рождения, о которой мать продолжала горевать. Отношения между родите­лями всегда были напряженными. Мать преследовала отца чрезмерной ревно­стью. Часто бывали ссоры. Однажды отец бросился на мать с ножом. Нахо­дясь рядом, пациентка испытывала сильный страх при таких конфликтах, цеп­ляясь за мать. На каждую попытку самостоятельности пациентки мать отвеча­ла усилением депрессии и упреками. Пациентка испытывала из-за этого по-

194

195

стоянное чувство вины. Мир в семье воцарялся, лишь когда она бывала боль­на. Мать тогда самоотверженно ухаживала за ней. Отец приносил подарки, играл с ней, чего в другое время обычно не происходило.

Сильную зависимость от матери и страх перед агрессивными выяснени­ями отношений пациентка вновь пережила в переносе на группу и психотера­певта. Она была, однако, не способна говорить о своих чувствах, оставаясь преимущественно молчаливой и неподвижной. На расставание с психотера­певтом она реагировала психосоматическим заболеванием. С помощью этого симптома она впервые смогла заговорить о своей депрессии, страхах, одино­честве и воспользоваться участием группы. При этом стало заметно сходство ожиданий, предъявляемых пациенткой к замещающему психотерапевту и к мужу, с помощью которого она надеялась освободиться от зависимости в ро­дительской семье. Одновременно она испытывала сильный страх снова испы­тать разочарование.

Психодинамическая связь между разорванной и давящей семейной си­туацией пациентки и ее психосоматической реакцией стала особенно отчет­ливой на дальнейшем отрезке терапии. К этому времени в группу должен был войти ко-терапевт мужского пола. На эту тему пациентка увидела испугавший ее сон, о котором она не смогла рассказать группе «за недостатком времени». В связи с лихорадочным простудным состоянием, приковавшим ее на неделю к постели, она пропустила несколько занятий. По возвращении в группу она сообщила, что заболела потому, что в группе ее обошли вниманием, из-за чего она не могла говорить.

Во сне, так испугавшем ее, она пережила следующую сцену: родители неподвижно лежали в постели, ее супруг лежал рядом. Она сидела у двери, следя, чтобы никто не вошел. Чувствовалась какая-то угроза. На стене, как плакат, висел портрет незнакомой женщины. Ей стало страшно, и она разбу­дила мужа. Кто-то сказал, что ее страх вполне понятен - замечание, которое она во сне связала непосредственно с портретом женщины. Тут она просну­лась в сильном страхе. Будучи не в состоянии отличить сон от реальности, она действительно разбудила мужа.

Группа поняла этот сон как представление позиции, занимаемой пациент­кой в группе. Здесь она также сидела преимущественно у двери, следя, так ска­зать, чтобы не вошло что-то опасное. Ее собственные ассоциации показали, что такую опасность она бессознательно видела в предстоящем приходе ко-тера­певта. Помимо этого, ее ассоциации свидетельствовали о неосознаваемом кон­фликте идентичности, переживаемом в переносе. В связи с портретом незна­комки, испугавшим ее во сне, она вспомнила многочисленные фотографии по­койной сестры, чье имя она носила. Мать часто показывала ей эти фотографии, подчеркивая, какой хорошей была сестра и сколько радости доставляла ей, в отличие от пациентки. Это вызывало у больной сильное чувство вины. Портрет образцовой умершей сестры представал как выражение враждебного Сверх-Я,

запрещавшего любой самостоятельный шаг. Пациентка смогла увидеть, что вос­принимала группу и психотерапевта как застывших во сне родителей, от кото­рых она не получала поддержки в своей конфронтации с покойной сестрой. В муже, к которому она взывала во сне о помощи, и в голосе, говорившем, что ее страх понятен, она узнала появившегося ко-терапевта, от которого ожидала по­мощи и понимания реактивированного в группе конфликта идентичности.

Ее сильное бессознательное чувство вины перед матерью, которую она боялась потерять, она перенесла на группу и психотерапевта. Будучи не в состо­янии распознать и вербализовать его, она совершила бегство в болезнь в бессоз­нательной надежде получить таким образом внимание к себе обоих психотера­певтов. В обеих ситуациях, как относительно страха быть покинутой психотера­певтом, так и относительно появления ко-терапевта в группе, она надеялась с помощью психосоматической симптоматики получить доступ к группе и соб­ственным конфликтам. Ее психосоматические реакции были примечательны также и тем, что пациентка была среди тех трех членов группы из 10 человек, в анамнезе которых выраженные психосоматические проявления отсутствовали. Наряду с сильной депрессией отмечалась общая заторможенность соматичес­ких функций, но без отчетливой симптоматики. Ее психосоматические реакции выглядели попытками обеспечить внимание к себе группы.

На смену психотерапевта отреагировал страхом быть покинутым также и пациент Альфред, студент 22 лет. У него был сильный страх перед группой, от которого он защищался постоянными агрессивными спорами, в связи с чем был включен в параллельную индивидуальную терапию у сотрудницы, вре­менно замещавшей ушедшего психотерапевта. Изменившаяся таким образом терапевтическая ситуация затрудняла ему расщепление интенсивных отноше­ний переноса. В то время как в группе он отреагировал прежде всего свою деструктивную агрессию, индивидуальную терапию он воспринимал положи­тельно. Расставание с групповым терапевтом и перспективу делить своего индивидуального психотерапевта с группой он воспринимал как двойное рас­ставание. В этой ситуации у него появились головные боли, столь сильные, что временами ему казалось, что глаза «выпрыгнут из головы».

В этой связи ему вспомнилась сцена с матерью, которую он описывал как постоянно депрессивную, беспомощную и инфантильную личность. Ког­да ему было 12 лет, он застал ее, вернувшись из школы, более печальной и бледной, чем обычно. Он попытался подойти и спросить у нее, что случилось, но она накричала на него, требуя оставить ее в покое. Позже он узнал, что она пыталась отравиться таблетками. Отец не воспринял это всерьез, отделавшись ироническими комментариями, пациент же испытал сильный страх потерять мать. С тех пор он постоянно боялся, что мать может повторить эту попытку.

Он был младшим сыном и чувствовал, что депрессивная мать не любит его, хотя старшие братья считали, что его балуют, и завидовали ему. Внима­ния со стороны матери он мог добиться лишь с помощью слез, беспомощно-

196

197

сти и болезней. В детском и подростковом возрасте он страдал хроническим тонзиллитом и частыми поносами. Позже у него появились неопределенные желудочные симптомы, дермографизм и близорукость, усиливавшиеся все­гда, когда он чувствовал себя покинутым. Из-за плохого состояния здоровья его часто отправляли в детские медицинские интернаты. Мать говорила при этом, что его направляют туда потому, что он ее не любит. Пациент, чувство­вавший, что мать его не понимает и наказывает, каждый раз испытывал силь­ный страх и был не в состоянии завязать контакты с другими детьми в ин­тернате.

В ситуации переноса он вновь пережил эти деструктивные отношения с матерью. Он хотел сначала принять участие в проекте терапии средой, но за­тем испугался этого. Участие в терапии средой означало для него необходи­мость покинуть психотерапевта, которую он воспринимал в переносе как «хо­рошую мать», оказавшись вместе с «плохой матерью» и «детьми из интерна­та», какими он видел нового психотерапевта и членов средовой группы. В сво­ей группе он чувствовал угрозу утраты индивидуального психотерапевта, ко­торую теперь вынужден был делить с остальными членами группы. В этой ситуации он реагировал сильными головными болями, выражавшими одно­временно его желание внимания психотерапевта и защиту от агрессии к груп­пе, которую он не решался проявить в присутствии врача.

С особым драматизмом проявилась психосоматическая реакция в связи со сменой психотерапевта у 29-летней пациентки Хельги, почтовой служа­щей, которая уже до этого часто бывала лидером в группе и сейчас взяла на себя эту роль. Сразу после последнего перед отъездом терапевта занятия она перенесла на работе коллаптоидное состояние, в связи с чем была госпитали­зирована. Все коллеги отнеслись к этому с дружеским участием. На следую­щем занятии, первом, проводимом новым психотерапевтом, она выразила свой гнев по поводу того, что прежний психотерапевт ее покинула и предала. До последнего момента она не хотела верить в то, что терапевт действительно оставит группу, и воспринимала свой обморок как призыв не уезжать, а вмес­то этого заботиться о ней.

В этой связи она вспомнила о своей матери, которая проявляла к ней внимание лишь во время болезней. В остальном же мать, которую пациентка описывает как депрессивную, занималась главным образом своими собствен­ными чувствами. Она часто жаловалась дочери на свою несчастную и неудав­шуюся жизнь и доводила ее до слез грустными песнями. Амбивалентность ее отношения к дочери отчетливо проявилась, когда однажды она высунула ее, пятилетнюю, из окна пятого этажа, говоря при этом: «Я могла бы тебя выбро­сить, но не делаю этого, потому что люблю тебя».

В детстве пациентка часто болела. С пубертатного периода она стра­дала приступами мигрени и хроническим нефритом. С начала профессио­нального обучения стали появляться сосудистые нарушения, связанные с

перемежающимися ощущениями жара и холода, головными болями. Час­тыми были бытовые травмы. На окончание курса индивидуальной терапии в 150 сеансов она отреагировала несчастным случаем, сильно ошпарив­шись кипятком.

На втором занятии, проводимом замещавшим терапевтом, пациентка рассказала об агрессивной ссоре с матерью, которую она упрекала в плохом отношении к себе, что в особенности осознала со времени последнего груп­пового занятия. В ответ на это мать надавала ей пощечин. Пациентка сказала, что теперь окончательно поняла, кем в действительности является мать, и что она без сожаления намерена разъехаться с ней. Группа поддержала ее в этом открытом споре, но испытывала при этом сильную тревогу. Некоторые паци­енты боялись, что должны сделать то же самое, при этом окончательно поте­ряв внимание со стороны своих матерей.

На следующем занятии пациентка появилась с обширной экземой верх­ней губы, уродовавшей все лицо. Она говорила о сильном чувстве вины перед матерью, извинившейся перед ней за побои. Перед группой она испытывала страх, опасаясь быть отвергнутой из-за экземы. В этой связи она рассказала о следующем сне. Она ехала в поезде. Между поездом и перроном находилась черная вода. Ей удалось спрыгнуть с поезда и добраться до камня, лежавшего ниже уровня воды. Вода была столь глубока, что она могла утонуть. Тут нео­жиданно появилась на перроне дружелюбная женщина, которая бросила ей канат и спасла ее.

Проведенный с помощью ассоциаций пациентки анализ сна осветил ее проблемную ситуацию, в которой она воспринимала уход терапевта как опас­ность для жизни. Прыжок из движущегося поезда представал изображением ее поведенческой реакции, которой она пыталась защититься от деструктив­ной агрессии к группе и психотерапевту. Одновременно во сне проявилось то, что пациентка могла принять помощь замещавшего психотерапевта, которую она узнала в дружественной незнакомке из сна.

На следующем занятии пациентка была впервые в состоянии вербализо­вать свою сильную агрессию к группе. Она упрекала группу в том, что все время должна говорить за других, что от нее многого требуют, что ее загнали в роль матери, которая ей вовсе не нужна. Ей неприятно, что ее постоянно используют как «мусорную свалку» проблем других членов группы. В прора­ботке ее эмоционально выражаемых упреков стало ясно, что она воспринима­ет в переносе терапевтическую группу как мать, которая требовала от нее воз­мещения за свою неудавшуюся жизнь и до сих пор ежедневно звонила ей, чтобы пожаловаться на свои заботы, несчастья и болезни. После проработки этой динамики переноса состояние пациентки значительно улучшилось. Она чувствовала себя хорошо, впервые за долгое время позволила себе слушать много музыки и проявляла интерес к